Елене Абрамовне с любовью

 

Весной 1950 года мне было двадцать два с половиной года, жила я в Ленинграде вместе со своими родителями, заканчивала Технологический институт и до получения диплома химика мне оставалось всего два месяца.

В это время я и познакомилась с Юрой.

Юра тогда был офицером, военным врачом, а служил он у черта на куличках: не то, чтобы на Дальнем Востоке, а на Сахалине, который, как вы знаете, находится еще дальше. За два года до нашей встречи он закончил Военно-медицинскую академию в Ленинграде, учился очень хорошо, получил диплом с отличием, но после академии поехал служить на Сахалин.

Вы спросите меня – почему? - Всё очень просто – по совету Барабанова.

У Юры был друг, генерал Барабанов, и хотя он был намного старше Юры, у них были очень теплые и доверительные отношения. Их дружба началась на фронте, а после войны продолжилась. Юра на войне был фельдшером, в конце войны поступил в академию, а когда её заканчивал и, получив диплом с отличием, имел возможность выбрать место службы, то по совету друга-генерала Юра уехал служить на Сахалин.

Барабанов тогда сказал ему:

- Для евреев наступают очень тяжелые времена, и чем дальше ты будешь от Москвы, тем для тебя будет безопаснее.

Вот почему Юрка, послушавшись совета знающего человека, уехал служить на Сахалин.

А весной пятидесятого он приехал в командировку в Ленинград. По какой надобности он пересек тогда всю страну, я не знаю, но, помимо служебных дел, у него было письмо от каких-то наших родственников, которые просили мою маму помочь Юре купить для них в Ленинграде три вещи, в том числе - будильник и клеенку.

Вы спрашиваете, какую третью вещь должен был купить для них Юра?

«Была б я знала!» – как говорила моя Нюшечка.

Ну не помню я, какая была третья вещь!

А Нюшечка – это младшая сестра моей мамы. Она была немного старше меня, но очень немного и мы с ней были очень дружны. Вообще-то её имя было Фаина, а Нюшей стал звать её мой отец, вот так и пошло: Нюша, Нюшечка… Я её очень любила… Очень…

Так вот, Юрка… Значит, пошли мы с ним покупать эти три вещи, ну и гуляем по городу, разговариваем, нам хорошо, легко и тут Юрка говорит:

- Давайте зайдем в кафе.

Ну, мы и зашли в кафе.

В какое кафе? – Ей богу, не помню. Может быть, это и не кафе было, а столовая. Так вот, в этом кафе Юрка мне вдруг предлагает:

- Давайте выпьем.

Я, конечно же, возмутилась. Оказывается, он - алкоголик. Только знакомства с пьяницей мне не хватало! И я ему говорю:

- Если вы хотите, то пейте сколько угодно, но только без меня. Я вообще не пью, а сейчас мне надо идти готовиться к экзаменам. До свидания.

А он тогда берёт меня за руку, смотрит в глаза и говорит:

- Вы знаете, я ведь тоже не пью, то есть могу немного выпить, но только если есть достойный повод…

Говорит он это необычайно серьезно, хотя, до этого, беспрерывно шутил, но я его перебиваю:

- Я поняла. Вы предлагаете нам будильник обмыть.

Будильник мы незадолго до этого сумели купить.

Но он на мою иронию внимания не обращает и заявляет:

- Выходите за меня замуж.

Я от изумления потеряла дар речи. Пока я подбирала слова, чтобы убить его своим ответом, он меня опередил:

- А вы все равно лучше никого не найдете,- нагло заявил он.

Но я даже думать о своем замужестве не собиралась, не то, чтобы обсуждать это с человеком, которого знаю только полдня. У меня, конечно, были свои мальчики, но никаких планов на замужество не было.

И тогда я сказала Юре, что меня ждет подруга, с которой мы планировали готовиться к экзаменам, и немедленно иду к ней. Ему ничего не оставалось делать, как проводить меня до её подъезда, где я попрощалась с ним и поднялась на второй этаж в квартиру к подруге.

Придя к подруге, я не сразу, а часа через полтора, рассказала ей о полученном предложении немедленно выйти замуж и попросила осторожно посмотреть на улицу в кухонное окно, потому, что окна комнаты выходили во двор.

Мы пошли на кухню, подруга посмотрела и говорит:

- Стоит какой-то мужчина в военной форме.

