«Выметываясь из русла, разбивается жизнь на множество рукавов.

Трудно предопределить, по какому устремит она свой вероломный

и лукавый ход».

Михаил Шолохов «Тихий Дон»

 

Весь день лил дождь, вбивая в слякоть жёлто-бурые листья. Ближе к вечеру поднялся ветер, и потянуло холодом. Глухо ворча и словно поёживаясь от озноба, тучи стряхнули последние капли и поползли за горизонт. Сквозь рваную хмарь пробились лучи осеннего солнца, заливая багрянцем мокрые кроны деревьев и полуразвалившиеся деревянные постройки. Словно пытаясь набраться тепла на долгую холодную ночь, влага торопливо впитывала остатки закатного света, и оттого казалось, что раскинулась над бывшим поселением необыкновенной красоты ажурная сеть, сотканная из красных камней-самоцветов. Ветер всё крепчал. Под его напором деревья гнулись, и, срываясь с листьев, падали алые капли на крыши построек, просачиваясь сквозь гнилушки. Те жадно втягивали драгоценную влагу, пытаясь до отказа наполнить нутро живительной силой, да обрести былую звенящую упругость. И, казалось, нет для этих капель иного пути, но под скопившейся тяжестью отрывались целые пласты прогнившего насквозь дерева и бились о землю, разлетаясь по ней алыми брызгами. А матушка-земля, как заботливая хозяйка, укрывала листвой и небесные капли, и влажную труху, чтобы весной дать силу новой жизни.

Ветер снова и снова срывал с деревьев хрусткие листья, роняя влажный багрянец, и гнал по пустынной улице заброшенной деревни, в которой некогда кипела бурная жизнь. Так уж случилось, что обошла её стороной цивилизация, и народ постепенно перебрался жить ближе к городу. Словно придавленная к земле прошлыми людскими страданиями, заросшая лопухами, да глухой крапивой, доживала она последние дни. А вместе с ней и два дряхлых одиноких старика. Их дома стояли по разные края улицы, но не было между ними даже тропки в густой траве, которой заросла дорога. Тусклый жёлтый свет едва пробивался сквозь влажные от дождя стёкла обоих домов, и оттого чудилось, что всматривается деревенька слезящимися от старости глазами в черноту наступающей ночи. А покосившийся крест на старой колокольне, что помнил ещё былое величие, раскинулся над запустением, словно пытаясь уберечь от неизбежного тлена то, что он хранил веками.

 

Плохо Семёну. Ох, как плохо: тело трясётся, словно студень; в голове мысли ворочаются – глыбы каменные; руки-ноги ледяные. Так и хочется свернуться калачиком – согреться или, как в детстве, юркнуть под бочок к матушке родимой – прижаться, впитывать её тепло, да слушать сказку певучую о странах далёких. Или как в молодости – к Ганке-красавице, что под венец с ним пошла. Ох, и горяча была девка! Давно сырой землицей засыпана и матушка, и Ганка, а он зажился. Уж и век, в начале которого родился, давно закончился, уж и не вспомнить, сколько годков по паспорту, а всё не идёт смерть. Наказала, видимо, за молодость буйную. Лежит Семён в хате нетопленной, да неприбранной один-одинёшенек и некому будет глаза прикрыть, когда чёрная старуха с косой в гости пожалует.

Старик тоскливо осмотрел комнату. Многое помнили эти стены, затянутые по углам густой паутиной: и жаркий полуночный шёпот, и заливистый смех ненаглядной жены-красавицы, и беззлобное ворчание старой матушки. Только вот детского смеха его кровиночек услышать им так и не довелось.

«Эх, Ганка, Ганка, так и унесла с собой боль невыплаканную. Всю жизнь – рука об руку. Хлеб-соль делили, рушником одним утирались годков этак…» – задумался Семён, – нет, не вспомнить. А теперь один остался. Живёт-доживает, судьбинушку проклинает. Хотя нет, не один. Есть на деревне ещё такой же жилец – Кирюха-косой. Словно навеки породнила их ненависть жгучая. Ладными, да бравыми парнями были в молодости, только столкнула лбами революция – искры летели из глаз. Раскидала по разные стороны, до сих пор мимо проходят, не здороваются. Вроде и делить уж нечего, но боль занозою сидит в душе у каждого.

