К 70-летию

снятия блокады

Ленинграда.

 

Посвящается детям войны и защитникам Родины.

 

Моя бабушка Елизавета Викторовна была блокадницей.

Вспоминать о том тяжёлом времени она не любила, поэтому повествования

её были недолгими, так как вскорости после начала рассказа у неё

поднималось давление, и нам приходилось заканчивать свои расспросы. А

вот одну

историю про свою маму и блокадную кошку она нам рассказала, желая

увековечить память о нашей прабабушке. Я буду описывать

произошедшие

в те года события так, как я слышала их от бабушки, то есть, рассказывая

от её имени.

 

До войны мы были дружной семьёй: я, мой младший братишка, мама

и

папа. Помню, что папа с мамой, несомненно, сильно любили друг друга, и,

конечно же, нас с братиком. Папа был старше мамы на десять лет и

поэтому

относился к ней с особенной нежностью и даже с каким-то

непередаваемым

умилением, видимо, потому что мама от природы была очень хрупкой и

миниатюрной. До войны она славилась красавицей; модно одевалась,

ухитряясь перешивать простые платья так, что прохожие на улицах

засматривались. Ещё я помню, что папа имел обыкновение после работы

прийти домой, сесть на диван и, расставив широко руки сказать: «Ну, где

вы, мои маленькие?!» Услышав эту привычную фразу, мы тут же всё

бросали и бежали на перегонки занимать места на его коленях.

 

Однажды мы, дети, изловили во дворе довольно шустрого котёнка и

стали спорить, кому он достанется. Достался мне. Я с радостью побежала к

родителям упрашивать взять его домой. Родители хоть и нехотя, но

поддались на мои мольбы, и найдёныш, оказавшийся кошечкой, поселился

в нашей семье. Мы назвали её Муськой. Никому ни днём ни ночью не было

от неё покоя — уж больно игривой оказалась кошечка. Все ходили

исцарапанные по локоть. Мы с братишкой, бывало, возьмёмся с ней

играть,

так она так раздурится, что начнёт носиться, распушив

хвост и выгнув спину, буквально взмывая до потолка по настенному

ковру,

оттуда на верхние шкафы… Со шкафов всё с оглушительным грохотом

валилось вниз… Тазы, тюки… Однажды примус чуть не угодил

отцу в голову… А Муська тем временем спрыгнет куда-нибудь чуть пониже,

а оттуда, не разбирая дороги, промчится прямо по кому-нибудь из нас;

случалось что и по папе… И вот тогда это заканчивалось тем, что отец

вышвыривал дикарку в парадную. Мы сразу начинали плакать и просить

папу этого не делать, боялись, что Муська потеряется. Но Муська теряться

и

не собиралась и при первой же возможности прошмыгивала обратно в

квартиру.

 

Началась война. Отца в первые же месяцы забрали на фронт, больше

мы его не видели. Он погиб в самом начале войны. Мама, получив

известие

о его смерти, казалось, состарилась в один день. С того дня она больше

никогда не красила губ и перестала быть модницей. До войны мама не

работала, и, будучи не очень практичной домохозяйкой, больше была

занята тем, что

шила для знакомых. Мы жили в двухэтажном деревянном доме на

Крестовском острове. Хорошо помню первые бомбёжки и наши мытарства

по

бомбоубежищам. Вскоре мы привыкли к звукам рвущихся бомб и

перестали

покидать квартиру во время авианалётов. Голод в город пришёл уже к

осени. С каждым днем становилось всё труднее с продуктами. А у нас

никаких довоенных запасов продовольствия не было. Правда, после

объявления войны по радио родители поспешили в магазины за

провиантом, но там уже был весь город. Когда кольцо блокады

сомкнулось,

этих продуктов нам хватило ненадолго. Я уже говорила, что моя мама не

обладала особой сноровкой в ведении домашнего хозяйства. В довоенное

время папа даже любя называл её «беспомощной», и в шутку прогонял с

кухни, потому что сам очень любил готовить. Особенно по выходным он

всегда баловал своих «маленьких» чем-нибудь вкусненьким. Мне никогда

не забыть вкуса того довоенного омлета…

 

В общем, для нас настало трудное время. Мама хотела устроиться на

работу, чтобы у нас была рабочая карточка, но заболел младший братик.

До

войны он был розовощеким, кудрявым крепышом с по-детски пухлыми

ручками и ножками. А той холодной осенью простудился, за несколько

дней

невероятно похудел и слёг. Мама с болезнью братишки сильно

переменилась, не спала ночей, выхаживала, как только могла.

Материнский

инстинкт самый сильный в мире, он превратил её в храброго бойца за

наше

существование, и братишка мало-помалу начал вставать.

 

Я видела, что мир вокруг меня меняется. Но всё происходящее с

нами,

по-настоящему осознала только годы спустя. А тогда я задавалась

наивными вопросами: «Война? Зачем они на нас напали? Все плачут и

клянут фашистов... А эти фашисты… Почему же они такие злые?...»

Однажды на все мои детские вопросы исчерпывающий ответ дала

мама.

Она с каким-то перекошенным лицом прорыдала, почти прокричала:

«Проклятые фашисты убили твоего отца!!! Он к нам больше не вернётся!…

Я НЕНАВИЖУ их!!! Я их про-кли-наю!!!» Мне стало очень жаль маму - я не

привыкла видеть её такой, как в ту минуту; и я очень любила отца… В тот

день в моём маленьком сердце навсегда посилилась ненависть к фашизму.

 

Самое важное на свете - это маленькие дети. Ради нашего выживания

мама вставала по ночам топить печурку, чтобы нам не так холодно было

вылезать из постели. Она отнесла на рынок и обменяла на продукты все

свои красивые платья. Потом очень сокрушалась, что продешевила. Этих

продуктов тоже хватило ненадолго, так как мы жили только на

иждивенческие карточки, и вскорости мы с братишкой стали слабеть.

Сейчас я понимаю, что увидев это, наша мама начала отдавать всю свою

пайку нам, но нам всё равно не хватало, и мы постоянно просили кушать.

Есть хотелось всегда! Вокруг начали умирать люди. Вымирали целыми

семьями. Как-то уже после войны, я разговаривала с одной блокадницей,

она меня уверяла, что все жители блокадного города, которые питались

только на карточки и не имели других возможностей, все они, несомненно,

лежат на Пискаревком кладбище. Сейчас там мемориал. Поразмыслив, я с

ней согласилась. Существовать только на карточки было практически не

возможно. Но нам было суждено всё-таки выжить благодаря Муське. Вне

всякого сомнения, если бы не она, никто из нас не пережил бы зимы.

 

Итак, как я уже говорила, у нас была кошка. К холодам многие её

доверчивые сородичи уже исчезли с улиц, потому что их выловили и

съели.