Я с испугом говорю ей:

- Это он. Что делать?

Тут соседка расталкивает нас, лезет к окну со словами:

- Что вы смотрите, что вы смотрите?- и, увидев офицера, гуляющего под окнами, презрительно фыркает: - Подумаешь, очередной гений. Лермонтов выискался.

Я, не обращая внимания на излишне любопытную соседку, говорю подруге:

- Слушай, он стоит там уже два часа. Холодно, жаль его.

Тут неуёмная соседка опять вмешивается в наш разговор:

- Давайте, я его позову к нам домой.

Я испугалась:

- Боже сохрани!

Ну, в общем, достоялся он, я вышла. И говорю таким усталым от его домогательств голосом:

- Зачем вы стоите? Я не хочу выходить замуж. Я не хочу за вас выходить…

А он, как ни в чем не бывало, весело мне заявляет:

-Ну и не надо. И не выходите. Пошли, погуляем!

Я не разделяю его оживления и, по-прежнему скучным голосом говорю:

- Ну что же мы будем гулять, когда мне надо готовиться к экзаменам.

- Ни черта вы не будете сейчас готовиться. – весело возражает Юрка, - Вы будете сейчас обсуждать как вам повезло, какой я хороший, и как это счастье неожиданно свалилось на вашу голову… Выходите за меня замуж!

Причем он ведь это говорил - и смеялся, говорил – и смеялся, и было полное впечатление, что он сказал всё это в шутку. И мы пошли гулять по городу. Гуляли по городу, и всё время хохотали. А потом он мне вдруг говорит:

- А где у вас паспорт, вообще-то говоря?

- Как где? – изумилась я, - Дома, конечно. Где же ему быть? Вы же были у меня дома?

- А, давайте, мы его возьмем, – говорит Юра.

Я возмутилась:

- Ни за что! Сейчас вы уговорите меня взять паспорт, а потом уговорите меня пойти с вами в ЗАГС. Что я, ненормальная, что ли?

- А, давайте, проверим, нормальная вы или нет? – говорит Юра и смеется. И я тоже смеюсь вместе с ним.

Вот так, шуточками и прибауточками, он заставил меня пойти домой и взять паспорт. Он так объяснил необходимость забрать паспорт:

- Если я сейчас приду к вам домой, причем приду один, то ваши родители испугаются, правда? А если мы придем вместе, то мы вроде как гуляли, шли мимо - и зашли.

И в тот же день мы зашли ко мне домой, взяли паспорт, и он таки уговорил меня подать заявление в ЗАГС. Он так объяснял мне эту необходимость:

- Знаете, почему нам надо сейчас подать заявление? Потому, что после подачи заявления надо целый месяц ждать даты регистрации.

Я неуверенно говорю:

- Не знаю…

-А я знаю, - продолжил настаивать Юра.

- Похоже, что я у вас не первая, на ком вы собираетесь жениться?

- Конечно не первая. Знаете, сколько было желающих, чтобы я женился. Но я стойко держался до вас.

И мы подали заявление в ЗАГС на регистрацию брака.

Поскольку Юра находился в командировке, то он должен был в ближайшее время возвращаться на Сахалин. Но он пошел к генералу Барабанову, уговорил его, чтобы тот сходил куда-то, поговорил с кем-то, в результате чего Юрку задержали в Ленинграде на две недели и это оказался достаточный срок, чтобы меня уговорить стать его женой. Генерал Барабанов принял самое деятельное участие в этом уговаривании.

Как я попала к Барабанову? А всё очень просто. Уже на следующий день Юра предложил:

- Давайте пойдем к Барабанову. Генерал чудесный человек, и, несмотря на разницу в возрасте, он мой большой друг.

Пришли к Барабанову и тот дал Юрке такую блестящую характеристику, что я не выдержала и сказала:

- То, что вы наговорила про Юру – это прямо рекомендация ему в партию.

Барабанов парирует:

- Ах, вы еще и такая? Вы еще и партию любите?

- А кто ж её не любит? – отвечаю.

Тогда Барабанов говорит:

- Юра, женись, она своя.

- Так я за, - отвечает Юрка, - Только вот невеста пока не соглашается.