 

Скрипнула дверь. Промозглый холод застелился по грязным половицам, подбираясь к деревянной кровати. Семён дрожащей рукой потянул на себя ватное одеяло, стараясь сохранить остатки тепла. Смутный образ замаячил перед глазами.

«Никак старуха пожаловала» – подслеповато щурясь, пытался разглядеть он долгожданную гостью.

– Лежи, лежи, – задребезжал рядом старческий голос.

– Т-ты кто? Смерть?

Голос хохотнул: – Косую-бабу ждёшь? Ан, нет, то Кирюха-косой. Рано, поди, со старухой энтой встречаться – помучишься ишшо.

Семён попытался приподняться и сесть, но не смог – ослабевшие руки не держали высохшее тело. Он безвольно откинулся на подушку и посмотрел на расплывчатый силуэт, едва угадывая в нём заклятого врага. Кирюха, встретив почти осознанный взгляд, сразу засуетился: сдёрнул шапку, потеребил и снова нахлобучил; вытянул из кармана замусоленный платок и вытер слезящиеся глаза; пошмыгал носом и огляделся. Казалось, Семён наблюдал за ним спокойно. И только по слабому румянцу, проступившему сквозь обтянутые серой кожей скулы, да по блеску в ещё недавно тусклых и безжизненных глазах можно было понять, как неприятен ему этот незваный гость.

– Чего пришёл? – прохрипел он с трудом.

– Дык, смотрю у тебя дым, который день, не идёт с трубы. Надоть, думаю, проведать дружка свово.

– Какой я тебе дружок? В бога веруешь, а лукавишь. Тебя косым-то из-за меня прозвали. Семён закрыл глаза, пытаясь отдышаться.

– Было дело. Прощенья мово за енто нет, и не будет. Может опосля смертушки сговоримси. Тьфу-тьфу!

Кирюха суеверно сплюнул через левое плечо и зябко поёжился. Увидев, что старик лежит с закрытыми глазами, он вздохнул и оглядел комнату: в верхнем углу – потемневший от времени и пыли иконостас с потухшей лампадкой; под ним – старый диван, аккуратно застеленный выбеленным от времени покрывалом; посреди комнаты на круглом старинном столе, покрытом некогда роскошной скатертью – открытая книга и слегка выцветшая фотография молодой женщины. И он уже протянул руку, чтобы взять клочок цветной бумаги, но странное ощущение, присутствия в комнате кого-то ещё, сотней остистых льдинок прошлось по спине, словно этот кто-то буравил её колючим взглядом! Он торопливо отдёрнул руку и оглянулся – Семён лежал с закрытыми глазами, в комнате никого больше не было.

Кирюха перекрестился, подтянул поближе к кровати расшатанный стул и сел, настраиваясь на долгую беседу.

– Я, Семён, не за тем пришёл, не прощенье твоё услышать мне надобно. Ты вот уходить сподобился, хоть теперича скажи – чего в ентой власти нашёл-приметил тогда, что за шашку хватился, да рубать своих деревенских начал? Аль жилось худо, да бедно?

– Сам знаешь. За идею, – открыл глаза и засипел Семён, пытаясь продышаться.

– За идею гришь? Крепкого мужика скинуть с землицы отцами, да дедами завещанной?

– Земля... всем нужна… никак крестьянину... без клочка...

– Ты мозги то напряги и вспомни! Наш барин-купец, твой родитель, обжорством не маялси, а ежели поисть любил, так свой хлебушек. Работу голытьбе давал и семьям их подспорье завсегда к праздникам. Аль забыл, Семён? А ты чем отблагодарил за то, что тебя родил – в люди вывел? Раскулачил, да в Сибирь сослал?

Семёну словно плетью по сердцу прошлись. Ощутимо. Заныла душа. Заметался старик от боли невыплаканной – прав ли?

– Не понять тебе, Кирюха… – выдохнул трудно.

– А ты покумекай, да кажи!

– Неправильно всё было… Народ в бедности жил...