С каждым днём живность в городе исчезала, не только кошки и собаки, но

даже голуби были съедены голодающими жителями. Наша Муська к числу

доверчивых и ручных не относилась, а наоборот была довольно спесивой,

и

только поэтому оставалась ещё живой. Когда нам самим стало не хватать

еды, мы перестали её подкармливать. Мама всегда говорила, что она не

пропадёт, так как отличная охотница, и сама себя прокормит. До войны

она

буквально измучила маму тем, что клала ей на подушку задушенных

мышей

или птенцов. Всякий раз такая кошачья «забота» доводила молодую

женщину до самой настоящей истерики. Обычно она визжала, как

умалишенная, пока не прибегал папа и не спасал её, быстро выкидывая

дохлятину. Уже после войны, будучи взрослой, я нашла в книжках о

животных ответ на вопрос, почему же наша кошка так поступала. Я с

удивлением узнала, что Муська, считая нашу семью своим прайдом,

решила,

раз мама – самая бестолковая «охотница» в прайде, то приносить ей ещё

живых мышей не имеет смысла, так как она всё равно не способна

научиться охоте. А вот папа другое дело! Именно поэтому отцу так часто

приходилось становиться свидетелем жестоких сцен, во время которых

Муська долго играла с пойманной мышкой, но папа был человеком

практичным и всегда хвалил охотницу за старания.

Итак, как я говорила, наша кошка, несмотря на то, что мы о ней

практически не заботились, прекрасно себя чувствовала и отлично

выглядела. Как сейчас помню её длиннющие усищи и шикарную шубку,

которая блестела словно ценный мех. И вот однажды мама нашла возле

нашей кровати большущую задушенную крысу. Надо сказать, что мышей

уж точно в то время в городе не было; они ушли, потому что пришли

полчища крыс. Их в голодающем Ленинграде стало чудовищно много, они

были огромных размеров и невероятно наглыми, видимо, чувствовали, что

ослабевшие люди для них больше не представляют угрозы. У нас в

квартире

мы их не видели, все-таки с нами жила кошка, а вот вокруг их можно было

встретить где угодно. Во дворе нашего дома стоял старенький сарайчик,

где

до войны пожилая супружеская пара держала курочек. К холодам его

разобрали на дрова, но там оказался двойной насыпной пол. Крысы,

видимо, находили там какую-то еду, и мы часто видели их рядом.

Однажды

одна крыса, увидев меня, поднялась на задние лапы. Я тоже хотела

подойти

поближе. Мне было любопытно. Вдруг у крысы встала дыбом шерсть на

загривке, она оскалилась и, издав страшный и резкий звук, кинулась мне

прямо в лицо. От неожиданности я в ужасе отшатнулась и бросилась

бежать, что было сил. С тех пор я панически боюсь крыс. Страшнее крысы

зверя нет!

 

Что сталось с крысой, которую мы нашли возле кровати?... Мама её

сварила. Побрила папиной бритвой и сварила. Надо сказать, что далось ей

это нелегко, поскольку она действительно без всякого напускного

жеманства их очень боялась и могла даже упасть в обморок. Но только не

теперь! Дети просили хлебушка, которого не было. Кто не знает что такое

голод, меня не поймёт. А блокадники знают.

 

Крысу варили очень долго, потому что боялись заразы. Впервые за

долгое время у нас в квартире запахло варёным мясом. Это было

неописуемо! Мы ходили вокруг буржуйки и не могли отвести взгляда от

булькающей кастрюльки. Наконец, когда тушка почти растворилась в

бульоне, мы получили по тарелке супа. Нужно ли говорить, какой вкусной

была эта первая блокадная крыса?!

 

Таким образом, мы получили шанс на выживание. Помню мамины

слова,

о том что, нужно умело им воспользоваться. Первым делом она похвалила

кошку за пойманную крысу. Муська, казалось, тоже была довольна

внезапным одобрением хозяйки. На следующее утро на кухне опять

лежала

крысиная тушка с отгрызенной головой. Мама понимала, что сберечь

живую

кошку в условиях блокадного Ленинграда будет делом непростым. Вокруг

люди сходили с ума от голода. В очереди за хлебом мы слышали истории

одна страшнее другой. Эта было правдой, порой люди пересказывали её

друг другу шёпотом. Помню один невыдуманный случай о каком-то

дедушке, которому однажды повезло поймать крысу в мышеловку, куда в

качестве приманки он положил свою пайку хлеба. Воодушевившись этим,

он обменял на толкучке хлебные карточки всей своей семьи на

крысоловки,

затем положил в них последний хлеб и расставил те в чулане. Но крысы

не

так просты как, например, мыши; увидев какой смертью погибла их

соплеменница, они стали сбрасывать на приготовленные крысоловки то

старую обувь, то другие предметы с чуланных полок, заставляя механизм

срабатывать вхолостую, а затем спускались и безнаказанно поедали

приманку. В итоге семья осталась без хлеба. Сколько это продолжалось,

неизвестно, но закончилось тем, что соседи нашли всю семью из трёх

человек повесившуюся. Голод действует на человека по-разному. Одних

он

превращает в безумных зверей, готовых на всё ради выживания, у других

притупляет всяческие эмоции, люди тупеют, привыкают к смерти… ни

страха… ни желания жить; со временем такой человек перестаёт двигаться

и наступает конец. А кто-то не желает ждать мучительного конца и решает

свести счёты с жизнью. Много мы повидали в то время. Но дух

Ленинградцев был непоколебимым. Да, умирали… умирали сотнями, но не

собирались сдавать город врагу.

 

Мы тоже боролись за выживание на своём бытовом фронте. Мама

наконец-то нашла и заделала лаз, через который кошка беспрепятственно

покидала квартиру. Теперь перед началом бомбёжки Муська начинала

метаться по квартире и мяукать, не в силах выбежать на улицу. Мы знали,

что вот сейчас будет авианалёт. И тогда мама ловила кошку и запихивала

её

к себе за пазуху, брала братишку на руки, усаживала рядом меня и крепко

обнимала. Так мы и пережидали бомбёжки; если бы убило, то всех разом.

 

На крысином супе мы немножко зашевелились. А вокруг уже были

вымерзшие квартиры, в которых лежали покойники. Крысы в таких

квартирах

чувствовали себя прекрасно; у умерших хозяев были съедены лица,

обгрызены руки и ноги. Ни у кого уже не было сил убирать трупы.

Дружинниц в это время мы тоже не встречали. Хлеб по карточкам 125

грамм на иждивенца. Топить нечем. В нашем районе некоторые квартиры

оказались вскрытыми и разграбленными. У нас в доме тоже многие

умирали. А живые рыскали, словно звери, или медленно и бессмысленно

брели в поисках пищи, теряя последние силы. Ещё нужно было выходить

из квартир, чтобы отоваривать карточки. Многие умирали прямо в

очередях

за хлебом, по дороге на работу или на рабочих местах. А у нас ещё

оставалась живая кошка! Нужно ли говорить, что на неё уже давно шла

настоящая охота?! Поэтому мама больше никогда не позволяла ей

выбегать

из квартиры — мы за этим тщательно следили. Но свободолюбивая кошка,

которая всегда привыкла гулять сама по себе, должна была ещё и

охотиться. Это было сложно. Мама стала носить её в соседний дом, где она

знала, была открытая квартира со всеми умершими в ней. Крысы,

несомненно, там были, но вот Муська охотиться по принуждению

отказывалась. И мама возвращалась ни с чем. Но однажды, мама оставила

кошку там на всю ночь, плотно закрыв дверь в квартиру. Охотничий

инстинкт взял своё: под утро мама вернулась счастливой и бережно пряча

за пазухой кошку-кормилицу.