В общем, уговаривали они меня вначале вдвоем, а, потом, Барабанов ещё и дочку свою подослал и в три голоса они стали меня убеждать, что лучше Юры никого на свете нет и быть не может, и я буду грандиозной дурой, если сейчас упущу своё счастье и не выйду за Юрку замуж.

Да, граждане… Неужели это все было со мной?... Даже не верится…

Короче говоря, поженились мы уже через две недели. Юрка в ЗАГС принес какие-то командировочные документы, написал какое-то заявление и нас расписали.

А потом он сразу же уехал на Дальний Восток.

Моя мама была ошеломлена скоростью, с какой я выскочила замуж. То есть у меня, конечно же, были мальчики, с некоторыми из них мама была знакома. Эти мальчики порой мне предлагали выйти замуж … Но такого напора… Да еще генерал… Да еще дочь генерала…

Мама тогда сказала мне:

- Ты что, с ума сошла? Ну что ты так торопишься?

Мама и папа опасались, что за такой короткий срок нельзя хорошо узнать человека и мой скоропалительный брак может оказаться несчастливым. Но они, к счастью, ошибались. Мой брак оказался очень счастливым.

Но увидеть вновь своего мужа я сумела только через два месяца.

Вначале я сдавала экзамены, закончила институт, а, потом, тяжело заболела. В результате, только в июле я вновь увидела своего Юрку.

Вместе с ним мы вначале жили на Сахалине, а, потом, несколько лет жили на Камчатке. Юра был военным врачом, служил на кораблях тихоокеанского флота. Чего там тогда только не было, на этом Дальнем Востоке: землетрясение, извержение вулкана, наводнение.

Как-то утром смотрю в окно, а там – хорошая погода, солнышко светит. Пытаюсь выйти из дома, но не могу открыть дверь – завалило снегом.

В ноябре 1952 года мы уже жили на Камчатке. Я работала по специальности, и, как химик, могла уйти с работы на час раньше других. И вот я, беременная, стою в нашем домике на кухне около плиты и готовлю обед. Вдруг чувствую сзади сильный удар. Первое, что случилось – это на меня поехала земля, а все, что стояло на плите, попадало на пол. Потом произошел второй толчок, и меня на этот раз кинуло прямо на горячую плиту. Я сейчас не могу понять, как мне удалось вовремя убрать от плиты руки и не удариться животом о кухонную мебель. К счастью, толчков в тот день больше не было. Но тогда один из островов архипелага почти полностью ушел под воду. Я все это пережила. Страшно было, я же - беременная.

Я хорошо помню камчатский роддом. В этом роддоме у нас был знакомый главврач, не то, чтобы приятель, но человек нам с Юрой хорошо известный. Я на последнем месяце беременности прихожу в роддом на профилактический осмотр, я он меня увидел и спрашивает:

- Когда будешь рожать, мне придти?

Я же в ответ с испугом завопила:

- Боже сохрани, конечно – нет!

А когда рожала, то мне уже было всё равно: пришел кто-то, или не пришел. Родовая деятельности камчатских рожениц была очень слабая, потому, что кушать там было нечего. На Камчатке было вдоволь красной икры, которую мы сами же и готовили: засаливали и запаривали, но практически ничего не было из нормальной еды. Рыба, конечно, была, но на огромные красные рыбины уже невозможно было смотреть. А не возьмешь на продовольственном складе эту рыбину, то не дадут и сухой паек. А без сухого пайка не выживешь, там было хоть что-то из обычной еды.

Почему вы думаете, что эти рыбины были мороженые? Нет, что вы, конечно свежие. Откуда они мороженую рыбу могли взять?

Боже, как я эту рыбу ненавидела!

Ну, а Сережу я родила 4 марта 1953 года. Получается, что он один день жил при этой сволочи, при Сталине.

Через день после появления Сережи на свет, я замечаю, что все вокруг плачут, но никто ничего не объясняет. Я начинаю настойчиво спрашивать медсестру:

- В чем дело, почему все плачут?

А она сквозь слезы мне отвечает:

- Сталин умер. Только тише, нам не велели никому из вас говорить, чтобы у рожениц не было послеродовой горячки.

Но даже тогда, когда мы еще никакой правды о Сталине не знали, я сказала про себя: «Ничего страшного. Тьфу. Подумаешь, Сталин умер».

А сколько народу в этом роддоме рыдало, когда узнавали, что Сталин умер. Персонал разносил рыдающим валерианку, по-моему, бочками. И мимо меня проходит медсестра, и спрашивает:

-Вам дать что-нибудь?