– Эт какой-такой народ? Ванька-гнусавый, что самогонку хлестать любил больше, чем поле пахать? Иль Матюха, что побирался по суседям, да детей одного за другим делал? Знамо, кто хотел работать, тот на ноги становился. А вы ему под дых и в Сибирь! Родитель-то, богом данный, ночами не снится, ась?

– И-их, – заметался старик по кровати.

– Ты, Семён, не сигай! Ты кажи, знать мне надобно для уразумения свово. Я всю жисть думал: и когда в лагерях сидел за беляков, с которыми спутался по воле случая; и потом, когда возвернулся. Понять хочу, как енто родную кровь, а?

Рот у Семёна повело набок, руки-ноги скрутило судорогой. Он попытался вдохнуть, ставший вдруг тягучим, воздух – не смог. Так и замер на полу вдохе с закрытыми глазами, словно собираясь с силами – напрячься да вырвать тело из холодного плена! Хоть разок ещё почувствовать живое тепло.

Кирюха покосился на фотографию, поёрзал на стуле, устраиваясь удобнее, и продолжил:

– Мабудь слышишь ишшо. Я так кажу, Семён. Ежели бы Ганка на тебя не заглядывалась, я бы в беляки не подался, а так получается, ты мне со всех сторон жисть сломал. И девку мою забрал, и в лагерях я из-за тебя сидел, и с глазом – ты уродство причинил!

– Я-я-я… – словно прошелестело в ответ.

– Ты-ты! Сам, небось, родителю благодарствуй, которого в Сибири сгноил, выучился. В люди вышел. В школе потом уму-разуму учил детей, а я по лагерям мыкался.

А ежели с другой стороны – так вроде и в пояс должон тебе поклониться, что жив осталси. С фрицами то ты воевал, а я, по причине уродства, в деревне жил поживал. Поле пахал, да сеял. С бабоньками! Тут ещё покумекать надобно, кому лучшее было, – хохотнул он.

– Жаль живой-здоровый возвернулся ты, да снова жисть мне перепоганил. В ад теперича тебе прямая дорога! Вот проводить пришёл, больше-то некому! – Кирюха приосанился от собственной значимости и огладил редкую бородёнку. Потом воровато осмотрелся по сторонам.

– Токмо, что ты при своей правильности в бедности проживаешь? Ты ответь, погодь помирать-то! Я почитай всю жисть ждал свово часа! Уж больно хотелось узнать, как от сытости да богатства папенькиного можно было отказаться, да к голодранцам краснопузым податься, ась? Ты мне кажи, неразумному, свою-то правду?

Он вглядывался в восковое лицо старика, пытаясь уловить признаки жизни. И не находил.

– Эхма, – вырвался вздох сожаления, что отошёл враг его тихо-мирно. Унёс с собой так и неразгаданное им...

 

Внезапно словно тёплая волна прошлась по телу Семёна. Он легко вздохнул, расслабил и вытянул, сведённые было судорогой, руки. Открыл глаза. Сквозь мутную пелену увидел сидящего рядом Кирюху-косого, а за спиной его Ганку – жену свою разлюбезную. Улыбнулась она, поправляя белоснежный платок на голове, помахала рукой – позвала к себе. И исчезла.

«Отмучился. Пришла и моя пора» – подумал Семён с облегчением. В голове прояснилось, и враз пришли мысли. Ясные.

Кирюха с ужасом посмотрел на очнувшегося старика и сжался на стуле, снова ощущая промеж лопаток колючий холодок.

– Свят, свят. Ты эт… того… ты никак…– нервно затеребил он шапку.

Семён заговорил тихо и слегка невнятно, но почти спокойно, изредка останавливаясь, чтобы перевести дыхание:

– Вот что я скажу тебе, Кирюха. Проводить пришёл в последний путь – низкий за то поклон. А что жизнь я тебе сломал – не обессудь. Погано ты жил. К белякам подался от сути своей поганой. Я в гражданскую воевал на той стороне, которую душой почувствовал. А ты приспособился. Только не ожидал, что красные победу возьмут. Спохватился, да поздно.