 

За дверями нашей квартиры нес дежурство соседский мальчишка, весь

перекутанный в женские платки. Мы его там не раз замечали. Однажды

ему

удалось выкрасть у нас кошку. Мама хватилась почти сразу и тотчас

побежала к соседям проверить свою догадку. Квартира оказалась

запертой.

Она долго стучала, молила её впустить. Наконец дверь открыл тот самый

мальчишка. По виноватым глазам она сразу поняла, что не ошиблась.

Кинулась в комнату, там лежала больная соседка, но Муськи нигде не

было.

Мама опять взмолилась, обещала принести хлеба, плакала, упрашивала

отдать кошку, если только она ещё жива. Наконец, мальчик молча кивнул

на тяжёлую тумбу в комнате. Мама распахнула её, а там, о счастье, живая

Муська!

-Я только хотел покормить маму…, — виновато лепетал мальчик. По его

щеке катилась слеза.

-Жди, — коротко сказала ему мама и ушла, унося драгоценную ношу

домой.

Мама была бы рада исполнить обещание, но хлеба имелся только

один

маленький сухарик, зато крысиный суп в кастрюльке ещё оставался и был

тёплым. Мать мальчика лежала и уже не вставала. Всю свою пайку она

какой-то хитростью скармливала сыну, видимо, больше всего на свете

желая, чтобы хотя бы ему удалось выжить. Пацан был школьного возраста

и ещё держался на ногах; он как мог, ухаживал за матерью, отоваривал

хлебные карточки, приносил воду.

Соседка, увидев перед собой тарелку мясного бульона, тревожно

спросила:

«Откуда мясо? Человечина, что ли?»

-Нет же… Нет! Это крыса. Моя кошка ловит, а я варю.

Мальчишка очень быстро проглотил свою порцию супа, и уставился

голодными глазами на пустую кастрюлю. Мама отдала ему обещанный

сухарик, который он тут же спрятал матери под подушку.

-Ты вот что, милочка, сделай… Я знаю, что говорю, — шепотом выдыхала

соседка с остановками, чтобы собраться с силами, — У меня опыта больше.

А

ты слушай... Молю, забери сына к себе! Он тебе помогать станет…Он

знаешь, какой сообразительный, да шустрый… Ещё он в школе один раз в

день получает баланду. Вместе вы сможете выжить. Слышишь?... Ты

только

его не оставляй!... А если твоя кошка и впредь крыс давить станет, так

тебе

её беречь надо, как зеницу ока. Он поможет. Он молодец… Ты только

забери

его к себе, чтобы он бульон хоть ел… А я уж тут как-нибудь сама...

-Мама, я тебя не брошу!

-Иди, сынок иди… Помоги там соседке. Обо мне не беспокойся. Я поела…

Сейчас спать буду.

 

Так мы подружились с Женькой. Он действительно оказался полезным

и очень осведомлённым. Вместе с моей мамой они носили кошку на охоту

в

такие потайные места, в которых крыс было так много, что Муське даже не

приходилось их выслеживать. Выпрыгнув из-за пазухи и вздыбив шерсть,

она тут же вступала с несколькими тварями в смертельную схватку. Это

был

настоящий бой диких зверей. Женьке несколько раз приходилось добивать

палкой с гвоздями раненых крыс. От ранения крысы ещё больше

свирепели

и вместо того, чтобы убежать, начинали сами нападать на мальчишку,

порой подпрыгивая с места на высоту женькиного роста. Такие крысы

были

самыми опасными, но Женька их не боялся. «У-уууу… Проклятые

фашисты!!!» — шипел он сквозь зубы, остервенело орудуя своей палкой и

превращая крыс-врагов в настоящее решето. Муське иногда доставалось

столь ощутимо, что всю мордочку покрывали глубокие царапины, а края

ушей были порваны. После каждого такого боя она долго не могла

успокоиться и шипела на каждый шорох, поэтому брать её сразу на руки,

чтобы унести, было опасно, и приходилось ждать, когда охотница

успокоится. На нашу радость мёртвых крыс с такой охоты можно было

принести не одну. Женька был страшно горд и рад, что супа получалось

больше. Каждый день он кормил маму, топил печь. Она начала потихоньку

поправляться и вставать. Оказалось, что у Женьки есть ещё два брата.

Старший был на Ленинградском фронте, а младшего удалось пристроить в

круглосуточный детский сад, так называемый «Очаг». От старшего они с

матерью два раза получили посылку с фронта. Она состояла из зашитого в

материю солдатского котелка с замерзшей в нём кашей, кусочков хлеба и

письма. Это был сэкономленный солдатский паёк. Тогда в начале осени

брат был ещё жив. Но с тех пор никаких весточек. Женька очень нас

просил

не бросать его мать и младшего братишку, обещал помогать во всём. Мама

сказала, что теперь мы будем держаться все вместе, раз уж нам дан шанс

на

выживание и что так поступить следовало давно. Женька три раза в

неделю

стал ходить к младшему, чтобы немножко подкормить его супом, а свою

баланду приносил домой и мы ею бульон разбавляли.

 

Как-то раз мать пришла домой, а я ей радостно сообщаю, что

приходила тётя соседка и уговорила отдать ей все наши карточки, потому

что по ним обещали выдать много продуктов. А я так и сделала… Потерять

карточки в то время - означало потерять жизнь. Мама села и горько

заплакала. Я, глядя на неё, отчаянно заревела тоже. Постучали в двери.

Оказалось та самая соседка, мать Женьки вместе с сыном. Увидев наши

заплаканные лица, она с минуту молчала. Потом кинулась к матери со

словами: «Да как ты могла про меня такое подумать! Да разве мы

фашисты

какие?! Да я тебе до гробовой доски благодарна буду за своих детей! Ты

же

их от голодной смерти спасаешь… Да разве ж я могла!?...» Соседка

заговорила уже сквозь слёзы: «Я прослышала, что по карточкам кроме

хлеба еще можно что-то отоварить. Так мне люди сказали… Пошла на

другой конец города - вдруг, думаю, и правда чего дадут. А ничего кроме

хлеба нет! Только хлебушек и отоварила за два дня. Да вот же он, вот!

Весь,

до последней крошки. На, возьми… Мы ж не фашисты какие… » –

повторяла

она сквозь всхлипывания.

 

На следующий же день мы переехали в квартиру к соседям. Люди,

выдержавшие самую главную блокадную проверку –«проверку

хлебушком»,

стали помогать друг другу и питаться сообща. Соседская квартира

оказалась

теплее, потому что располагалась с подветренной стороны, а в комнате

чудом уцелело оконное стекло. В нашей квартире все стёкла повыбивало

взрывной волной, и, несмотря на фанеру и одеяла, дуло от них нещадно.

Порой от печки было страшно отойти. Часто в комнату нам задувало

обратно дым от буржуйки, труба которой была выведена на улицу.