- Нет, ничего не надо, - говорю я.

- Ну, смотрите, я за вас не отвечаю.

Вот чего у меня в тот день не было, так это слез. И страха тоже не было.

А потом был 1956 год.

Юра как-то очень долго не возвращался со службы. Я в очередной раз звоню в его штаб и спрашиваю:

- Где эсминец «Выносливый»? Когда он придет.

- Мы предполагаем, что эсминец придет сегодня, - отвечают.

- Это точно?

- Ну, приблизительно, точно.

И вот Юра приходит домой, но какой-то он очень странный. Необычайно неразговорчивый, как будто его что-то мучает.

- Юрка, ты себя плохо чувствуешь? – спрашиваю.

- Нет, - говорит, но я же вижу, что он какой-то странный.

- Я же вижу, что ты какой-то не такой, - продолжаю допытываться.

- Потом, - с трудом пробурчал Юра себе под нос.

- Что потом?

- Потом расскажу.

И вот, когда мы с ним легли в постель, он накрылся одеялом и только тогда, из-под одеяла, пересказал мне секретное письмо КПСС, то есть изложение доклада Хрущева на ХХ съезде партии.

Да, это письмо меня ошарашило, несмотря на то, что о творящейся в стране несправедливости мы догадывались.

Я тогда работала в санэпидстанции, где у меня там был начальник. Фамилию его я не помню, ну, предположим, его фамилия была Иванов. Но у этого Иванова было явно не русское лицо.

На следующий день после прочтения офицерам секретного письма Хрущева, я ходила мимо него в необычной задумчивости и рассеянности. А гражданские ведь ничего не знали про секретное письмо, его только военным прочитали. Военные и их жены уже знали, а остальные – пока еще нет.

И тогда Иванов спросил меня:

- У вас что-то случилось?

- Нет.

- Но у вас какой-то очень странный вид.

Я молча пожала плечами. А Иванов продолжал допытываться:

- Что-то все военные ходят очень странные. Что случилось? Какая-то война? Или что?

- Не будет никакой войны и, вообще, не приставайте ко мне, я вам ничего расскажу. – пыталась я уклониться от его расспросов.

- Я прошу вас, расскажите, что случилось. Ну, вы же знаете, я не продам и не передам, - не отставал от меня Иванов.

И я тогда подумала: «А чего я боюсь»? Взяла и рассказала ему про это письмо. И вдруг он, здоровый молодой мужик сел, обхватил руками голову и стал рыдать.

- Что это с вами, - спросила я его - Вам так Сталина жаль? Что вы так расстроились?

- Я жалею своих родителей, – ответил он, продолжая всхлипывать.

И он тогда мне рассказал, что его мать и отца, носивших совершенно не русские фамилии, однажды ночью арестовали и увезли сотрудники НКВД, после чего своих родителей он никогда больше не видел. До этого у них в семье жила няня, простая женщина из русской деревни. Когда забрали родителей, то няня не отдала мальчика в детский дом, а отвезла в свою деревню, там сказала, что она родила от случайного знакомого и дала мальчику свою фамилию. Вот с этой фамилией он и живет.

Сколько трагедий было тогда - не передать!

…

У нас в Петропавловске-на-Камчатке был местный театр. Желающих регулярно посещать театр было мало, поэтому спектакли ставили редко. Но вот в театре идет спектакль и мы с Юрой, конечно же, пошли в театр. Прошла половина представления, когда его неожиданно прерывают, на сцену выходит какой-то человек и говорит:

- Товарищи офицеры, всем приказано пройти на свои рабочие места, началось извержение вулкана.

Вы спрашиваете: какого именно вулкана?

Была б я знала! Ну, не помню я, как тот вулкан называется .

Из города видны были сопки, каждая из которой когда-то была вулканом. Над Ключевской сопкой постоянно курился дымок. Но все эти вулканы были далеко от города и непосредственной угрозы Петропавловску создать не могли.

- Я никогда в жизни не видела извержение вулкана, - говорю Юре и тереблю рукав его кителя, - Пойдем, посмотрим, пойдем.

Юра тут же согласился, и мы пошли на верхний этаж театрального здания. Все, получив приказ покинуть театр, идут вниз, а мы с Юрой пробираемся наверх.