Словно пытаясь убрать пелену с глаз и лучше рассмотреть непрошеного гостя, он приподнял руку – Кирюха отшатнулся. Заметив лёгкое движение, Семён криво усмехнулся и, с трудом втягивая воздух, продолжил:

– Родителя моего зря вспомнил. Прощения ему не будет. За матушку – бил её смертным боем. За сестёр, неразумных ещё, над которыми измывался. С младенчества в земле сырой лежат. Что муку, да зерно давал бедным – то от жадности. Знал, голодные работать плохо будут. Выучил меня, да в люди вывел? Так его ученье полосами у меня по спине расписано. Ему помощник нужен был в делах, потому и старался. И жену мою не черни. С Ганкой мы любили друг друга. Тебе же землица её батюшки надобна была. Поле вы пахали вместе. Только она ждала меня верно.

Семён обессилено замолчал. Он лежал без движения, но в широко раскрытых глазах словно бушевало пламя, выжигая его изнутри. Лёгкий румянец снова проступил сквозь мертвенную бледность. Казалось, что встанет сейчас старик, встряхнёт молодо плечами и…

Кирюха уже хотел отодвинуться, но Семён заговорил снова.

– Правда моя нужна? Так слушай. По мне у человека душа – стержень должна быть. Словно посох, о который он опирается и идёт по жизни прямо. А у тебя нет его. И не было никогда. Гадина ты. И ползаешь по земле. Не в сытости, не в богатстве – правда. В душе. Только услышать надо её…А ты… приспосабливался… оттого и…

Силы враз покинули Семёна. Он замолчал, огоньки в зрачках полыхнули последний раз и поблёкли, подёргиваясь серым пеплом. Глаза закрылись. Но губы снова зашевелились, и Кирюха наклонился, чтобы расслышать свистящий шёпот.

– В ад… говоришь… мне теперь дорога… Не радуйся... мы и там... с тобой... будем… - Семён судорожно попытался вдохнуть… - не смог. Посинел и, переведя взгляд на иконостас, потянул руку ко лбу – перекреститься. Рука упала безвольно. Он захрипел. Несколько раз дёрнулся. Затих.

 

Прошла минута. Две. Три. Семён не дышал. Кирюха чуть пошевелился – рассохшийся стул заскрипел под ним громко. Холодок снова чиркнул по спине острыми иголками. Старик вздрогнул, испуганно оглянулся и вжал голову в плечи. И долго ещё сидел в ощутимо давящей тишине и смотрел на коченеющее сморщенное тело врага своего злейшего. Но видел перед собой: то маленького Сёмку, размахивающего в поле деревянной саблей; то молодого Семёна на коне, да с шашкой, занесённой над его головой; то бравого солдата, вернувшегося победителем с великой войны; то учителя, которого уважали на селе не только дети.

Словно на лихом скакуне пронеслась перед глазами и собственная жизнь, полная тоски и вечного одиночества. Вспомнилась старинная шкатулка матушки, доверху набитая старыми ценными купюрами, которые обещали ему сытость и богатство. Обещали, только каждая в своё время. Смог бы он променять свои драгоценности, так почитаемые им, на Сёмкину жизнь? Вряд ли.

Кирюха посмотрел на сучковатую палку, которую сам сделал когда-то из ствола тоненькой берёзки и с трудом встал, опираясь на неё.

– У кажного свой посох и своя правда жизни, Сёмушка. От рождения нам дадены. И ломать их, супротив воли своей, надоть ли?

Он скрестил руки и закрыл глаза покойному, затем вытащил из кармана засаленной телогрейки и положил на веки монетки.

– Всё одно, боле не надобны денежки енти – реформа! Эхма… Ты полежи пока здесь. До завтрева, – тихо прошептал Кирюха и вышел на крыльцо.

 

Ветер почти стих. Тёмно-лиловые клочкастые тучи снова затянули небо до самого горизонта. Медленно наползая друг на друга, они тяжело ворочались, готовые вот-вот разродиться ледяным дождём, градом или первым пушистым снегом. Кому это ведомо? Никому. Природа надёжно хранит от людей тайны высшей пустоты.

Кирюха стоял на крыльце чужого дома и напряжённо вглядывался в небо, словно пытался проникнуть сквозь дремучую стылость. Проникнуть да прочитать в звёздной бездне величайшую тайну. Но небу не было никакого дела до умоляющего взгляда старика. Оно готовило себя к рождению новой звезды, которую будет качать в своей колыбели, пока и она не погаснет.