Поэтому когда мы переехали, мама перестала плакать по ночам над

папиной фотографией, говоря, что это у неё от дыма глаза слезятся…

 

Теперь мы жили все вместе. За ведение хозяйства взялась мать

Женьки, Евдокия Петровна. Её опыт был незаменим. Она умудрялась

менять на толкучке хлеб на что-то ещё, и так нас кормить, что порой мы

ели

невероятно вкусные щи из хряпа (капустные отходы), суп-пюре из

дуранды

(остатки подсолнечника после отжима), котлетки из всевозможного

жмыха,

которые она жарила прямо на буржуйке, потому что масла, конечно же, не

было; они даже имели хрустящую корочку. Было очень мало, но очень

аппетитно, потому что голодным людям всё кажется невероятно вкусным.

Наверное, Евдокия Петровна в мирное время была потрясающей

стряпухой.

Женька стаскивал в прихожую фашистские листовки для топки и

деревянные щепочки, которые ему удавалось собрать в развалинах домов,

ходил за водой и набирал хвою для чая. Мама по очереди с Евдокией

Петровной отоваривали карточки, топили печь, следили за тем, чтобы у

всех успевали просыхать возле печки валенки, на сколько это было

возможно в тех условиях, меняли нательное бельё ребятишкам, потому что

с

момента нашего переезда в квартиру №4 дети уже не делились на своих

и чужих... Мы с братиком им во всём помогали. Я отметала снег от дверей,

потому что всю зиму сильно мело; научилась следить за печкой, таскала в

бидончике снег и ставила возле печи. На улице стало очень трудно найти

белый снег, так как обессиленные люди выливали нечистоты прямо во

дворе, а в сугробах лежали замершие люди. Возле покойников набирать

снег мама мне не велела. Однажды я чуть не обморозила пальчики -

стояла

лютая стужа, которая вместе с Ленинградской сыростью приводила к

быстрым обморожениям и многочисленным смертям на городских улицах,

стоило только прохожему ненадолго остановиться для отдыха.

 

Мы встретили Новый год, сидя тесным кружком вокруг буржуйки.

Муська вот-вот должна была окатиться. (И как она только умудрилась

найти

в Ленинграде кота в октябре?!) Но однажды с ней начало

твориться неладное. (В городе, пытаясь бороться с полчищами крыс,

их начали травить. Вскоре по причине многочисленных отравлений

среди населения грызунов травить прекратили и стали бороться с

помощью

заражения смертельной крысиной болезнью). Где-то умирали в муках

отравленные люди, а нам довелось беспомощно смотреть, не в силах

помочь, как умирая, мучается наша кошка. И только Евдокия Петровна,

сразу всё поняла: на этот раз кошка съела крысиный желудок вместе с

ядом. На наше счастье женщина знала, что делать. Запеленав кошку,

она стала насильно вливать ей воду в рот, а потом заставлять рыгать.

Потом

Евдокия Петровна смешала воду с какой-то, как мне показалось, землёй и

начала всё сначала. Мать троих детей и клизму посчитала нужным

поставить; всё это спасло Муську. Кошка потом ещё три дня очень сильно

болела, а Евдокия Петровна её лечила, поила и кормила с ложечки словно

дитя. На четвёртый день Муська разродилась мёртвыми котятами. Когда

мама унесла их хоронить, кошка словно с ума сошла – носилась по

квартире

и истошно орала — она искала своих детей. Её вопли производили на нас

самое гнетущее впечатление. На неё было страшно смотреть: худая,

шерсть

клоками, глаза дикие, нездоровые. Она разрывала в поисках котят

постели,

заглядывала во все углы, рвалась на улицу, ничего не ела и всё время

кричала. Успокоить её никак не получалась.

 

Евдокия Петровна, потрогав кошачий живот, предположила, что всё

усугубляется ещё и тем, что молоко прибыло, а котят нет. И

действительно,

кошачьи титьки были просто каменными. «А что если нам пососать или

подоить кошку? Тогда может она успокоится?...» — и тут же обе женщины

просто прыснули от смеха при мысли о такой возможности. Мысль эта

была

хоть и комичной, но не лишенной здравого смысла. Сказано — сделано.

Мы

поймали Муську, и мама стала массировать ей живот. Кошка тут же

завалилась на спину, подставляя брюхо. Надавив на титьки, мы увидели,

как брызнуло молоко. Но сосать кошку, пусть даже детям, не

представлялось возможным, так как такие соски предназначены только

для

котят или кого-то мелкого. Поэтому я помню, как мама сдавливала

кошачий

сосок пальцами, а мы с братом по очереди слизывали молоко откуда

придется. Кошка при этом мурлыкала, настойчиво пыталась нас, детей,

вылезать, и, щурясь от удовольствия, перебирала лапами. Я помню, что

когда её шершавый язык всё-таки дотягивался до моего лица, было очень

щекотно. И ещё какое-то чувство примешивалось к этому… наверное это

была радость. Количество молока было настолько мизерным для нас, что

иногда оно всё оставалось на маминых пальцах. И всё же не каждому

ребёнку в блокаду удавалось ощутить вкус тёплого молока, пусть и

кошачьего… Мы всегда с улыбкой приступали к подобной «дойке», и это

стало одним из самых светлых воспоминаний тех дней. Наше тесное и

нежное общение с мамой-кошкой привело к желаемому результату:

Муська

успокоилась, решила, что мы-то и есть её котята, и теперь уже мяукала

под

дверью, желая ринуться на охоту, чтобы прокормить себя и своих

странных

«котят».

 

Когда под утро Муська задушила крысу, то к ней даже не притронулась.

Больше никогда она не ела крыс. Теперь мы кормили её тем, что ели сами.

После этого случая с отравленным грызуном мы стали бояться, что

отравление может повториться, но только уже с нами, ведь нам никто не

сказал, что травля крыс в городе была прекращена. Поэтому мы решили,

что

если вынимать из крысиной

тушки желудок вместе со всеми кишками и выкидывать их, то этого будет

достаточно. И мы продолжили питаться этими тварями. Голод всегда

сильнее страха. Удивительно, но, несмотря на отсутствие в городе

продовольствия, прожорливые гадины умудрялись найти чем набить себе

животы. Иногда мы находили в их желудках даже зерно.

 

Женька постоянно где-то пропадал и стаскивал домой всякий хлам,

пригодный для сжигания. Однажды он принёс три неотваренные хлебные

карточки. Увидев их, Евдокия Петровна схватила его за грудки и

закричала:

«Как ты мог?!... Ведь ты же пионер, староста класса!»- и даже

замахнулась,

чтобы ударить. Женька испуганно замахал руками и успел выкрикнуть: «Я

не крал! Я не крал, мамочка! Я не крал... Там бабушка с дедушкой умерли,

они же уже мёртвые… Я и взял. Мамочка, отпусти, я больше так не буду!»

Евдокия Петровна оторопело выпустила из рук сына. Мы молчали. Всем

стало понятно, откуда дрова, и где пропадает Женька целыми днями. Да,

он

лазил по квартирам. На нашем современном языке это называется

мародёрство. А на языке блокадного Ленинграда: борьба за выживание. В

школе Женька был самым большим активистом, одним из первых

принимал

участие в сборе цветного металлолома для завода по производству гильз.

