В начале девяностых годов в Чернобыле царил жесткий «сухой» закон. Нет, пили все, и пили, как лошади. Потому что радиации боялись. Даже болезнь такая существует − радиофобия. Это когда человек себя нормально чувствует до тех пор, пока ему не скажут, что он на зараженной территории находится. А как скажут, тут у него и начинается: тошнота, рвота, давление, слабость. А тот кто не боится у того ничего не болит.

 

А страх у нас как привыкли давить? Алкоголем. А он-то как раз и был под запретом. Этого, наверное, бутлегеры доморощенные и добивались. Так как при цене 10 рублей бутылка по стране, в Чернобыле подпольная водка 25 рублей стоила, а ночью и все 50. Очень прибыльный бизнес был. Сколько не пытались или делали вид, что пытались пресечь каналы зеленого змия, он все равно заползал. Заползал и спаивал чернобыльцев низкокачественным самогоном и наполнял карманы завозившим спиртное туда.

 

Рассказывают, что бутлегеры придумали способ провозить большие количества водки в бетоновозе, который курсировал туда-сюда. Но КГБ и в Чернобыле не дремало. Доложили они председателю комиссии. Тот не поленился и выехал навстречу этому бетоновозу. Как раз на КПП его встретил.

 

− А что, брат, - председатель обратился к водиле-контрабандисту, - твой миксер в исправном состоянии?

− Конечно, в исправном, − слегка завибрировал водитель.

− Что, нормально вращается?

− Н-нннормально…

− А ну, запусти. Я хочу посмотреть, как он вращается тут у тебя.

− Да, работает он, работает. Чего его запускать?

− Запускай, я тебе говорю, − внушительно так, ему председатель говорит.

 

Видать так внушительно, что водила никак ослушаться не мог. И запустил. Минут пять председатель с удовольствием слушал, как в миксере звякало и трещало стекло. А потом приказал отъехать в сторонку и слить «бетон». Не знаю, правда это или нет, но все чернобыльцы эту историю знают и каждому новичку рассказывают.

 

В Чернобыле царствовал «сухой» закон. А тут еще нового начальника опергруппы, генерала из Москвы, прислали. Так он мало того, что не пил, так еще и курить в штабе ОГОГО запретил.

 

Под штаб ОГОГО отвели двухэтажное здание райисполкома. ОГОГО − это мы так называли Оперативную группу гражданской обороны при Министерстве Обороны − ОГГО при МО, ну мы подсократили малость. На втором этаже в бывшей приемной предисполкома был кабинет генерала, а на первом, в самом темном углу в большой комнате находился штаб опергруппы ВВС или как ее доктора называли Би-би-си. Фактически это была дежурка для моих оперативных дежурных. Сюда, кроме докторов, что ютились в двух комнатках напротив и прилетающих экипажей вертолетов никто никогда не заглядывал. И тут можно было спокойненько выпить и покурить.

 

Во всех других комнатах новый генерал курить строго запретил. И кое-кто серьезно от него за нарушение запрета пострадал.

 

И вот конец рабочего дня. Мы с докторами хорошо приняли на грудь в предвкушении ужина. Даже я бы сказал, лишку хватили. Причем настолько, что по моим глазам только слепой не смог бы определить насколько хорошо я к ужину подготовился. Мало того, я еще и закурил. Совсем меня повело. Но соображал я четко.

 

И тут, как поп на еврейскую свадьбу, совершенно неожиданно, заходит этот самый генерал. В моей пьяной, но соображающей башке пронеслось: взыскание, доклад начальнику штаба воздушной армии, удаление из Чернобыля, снятие с должности и увольнение из армии на пятьдесят процентов пенсии. Ну и все сопутствующие этой процедуре ужасы.

 

Сверкнувшей молнией пронесся план спасения. Он запретил курить. Нарушение этого запрета нехорошо, но не смертельно. Максимум на строгач потянет. Главное, что без доклада. Второе, что делают фокусники, что бы отвлечь внимание публики? Правильно пассы. А что эффективнее всего снижает уровень наказания? Правильно − раскаяние.

 

Описав в воздухе правой рукой с зажатой в ней на виду горящей сигаретой широкий и эффективный полукруг, я, якобы спрятал за спиной дымящийся окурок. А чтобы генерал не заметил оловянного блеска в моих бесстыжих, залитых под пробку глазах, я низко опустил голову.

 

Вид кающегося грешника, неловко попытавшегося скрыть следы преступления, растрогал генерала.

− Что, стыдно тебе? − отечески вопросил он.

Я удрученно покивал низко опущенной головой. Говорить я не мог, я это знал, так как за минуту до его прихода, заплетающимся языком разговаривал с моим оперативным дежурным.

− Не будешь больше нарушать?

Я так же стыдливо отрицательно покивал головой.

− Ну, смотри у меня, не кури. Завтра вертолеты летают?

Тут уже одних кивков головой мало. Надо было доложить погоду и озвучить заявки на вертолеты. Но сделать этого я не мог, по той же причине. И я, низко склонив голову, продолжая горько каяться, удрученно пожал плечами, типа: «Пока сказать не могу».

− Ну, ладно-ладно, − генерал продолжал играть роль доброго отца, − не переживай ты так. Завтра утром на докладе расскажешь как да что.

 

С этими словами он развернулся и вышел из дежурки. А я, наконец, перевел дыхание, так как старался все это время не дышать, а затем жадно присосался к, все еще дымящейся между моими пальцами, сигарете.

 

(с) Александр Шипицын