Жил на свете Карандаш. Графитовая душа. И наполнен был тот графит нежностью, добротой и любовью.

Влюбчивым был тот Карандаш. И больше всего он нуждался во взаимности. Ему так не хватало внимания, участия, тепла и света. Да только мир, что окружал его, не замечал этого. Что мог поставить простой Карандаш против разноцветных собратьев? Против благоухающих фломастеров и мелков, которые имели возможность приукрашивать мир? Делать его ярким, радужным, сочным. Таким приятным и вкусным.

И потому чувствовал он себя каким-то забытым и совсем одиноким. Может поэтому и стал изливаться его графитовая душа грустными словами, которые странным образом рифмовались в созвучные строчки.

А мир утопал в красках, солнечных зайчиках и мыльных пузырях, в которых плескалось солнышко. И что было миру до какого-то там самобытного поэта с его простыми, незамысловатыми виршами?

 

Шли дни. Бежали недели. Летели года.

Карандаш затачивал свое мастерство. Стихи рождались все лучше и лучше. В строках грусти и печали стали мелькать проблески надежды и веры. Они своим внутренним светом украшали лирику, делая ее вполне привлекательной.

 

Пришло время и для влюбленности.

Это было трепетное, воздушное и такое хрупкое чувство. И в то же время, обладающее непомерной силой. Оно так охватило девственную душу Карандаша, что он буквально потерял голову. Чувствовал прилив сил, радости жизни, счастья. И это не смотря на все бессонные ночи и отсутствия аппетита. Ему тогда так наивно казалось, что и весь мир вокруг утопает в улыбках и радужном настроении. Но как же глубоко он ошибался. В смятение чувств, в прекрасном порыве, Карандаш написал признание в любви. Меняя стили и жанры, перемешивая прозу и поэзию, он написал что-то необычное, феерическое. Излил на бумаге весь спектр первого глубинного чувства.

Бумага этого не поняла, не приняла. Призвала на помощь Ластик. И тот, насмехаясь над бедным поэтом, в одночасье стер все его старания. Остались грязные разводы, крошки и боль. И глубокий, рваный след в его графитовой душе.

 

Потом пришла череда влюбленностей. Чувства были не такими яркими, сочными и головокружительными. Да только Карандаш все близко принимал к сердцу, и каждое новое поражение истощала его душу. Череда правил и исключений из них.

Бумага не краснеет.

Бумага стерпит все.

Скомканная бумага.

Разорванная в клочья.

И кто сказал, что рукописи не горят? Еще как горят! Еще как пылают! Оставляют после себя либо россыпь мелкой, ничтожной золы, либо нагар. Такой жирный, коричневый и неприятный.

 

И вот уже, когда казалась: все!

Жизнь на исходе.

Стружка почти вся сошла.

И от графитовой души остались только крохи.

А времени оставалось лишь на то, что бы написать лишь мемуары и наставления потомкам.

 

Вдруг случилось Чудо!

И появилась Она!

Сама!

То был чистый лист Бумаги. Нет, не девственно чистый. Уж кто-то успел оставить штрихи и маленькие кляксы. Но Карандаш-то видел, что это лишь видимость. Пустое. Напускное. Мишура. Обман. Мираж.

Бумага была столь чиста и прекрасна, что даже было страшно к ней прикоснуться.

И вновь он пережил потрясение чувств. Всплеск. Вулкан. Смятение.

Опять бессонные ночи.

Снова лирика любви. Но какая! Написанная простыми словами, она блистала всеми цветами радуги.

И Бумага принимала.

И Бумага отвечала.

Им было так хорошо и гармонично вместе.

Пока чьи-то умелые руки, знающие все тонкости и секреты оригами, не сотворили из нее прекрасного Лебедя, и не отправили в полет. Она улетела, унося с собой частицу его души. Большой, огромной души, переполненной нежностью, теплом и, так и нерастраченной до конца, любовью.

 

Карандаш теперь тихо доживает свой век.

На что-то еще надеться. Глупый.

И совсем не спешит он более изливать души своей, в котором графита осталось не так уж и много.

А может и правильно делает. Там осталось лишь на то, чтобы написать свое прощальное стихотворение под грустным названием «Завещание»