Тогда многое зависело именно от школьников. Они ходили по домам и

собирали металл, а также бутылки у населения, в которые потом наливали

на химзаводе зажигательную смесь, чтобы получить зажигательные

бомбы.

Подростки несли дежурства на крышах домов, тушили вражеские

«зажигалки». А потом начали лазить по дворам в поисках дров… потом в

поисках тёплой одежды… и, конечно же, еды… Но ведь Женька ничего не

крал у живых. А мёртвым карточки уже не нужны… Мы все в те дни были

готовы на многое ради выживания, но были вещи, через которые, я

считаю,

нам просто посчастливилось не переступить.

 

Как-то нам в дверь постучали, это оказалась соседская девочка, она

попросила у Евдокии Петровны: «Тётя Дуся, дайте чего-нибудь поесть, у

нас папка умирает!» Ну а чего поесть мы могли дать кроме крысиного

супа?

Налили в миску и отдали. Потом мама с Евдокией Петровной собрались

сходить к этим соседям. Выходят, а возле нашей двери уже не известно

сколько времени стоит эта девчушка с пустой миской и горько-горько

рыдает. Стали расспрашивать, девчушка ревёт, не может остановиться:

«Папочка умер… Немножко поел, сказал, что тут много и нам с мамой тоже

хватит. А потом вздохнул так громко и умер… А я всё сама съела

остальное!

Всё-всё! Я думала, что вот съем ещё одну последнюю-припоследнюю

ложечку и больше не буду… И одна всё съела! Мама с работы придёт, а я

всё съела!!!…» Что было взять с голодного ребёнка? Детское сердце

разрывалось от горя не столько по причине смерти отца, сколько потому

что

живой маме она не смогла оставить супа. Странно, но тогда даже дети

привыкали к смерти вокруг и воспринимали её иначе. Мы утешили её, как

смогли, отдав для неё и мамы жареный крысиный хвост и лапку, а

действительно помочь можно было только тем, что вместе отвезти

покойника до сарая на соседней улице, куда складывали трупы.

 

Евдокия Петровна забрала домой из «Очага» на два дня младшего

Славика. Малыш был так рад оказаться дома, что постоянно повторял: «Я

буду себя хорошо вести, мамочка, ты только меня никуда не отдавай». Но

отдавать было нужно, так как вскорости Евдокия Петровна устроилась на

военный завод с казарменным положением. Везде катастрофически не

хватало рабочих рук. Дома она стала появляться крайне редко и была при

этом очень уставшей. Евдокия Петровна повторяла, что фронту нужно

оружие, а так она вернее поможет своему сыну, находящемуся на фронте.

Мужа она потеряла ещё во время Финской, и теперь молилась, чтобы

увидеть живым своего старшего. Уходя, она всегда нас просила не

забывать

о младшем Славике и подкармливать его. Тогда она за него переживать не

будет, так как он находится в детском саду имени Крупской, и она

уверена,

что там всё сделают для того, чтобы сохранить детей. «Я знаю, какой

честный человек заведующая этого «Очага», — говорила она нам, — и

уверена, что каждая крошка хлеба, положенная моему ребёнку

государством, до него дойдёт».

 

Наш домоуправ Валентина Ивановна уже еле ходила на своих

распухших ногах. Жила она со своей сестрой, незамужней дочерью и

сыном, учащимся ремесленного училища. Делала всё, что было в её силах,

чтобы выжила её семья и помогала, чем могла, другим. Часто у людей уже

не было сил лишний раз выходить из дома на толкучку, а она всегда

подсказывала что, где и с кем из соседей можно сменять поближе.

Универсальной валютой был, конечно же, хлеб и любая другая еда.

Повезло

также тем, у кого была на обмен махорка, спички, керосин. Нам домоуправ

помогла сохранить во время войны нашу квартиру. В блокаду, несмотря на

то, что не было ни воды, ни канализации, ни света нужно было платить за

жильё. Тот, кто этого не делал, после войны лишался своих комнат и

квартир. У нас образовался долг; те деньги, которые нам полагались за

уход

кормильца на фронт кончились, мама не работала. Помогла домоуправ,

она

просто поручилась за мать перед одной богатенькой тёткой, и та дала

недостающие деньги в долг. Надо сказать, что деньги в блокадном городе,

по сравнению с продуктами, каждый день теряли свою ценность, а хлеб

становился на вес золота. Если бы мама не смогла вернуть долг, то в

должниках оказалась бы Валентина Ивановна. Она даже и документ

какой-

то подписала. Мама просто опешила, ведь мы почти не общались с

домоуправом до войны, просто здоровались и всё. Она пыталась выразить

свою благодарность словами, но у неё не нашлось нужных слов. В ответ

Валентина Ивановна немногословно объяснила: «Я уверена, что ты отдашь

деньги, потому что ты честная и наша, советская. А такие не предают. Я

по

глазам вижу». Мама вспомнила о том, какая Валентина Ивановна была в

последнее время распухшая. «Самой лучшей благодарностью, — подумала

она, — будет бульон. И пусть у нас собственных ртов набирается немало,

но

свою порцию я всегда смогу разбавить кипяточком вдвое». Только потом

мы

узнали, что благодаря «этой порции, разбавленной кипяточком вдвое»

остались в живых дети Валентины Ивановны, потому что она отдавала эту

еду им. Так завязалась наша настоящая дружба с домоуправом. Хорошая

была женщина, к сожалению, она не дожила до снятия блокады — попала

под обстрел. Но пока была жива продолжала обходить квартиры,

проверять

светомаскировку, ставить живых в графики дежурств на крышах,

призывая

всех к гражданской сознательности. Благодаря Валентине Ивановне

получили шанс на выживание несколько детей и одиноких стариков,

которых она находила в вымерзших квартирах и отправляла в детдом или

стационар.

 

Маме нужно было устраиваться на работу, чтобы вернуть долг, поэтому

Валентина Ивановна предложила ей занять место умершего сотрудника

при

домоуправлении. Это предполагало получение хлебной карточки

служащего. Мама, конечно же, согласилась.

 

И вот мама пошла по квартирам. Это было тягостно даже для глаз,

привыкших за зиму к трупам на улицах. Было невероятно тяжело видеть

людей, умерших в своих постелях, или вдруг упавших замертво при

малейшей физической нагрузке. Самое тяжелое было смотреть на словно

восковые трупики исхудавших детей. Но нужно было составлять списки,

так

как много семей в результате бомбёжек остались бездомными, и маме

приходилось стучать в каждую квартиру. Достучаться до хозяев

коммуналок,

таких многолюдных в мирное время, было проще, общую дверь там всегда

кто-нибудь из жильцов да открывал. В отдельных квартирах порой не

открывал уже никто. Иногда приходилось подолгу ждать, пока хозяева

соберутся с силами, чтобы дойти до двери. Попадались незапертые

квартиры, и было видно, что снегом уже намело небольшой сугроб на

пороге. В такие заходить было особенно неприятно, несмотря на сильный

мороз покойники смердели. В одной из таких квартир мама нашла ещё

живую девочку лет двух-трёх.

Малышка лежала на кровати между мёртвой мамой и мёртвой бабушкой.

Одной ручкой она всё ещё обнимала маму и смотрела неживым взглядом

куда-то перед собой. Моя мама не сразу поняла, что ребёнок ещё жив.