Его спрашивают:

- Доктор, вы куда?

- Забыли одну вещь, - отвечает Юра и, крепко держа меня за руку, идет навстречу людскому потоку.

В общем, добрались мы до этажа, откуда все было видно, и я, пораженная открывшейся картиной, говорю:

- Какая красота!

Поскольку извержение было далеко, то нам не было страшно. Вот когда происходит землетрясение, то это уже страшно. Или вот ещё, напротив нашего дома было озеро, небольшое озеро, вроде большой лужи. И вдруг я смотрю и вижу, что в этом озере, буквально на глазах, поднимается вода. Очень быстро вода становится вровень с берегом и кажется, что вот-вот и выльется. Но, не вылилось, обошлось.

Юра не был членом партии, не хотел. Но до звания майора дослужился, однако для беспартийного военного врача и, к тому же – еврея, это уже было последним воинским званием.

Когда Хрущев объявил о сокращении армии, то из армии массового стали увольнять тех офицеров, которые не имели образования, а после войны таких было множество. Юрка, хотя с отличием закончил военно-медицинскую академию и не подлежал увольнению из армии, сумел договориться и по блату, как якобы больного, его тоже уволили из армии. После этого мы сумели вернуться в Ленинград.

Возвратившись с Дальнего Востока, мы поселились на улице Халтурина в огромной коммунальной десяти- или одиннадцати- комнатной квартире. Жизнь в этой квартире была адом, потому, что в ней вместе с нами жило 39 человек. В квартире был один туалет, ванны совсем не было. Мы мылись в кухне, где была одна раковина на всех. Но, что странно, у нас там не было скандалов.

Юрин отец во время войны жил в этом же доме, на четвертом этаже. Когда бомба попала в дом и квартира была частично разрушена, то ему вместо разрушенной квартиры предложили огромнейшую комнату, зал, метров 50 с чем-то. Никто ранее не соглашался на эту комнату, а вот деда уговорили.

Когда мы приехали с Юрой жить в эту квартиру, то пятидесятиметровый зал уже был разделен на три комнаты. В одной комнате жили Юрины родители, другую заняли мы, а в третьей жила Юрина сестра Фаня со своим знаменитым Ильей.

Знаменит Илья был своим характером.

Впервые я познакомилась с ним в той самой квартире на улице Халтурина. Вы представляете высоту потолков в этой квартире? Где-то под пять метров. Ну, больше четырех с половиной метров – это точно.

И вот я вижу, что они в своей комнате чинят лампочки в светильнике, под самым потолком.

Фаня стоит внизу, а Илья - наверху, на стремянке. Фаня ему подает инструменты, а с его стороны идёт бесконечный крик:

- Совсем не соображаешь! Опять не то дала!

А она протягивает ему что-то снизу и испуганно спрашивает:

- Илюшенька, а это - то?

- Дура, - орет Илюша, - Совсем ничего не понимаешь, - а, затем, хватает какой-то инструмент и швыряет в Фаню. Причем не так, чтобы не попасть, а так, чтобы именно попасть.

Моя душа не выдерживает, я влетаю в комнату и начинаю трясти лестницу, на самом верху которой стоит этот хам:

- Скотина, ты же убьешь Фаню! – ору я.

Фаня, напротив, хватает меня и, пытаясь оттащить от лестницы с её любимым Илюшечкой, кричит:

- Ты что, не тряси Илюшечку, он ведь может упасть.

И откуда столько сил в ней нашлось?

- Да черт с ним, пусть он падает, пусть сдыхает, сволочь этакая, - кричу я в ответ.

Тут в комнату влетает Ида Петровна, мама Юры и Фани. Вдвоем с Фаней отрывают они меня от лестницы, после чего Ида Петровна, говорит, чтобы я успокоилась и шла к себе. В общем, меня выставили.

Потом ко мне пришла Ида Петровна и просила ничего не говорить моему мужу. Юра был достаточно вспыльчив, хотя в морду Илье он бы не дал, но мог устроить скандал.

Юра умер в 1989 году, не дожив одного года до сорокалетия нашего брака.

После его смерти я чувствовала себя как воздушный шарик, из которого выпустили весь воздух. А тут, как раз начинался массовый отъезд тогда ещё советских евреев на постоянное жительство в Израиль.