Оставить живого среди мёртвых, она не могла. Подхватив на руки

малышку,

мама поразилась тому, какой она была холодной и лёгкой. Плотно

закутала

в одеяло и скорее принесла ребёнка домой, затем обложила кирпичами,

нагретыми на буржуйке. Девочка закрыла глаза, обмякла и стала совсем

как

мёртвая. Мама пыталась её попоить тёплым бульоном. Но ребёнок мало

реагировал на её действия, маме даже показалось, что глаза у малышки

провалились ещё больше, а сама она стала словно тряпочка. Всё-таки что-

то

в детский желудок попало, и дальше нужно было только ждать. Пришла с

работы поздно вечером Евдокия Петровна, посмотрев на девочку, она

сказала, что та, скорее всего, умрёт. «А была бы мальчиком,— добавила

она

— давно бы уже умерла». И всё же женщина помогла маме размять

ребёнку

конечности. Мама тоже решила не сдаваться и продолжала потихоньку

вливать в малышку тёплый хвойный отвар и бульон. Но надежды было

крайне мало.

 

Муська после своей болезни постоянно мёрзла, и, ища тепла, забиралась

к

людям на руки. Спала она теперь тоже только с нами. Мы запихивали её к

себе в постель и так согревались быстрее. А когда она начинала

мурлыкать,

то я и братишка так быстро и крепко засыпали, что даже не слышали как

ночью мама или Женька носили её на охоту. Кошка была всеобщей

радостью. Излишне говорить, как сильно мы привязались к ней в те

страшные дни.

 

Мама часто укладывала кошку к малышке под одеяла, чтобы они друг

друга грели. Рядом ещё днём спал младший братик. Дети были закрыты и

укутаны с головы до ног во всё, что держало тепло. На железных спинках

сдвинутых вместе кроватей, висели половые коврики из нашей прихожей,

чтобы не дуло от дверей и окна. В ноги мама клала горячие кирпичи. В

заботе о нас, детях, она была неутомима, успевая всё это сделать,

прибежав

домой в перерывах между работой. У девочки было много вшей, поэтому

мама побрила и её. А мы все уже давно были с короткими волосами,

потому

что помыться было невозможно и зимой мы заразились педикулёзом.

 

Несколько дней малышка ничего не говорила и почти не шевелилась,

казалось, что она уже мёртвая. Мама продолжала её потихоньку кормить

жиденьким. Дистрофия коварна, и наступившие в организме изменения

порой уже необратимы, поэтому надежды оставалось с каждым часом всё

меньше. Наша кошка, казалось, тоже понимала всю важность того, чтобы

девочка начала реагировать на окружающий мир. Муська настойчиво

тёрлась об её лицо и громко мурлыкала, пуская слюни, как иногда бывает

у

кошек, когда они особенно сильно ластятся. То ли кошка привела её в

чувство, толи этому и так суждено было произойти, но малышка,

проснувшись однажды утром, совсем слабым голоском попросила хлеба и

спросила, где спит её мама. Что было ответить ребёнку, который

буквально

вернулся с того света на такой вопрос?!... У моей мамы не повернулся

язык

сказать правду сейчас, и она соврала девочке, что мама ждёт её в детском

доме, и как только она поправится, то непременно поедет к ней.

 

Мама сообщила домоуправу о найденном ребёнке, и та посоветовала,

если девочка не умрёт, найти её метрики и отвезти в детдом. В те дни по

всему Ленинграду возникали новые и новые детские дома, и кто бы, что

потом ни говорил, но страна заботилась о ленинградцах и особенно о

детях.

Несмотря на постоянные бомбёжки, работали, принимая больных и

раненых, стационары и госпиталя, правда, они, конечно же, были

переполнены. Даже врачи, кто ещё мог ходить, ходили по вызовам. Но у

них с собой не было самого главного лекарства для ленинградцев – хлеба.

Каждый в те дни работал на совесть, каждый на своём месте. Не смотря на

крайне тяжёлое положение, в городе старались поддерживать порядок, за

людоедство ловили и расстреливали; за хищение провианта тоже ждал

расстрел. Но были и такие, кто ухитрился нажиться на блокаде и остаться

незамеченным органами правопорядка. Одного из этих спекулянтов и

воров

моя мама встретила в послевоенное время и узнала. Когда-то в 41-ом она

выменяла у него обручальное кольцо на два маленьких пакетика муки с

одинаковой складской маркировкой, потом очень сокрушалась, что опять

продешевила... Нынешняя глава внешне очень приличной и уважаемой

семьи отшутился на её вопрос о том, помнит ли он её и откуда у его

семейства столько драгоценностей и картин, когда весь народ так

обнищал

после войны… Ну да Бог ему судья…

 

Муська на нашей человеческой блокадной еде сильно похудела. Иногда

она

требовательно мяукала, когда мы разделывали пойманную ей же крысу,

но

получив кусочек сырого мяса, нюхала его и уходила прочь, не

притронувшись. Верочка тоже не могла кушать, так как у неё очень плохо

усваивалась пища, к тому же начался так называемый блокадный понос.

Редко кого в блокаду минула эта участь. Мы тоже поносили, но несильно,

а

вот у Верочки всё было гораздо серьезнее. С передачей её в детдом было

решено повременить и попробовать определить в стационар. Тогда мама

пошла договариваться о госпитализации ребёнка в больницу для

дистрофиков. Пришла — мест нет. Она в другую – тоже самое, говорят, что

просто захлёбываются от потока нуждающихся в госпитализации. Одна

женщина на входе, не медработник, сказала, что не имеет смысла идти в

третье место, так как там такая же ситуация. Поэтому она советует сделать

так: укутать ребёнка потеплее и, посадив на саночки, подкатить под

самые

двери больницы, а самой уйти. Так забрали в больницу её сына, а то тоже

брать отказывались, говорили, что нет мест, правда, так вот сидеть под

дверями стационара пришлось довольно долго. Мама не могла не заметить

свежую кровь во рту у говорившей. «У самой-то цинга какая!» — мельком

успела подумать мама, а сама представила на минуту Верочку,

замерзающую на пороге больницы, и решила попытать счастья по-

другому.

Решительно вошла в двери стационара и выложила всё как на духу первой

же попавшейся женщине в белом халате, а потом задала той вопрос: что

же

ей делать-то, может и правда, подкинуть ребёнка, а самой уйти? Женщина

сначала опешила от такой прямоты, но потом с почти мольбой глядя в

глаза,

попросила маму, если только есть такая возможность, никого больше ей в

отделение не подкидывать, а потом собралась уйти. Затем помедлила,

вернулась, задала несколько вопросов про самочувствие ребёнка и

попросила подождать. Как оказалось потом, это была заведующая детским

отделением. Отсутствовала она довольно долго, но мама терпеливо ждала.

Вернувшись, врач отвела маму в сторонку, и торопливо сунув ей в руку

пакетик, велела тут же спрятать. «Единственное, чем я могу вам помочь и

то, только для того, чтобы вы никого больше сегодня не подкинули. Я уже

исчерпала все резервы! У меня даже возле лестницы больные детки

лежат!

Лекарств катастрофически не хватает, – говорила она торопливо, — вот

единственное, что я могу дать вашему ребёнку от поноса. Давайте по

чайной ложке два раза в день с пол стаканом воды. Это всё, а теперь

быстро

уходите!» — отрезала она и ушла, не дав возможности поблагодарить.

Мама всю дорогу шла и про себя шептала: «Спасибо вам. Спасибо…

Спасибо!…»

 

Мы понимали, что по сравнению со многими, мы хотя бы не шатаемся,

и старались помочь, чем можем другим. Доводили ослабевших до дома,

приносили некоторым соседям воды, отсыпали совсем незнакомым людям

на

улице собранную хвою. Мама не разделяла свои должностные обязанности

на то, что входило в её работу, а что нет. Ленинград в те дни был единым

городом-фронтом, и осознание этого сплачивало и объединяло людей.

Взаимопомощь и взаимовыручка – это непустые слова для блокадников.

Мы

видели, как люди делились друг с другом последним. Но видели и другое.

Обогащение на чужой беде коробило и кололо глаз. Часто в душах людей

рождалось и крепло полное равнодушие к чужому горю и ледяное

безразличие, которые только усиливались от осознания того, что кругом

война, кругом горе… дома горе… у соседей горе… куда ни посмотришь,

везде

только смерть. Становилось всё равно, наступало отупение, как защитная

реакция. У таких людей не было даже слёз, когда умирали их близкие.

Замёрзшие люди с замороженными душами в замерзающем городе…

 

Но наш домоуправ была из другого теста, она не собиралась поддаваться

унынию. Как-то вечером придя к нам, Валентина Ивановна всех

огорошила:

«А мне, девчата, нужны ваши детки для концерта! Вот вам стишки про

Родину, нужно выучить до воскресенья. От нашего района в госпитале

будем давать настоящий концерт!» Вот так мы все, кроме Верочки, стали

артистами. Конечно же, артисты из нас вышли никудышные: половину

стиха промямлили, половину забыли, но нам всё равно все аплодировали.

У

многих раненых бойцов на глазах были слёзы. Они были так рады увидеть

ленинградских детей, пусть и чужих, а всё же таких похожих на своих

собственных, но таких далёких. Каждый старался потрепать нас по голове,

угощали сухариками, кусочками сахара. Братишку тискали, словно куклу.

А

я вдруг взяла, да и как зареву. Я так давно не видела папу, что при виде

солдат слёзы полились у меня ручьями. Все подумали, что ребёнок просто

испугался, и сразу же отпустили, а один боец посадил меня на колени,

крепко обнял и долго не отпускал. Я поревела-поревела да и затихла,

счастливая.

 

Мама лечила Верочку дома, и вопреки плохим прогнозам малышка не

умерла, но очень-очень медленно шла на поправку. Мы вызывали ей на

дом

врача. Тот по приходу честно сказал, что у него нет никаких лекарств, все

кончились, но он сделает всё, что в его силах. Осмотрев Верочку, врач

посоветовал с приходом весны обязательно покормить её какой-нибудь

зеленью, можно молоденькой лебедой, крапивой и вынести на солнышко,

прописал рыбий жир. А пока он советует нам больше не кипятить хвойный

отвар, а то там витамины разрушаются; а лучше делать так: порезать

иголочки меленько-меленько, залить кипятком и подольше потомить, не

доводя до кипения. Спросил, что в основном едят дети. Мама честно

сказала, что крыс. Доктор заулыбался, сказал чтобы мы больше не

боялись

их есть, потому он точно знает, что крыс в городе уже не травят, так как в

борьбу с ними вступили ленинградские биологи, а это опасно только для

самих крыс. Порекомендовал крысиную печень варить и отдавать детям. А

ещё он дал нам совет почаще ходить на толкучку; там можно было найти

рыбий жир, а также поменяться продуктами, чтобы хоть как-то

разнообразить скудный рацион детей. Его слова оказались очень

дельными

и помогли нам всем избежать цинги. Доктор похвалил маму за детей,

после

того как вдобавок ко всему осмотрел и послушал моего братика, меня и

Женьку, и только тогда собрался уходить. В блокаду нам встречались

удивительные люди, которые делали больше чем, должны были; побольше

бы таких сейчас. Мама поблагодарила доктора, сунув ему в карман

кусочек

мяса, завёрнутый в тряпочку.

 

Мама по совету доктора стала ходить на толкучку меняться

продуктами.

Люди ей рассказали о том, как все на рынке видели арест матери и дочери

по причине доноса и что якобы в их холодце были человеческие ногти.

Мама очень боялась, как бы так не подумали и про неё, поэтому всегда

брала с собой отваренную заднюю часть крысы и непременно с хвостом,

чтобы было всем понятно, что это не человечье мясо. Поменявшись на

рисовую муку, мама забеливала ей жиденький бульончик. Такую еду

лучше

воспринимал Верочкин кишечник. На толкучке можно было выменять

студень из столярного клея или соевое молоко, но мама знала, что такая

еда

могла вызвать боли в животе, а Верочку и вовсе убить, поэтому никогда на

такой обмен не соглашалась. Искала возможность поменяться на овёс, на

жмых или на овощные и картофельные очистки. В те дни много

ленинградцев имели округлившиеся лица, и с первого взгляда можно было

решить, что не так уж они и изголодались. Но эта округлость на самом

деле

была нездоровой одутловатостью серого цвета — люди просто распухали

от

голода. Безбелковые отёки потому и развивались, что блокадники совсем

не

получали с пищей именно белка. У нашего домоуправа тоже были такие

отёки, особенно сильно в таком случае распухают ноги и человек

перестаёт

ходить. Часто пытаясь подавить чувство голода, многие начинали

заполнять свои желудки водой, попивая пустой кипяточек, лишь бы

обмануть голод. Это тоже способствовало тому, что отёки усиливались. А

белок – это прежде всего мясо, мясной бульон, и пусть в те дни мы

никогда

не ели досыта, но нам всё-таки повезло гораздо больше чем тем, кто жил

только на хлебные карточки. Вечная им память.

 

Кончились самые страшные месяцы. Прошла прибавка хлеба по

карточкам. И ещё одно невероятно радостное событие случилось примерно

в

это же время: Евдокия Петровна получила от сына сразу два письма. Они

были датированы разными числами, видимо, одно задержалось в пути.

Забрали по этому случаю на один день Славика, у всех было приподнятое

настроение. Сели пить хвойный чай. Налили и Верочке, дали в постель,

так

как она ещё никак не вставала. Улыбались и даже смеялись. Самой

счастливой в тот вечер была, конечно же, Евдокия Петровна. Вдруг

Славик

вытаскивает из кармашка соевую конфетку и протягивает её маме со

словами: «На, мамочка! Воспитатели нас ругают и говорят, что нельзя не

съедать то, что дадут. А я не съел. Я спрятал». Эта была настоящая

соевая

конфетка с закруглившимися уголками и затёртым фантиком! Сколько же

времени её прятал и берёг малыш чтобы отдать маме?!... Евдокия

Петровна

радостно воскликнула, что теперь мы попьём чай с настоящей конфетой.