Фигу бы я приехала сюда, если бы Сережа не поехал и Израиль. Но инициатором нашей эмиграции была Ленка, вторая жена моего Сережи, поэтому мы и уехали.

В Израиль мы поехали большой мишпухой. Знаете, что такое мишпуха?

В общем, приехала тогда практически одновременно с нами масса наших близких и дальних родственников. Первое время мы жили все вместе, разъезжаться по отдельным квартирам стали позже.

Моя израильская подруга Элизабет взялась нас обучать иудаизму. Каждый шабат , в пятницу, она приходила к нам, чтобы прочитать субботнюю молитву.

Я стояла рядом с зажженными свечами, молчала и слушала, тетя, сестра Лениной матери, тоже слушала и молчала. Но там была ещё Ленкина мать, которая с молодости была членом партии, и эмиграция в Израиль не поколебала её коммунистическую идеологию. Я сейчас вам буду рассказывать, что было дальше, но вы не смейтесь, пожалуйста, потому, что я тогда от смеха рассказывать дальше не смогу.

Так вот, стоит Элизабет, читает молитву, я слушаю, Елизавета Моисеевна тоже слушает, а Ленкина мать стоит поодаль в той же комнате и, отвернувшись от нас, громко повторяет:

- Слава КПСС, слава КПСС …

Ну как тут не сдохнуть от хохота? Дуре старой надо было показать нам, что для неё самое светлое – это по-прежнему её коммунистическая партия.

Потом постепенно вся наша алия разъехалась, и осталась я вдвоем с Нюшечкой. С ней вместе мы восемь раз переезжали с одной квартиры на другую.

И вот, живем мы в очередном месте. У нас там во дворе дома был какой-то садик небольшой, вроде детской площадки. Я как-то иду через этот садик и вижу, что дети играют в карты, но карты какие-то странные. Когда я подошла поближе, то увидела, что это не карты, а старинные фотографии.

Я уже немного знала иврит и спрашиваю детей:

- Где вы взяли эти фотографии?

А дети отвечают, что в нашем доме старая тетя умерла, все её вещи выбросили на помойку и там были фотоальбомы. И если я хочу, то они могут на помойке собрать разбросанные фотографии и отдать их мне.

Я пришла домой и рассказала об этом Нюшечке.

- Знаешь, - говорю, - Наши фотографии ждет та же самая участь. Их просто выбросят на помойку. Они никому, кроме нас с тобой, уже не нужны.

И Нюша после моих слов сказала со вздохом:

- А чего тогда нам ждать? Давай, сами выкинем все фотографии, если они кроме нас никому не нужны.

Вот так, одним махом, мы с Нюшечкой решили уничтожить все фотографические свидетельства нашей жизни, и в тот же вечер мы это и сделали. Правда, потом я ещё находила различные фотографии и последовательно уничтожала их. Я выкладывала фотографии на стол, брала ножницы и разрезала фотографии на мелкие кусочки, так, чтобы никто больше не мог сложить из этих кусочков картинки моей жизни.

Я убедила себя тогда, что поступаю правильно. А потом, мысленно возвращаясь к уничтожению зримых следов своей жизни, я вновь говорила себе, что очень многие наши дети не стремятся помнить своих родителей, посещать могилы своих предков. И в моей семье такие примеры есть, хотя, надо сказать, Сережа не такой, он берет детей и посещает могилы родственников. Но у меня была двоюродная сестра, она долго и тяжело болела. Её дочь, моя племянница, после её похорон ни разу не была на могиле матери. Я как-то её спросила:

- Ты помнишь свою маму?

- Помню, но не хочу вспоминать, - ответила племянница.

Но ведь каждый человек, надеюсь, оставляет свои следы на земле.

Не каждый человек пишет книги, музыку, картины… Знаете, следы на земле – это не только рожденные дети, построенный дом, посаженные деревья. Сама жизнь человека, я уверена, стоит того, чтобы оставаться в человеческой памяти.

Я сейчас думаю, что не надо было уничтожать все фотографии. Фотографии – это картинки из нашей жизни и они лучше, чем что-то другое, сохраняют наше присутствие на земле.

Может быть, именно потому, что я уничтожила все свои фотографии, я с таким удовольствием сейчас рассказываю вам историю своей жизни, и мне кажется, что она останется, даже когда утихнет звук моего голоса.

 

Иерусалим, апрель 2015.