Мама хотела возразить, что малыш дал её ей, и что она слишком

маленькая,

поэтому на всех всё равно не хватит, но никакие возражения не

принимались, и у нас получился настоящий праздник. Конфетку мы

тоненько-тоненько резали, делили на всех и мечтали, как после войны

будем пить чай из самовара и непременно выпьем огромное ведро чая с

душицей и съедим ведро конфет.

 

С приходом весны оставшиеся в живых ленинградцы вышли на уборку

города, чтобы очистить от трупов и нечистот улицы. Мама организовывала

людей на эти работы в нашем районе. Город был очищен, и эпидемий

удалось избежать.

Однажды, мы видели, как две девушки в нашем дворе, стоя на коленях,

ели только что проклюнувшуюся молоденькую травку вперемешку с

землёй.

А мы вынесли наших Муську и Верочку на солнышко первый раз после

зимы. Увидев живую кошку, девушки прекратили своё занятие и

уставились

на неё во все глаза. Стали останавливаться прохожие, все дивились

такому

чуду. В то время во всём Ленинграде выживших кошек можно было

пересчитать по пальцам на одной руке.

 

Весна вселила в нас надежду. Мы оживали. Жадно слушали радио,

сообщавшее блокадному городу о событиях на фронте. Зазеленел и город.

Эта зелень так радовала глаз и наши желудки. Мы стали собирать разные

ростки, а первые смолянистые почки соскребали с молоденьких веточек

ножами. В город завезли семена и распределили среди населения, а вся

свободная земля была отдана под огороды. У нас тоже были посажены

недалеко от дома две грядки.

 

В конце апреля Верочку нашла её тётя. Она была в военной форме и,

показав маме свои документы, предупредила, что очень торопится по

долгу

службы. Мы постарались её не задерживать и быстро попрощались с

малышкой. Мама, пряча слёзы, передала девочку тёте, а взамен получила

солдатский вещевой мешок, в котором оказались фронтовые: буханка

настоящего белого хлеба, банка сгущёнки, банка тушенки, мыло и

шоколадка. Целое богатство для нас! Когда мы открывали тушенку,

Муська,

учуяв её запах, радостно и настойчиво потребовала своё. Мы, конечно же,

дали ей на равных — член семьи всё-таки. Кошка прожила с нами всю

блокаду вплоть до дня её снятия. Родилось у нас четверо котят, за

которыми

занимали очередь наши знакомые и даже перебивали цену друг у друга.

Слишком высоко ценилось тогда потомство хорошего крысолова, да и в

наши дни, насколько я знаю, продолжает цениться.

 

Но вдруг, когда кошку стали спокойно отпускать гулять во двор, она

исчезла.

Исчезла и больше не вернулась. Мы её, конечно же, искали, но так и не

нашли. Не хочется думать, что уже после снятия блокады кто-то мог её

съесть. Не могли люди так поступить с кошкой, пережившей эти страшные

900 дней и ночей – я не хочу так думать. Хочется надеяться, что кто-то

просто позарился на красивую и хорошую охотницу, поэтому забрал её к

себе в хозяйство и наша спасительница жива. Может это та версия, в

которую мы хотели больше всего верить? Но это вполне могло быть и

правдой, поскольку Муська опять была беременной, и насколько я знаю,

даже в наше время очень трудно найти кошку, которая действительно бы

охотилась не только на мышей, но и главное, на крыс. Никакие

родословные не дадут гарантии, что котёнок, которого вы возьмёте,

вырастет крысоловом, а всем известно: гарантировать это можно только в

случае, если мать котёнка сама умеет давить крыс и научит этому своих

котят, при этом они должны оставаться с матерью довольно долго. Эту

версию пропажи нашей Муськи мы приняли за правду. Подтверждение

тому, очень хотелось видеть в вопросе, который однажды как будто бы

между прочим был задан маме. Почти незнакомая женщина во дворе на

завалинке взяла да и спросила: «Ну что, стянули вашу кошечку?» Мама

кинулась к ней с расспросами, но то ли женщина опомнилась, что

сболтнула

лишнего, то ли, и правда, за этим случайным вопросом ничего не стояло,

но

женщина клялась, что ничего про нашу кошку не знает.

 

Вот я сижу живая и относительно здоровая, за что хочу сказать спасибо

своей горячо любимой маме и другим замечательным людям, встреченным

мною в годы войны в городе-герое Ленинграде. Многие из них не дожили

до конца блокады, но я уверена: все они хотели бы гордиться тем, что их

родной город выстоял.

У меня есть две дочери и сын, родились внуки. Так хочется, чтобы

они

не знали, что такое война. Хлеб я никогда не выкидываю. Я считаю, что

выкидывать хлеб — это грех. Пусть лучше его кто-нибудь съест, поэтому и

кормлю всех бродячих кошек и собак. Я верю, что все найдёныши

обязательно принесут своим хозяевам счастье, поэтому таким вот образом

у

меня в доме появились две кошки. Нашла их совсем ещё котятами на

улице,

как когда-то Муську. Они меня лечат; бывает, посмотрю по телевизору

новости про войну эту проклятую, мне плохо становится. Лягу полежать, а

они тут же прибегают и начинают тереться да ластиться. Вот я с ними так

полежу с полчасика, и давление нормальным становится.

Мы с братом про войну не любим вспоминать. Он был маленьким и

мало

что помнит. Зато Муську он, кажется, не забыл, и иногда мы с ним

вспоминаем свою спасительницу добрым словом. Есть у нас одна

довоенная

фотография, где запечатлена наша мама с букетом, и Муська совсем ещё

котёнком с краешку в кадр попала.

 

В заключение своей истории расскажу о дальнейшей судьбе её

героев.

Моя мама дожила только до шестидесяти трёх. Её жизнь после войны была

положена на возрождение нашей советской Родины из руин, а потом на

честный труд на благо страны. Я считаю, несмотря на то, что наша мама

ушла из жизни довольно рано, главное она сделать успела: вырастила

порядочными людьми нас с братом. Брат стал учёным-биологом. Женька

после войны работал на полях трактористом, был передовиком, пока уже в

мирное время не подорвался на немецкой мине и не лишился ноги. После

был избран председателем колхоза, стал состоявшимся и уважаемым

человеком. Его младший брат Славик в 42-м вместе со своим детским

учреждением был эвакуирован по Дороге Жизни на Большую Землю, после

эвакуации попал в детский дом, где вскорости его и нашла Евдокия

Петровна. Славик стал лётчиком, и впоследствии спортсменом-

парашютистом. Моя мама с Евдокией Петровной поддерживали переписку.

А

потом, когда мамы не стало, я очень пожалела о том, что утратила

заветный

адрес и не могу написать людям, ставшим мне родными. Насколько

хватает

моей памяти, Евдокия Петровна всё ждала, что старший сын, пропавший

без вести в 43-тьем, вдруг чудом окажется жив. Надеялась, что раз нет

похоронки, то он мог потерять память или попасть в плен… Надеялась она,

конечно же, напрасно. Сколько таких вот солдатиков полегло в те года…

Хочу до земли поклониться им всем за то, что мои дети и внуки родились в

свободной стране, ни кем не завоёванной.