Первая миниатюра из цикла ставит вопрос ребром: у кого спит разум — у окружающих людей или чудом прозревшего мальчика, неожиданно увидевшего мир, наполненный чудовищами? И, вообще, каким казался мир мальчику - это интрига для читателя, по умолчанию мы можем лишь догадываться. Когда мама говорила, что солнышко желтое как цыплятки - как ребенок мог воспринимать желтый цвет? Быть может, даже внешний вид мамы привел мальчика в ужас, ведь по содержанию, он держал в руках и у лица ее подол, а не руки... Неизвестно — пытался ли он ощупать свое лицо, например... В чем, конкретно, выражалась чудовищность мира, которого Мариус больше «не хочет»? Или он, действительно, видит что-то невидимое...

В завязке мы знакомимся с нежно сиящим небом, гиацинтами, ну, понятно, пыль — городок вокруг цементного завода вырос, но ужас для обывателя живет где-то далеко, в другой стране или на другой планете, а у нас весна, и подлесок в искристой дымке, и солнце светит по-мартовски дерзко, так что больно глядеть на белый газетный лист — до того он ярок. Впрочем, микродетали уже настораживают: подлесок в дымке, солнце дерзкое, на лист больно глядеть... Но взрослый воспринимает эти мелочи жизни само собой разумеющимся...

Когда мечта обернулась кошмаром.

Жарко пестрели гиацинты на клумбе. Сквозь изумрудную дымку листвы стыдливо проглядывало небо. У самых моих ног пробилась из утоптанной земли трава и вскипела крохотными белыми цветами. Но Мариус не замечал красоты. Вроде, природа ликует, но настрой у повествователя уже сконфуженный, да и пейзаж «утоптанный». И все же красота для него остается красотой! Так что же есть тогда красота, которую должен бы счастливо встретить осчастливленный Мариус? Ясно одно — мама обещала красоту, а красоту он так ни в чем и не обнаружил... Или, чтобы быть красивым, мир должен восприниматься как-то по-особенному, обладать очень конкретными для нашей психики свойствами?

Завязка «успокаивает»: Конечно, и он когда-нибудь привыкнет, приглядится, и мир станет для него таким же обыденным, скучным и безопасным, как для нас. Свежесть взгляда рано или поздно притупляется, и это хорошо.

Или не хорошо?»

 

 

Вот каких чудовищ всюду видел Мариус! Автор, предвидя читательское любопытство, рисует людей-горилл, которые сорили возле газетных киосков, плевали мимо урн, сидели, болтая ногами, на автобусной остановке и курили под вывеской «курить запрещено».

Миниатюрка наглядно показывает: на что настроишься, то и видишь. Люди предпочитают не заморачиваться, настраиваться на поверхностные вещи (взгляд поверху), глубоко не копать, чтобы не волноваться, не переживать за окружающее — своих дел полно. Но студент Штефан пытается разрушить радужную пленку самообмана, тот самый фильтр, который не пропускает в глаза незримое. И теперь он видит реальность. Да, она его ужаснула, но он — не маленький Мариус, представлявший мир исключительно в сказочных образах, он хотел разрушить самоуверенность и он разрушил. Финал открытый. Но это уже не трагедия.

 

 

Что же хотят видеть те, кто не желает видеть черную обезьяну? Скорее, они-таки, хотят видеть реальность, но без черной обезьяны — без этого жуткого морока.

А что хотят видеть те, кто не видит черную обезьяну? Вот об этом — третья миниатюра Джона Маверика - «Я - виртуальный, ты — виртуальная». Носящие очки — люди с печатью. Субъективная иллюзия стала единственной реальностью их жизни, реальной, пока они в своих очках и им не прилетело со стороны, из-за предела очков-сиропчиков (у каждого свой любимый сиропчик!).

Апофеоз желаний людей-потребителей: видеть все так, как хочется! Жить только в мире, который помогли создать 3Д-очки! Но и здесь не абсолютная гармония, увы!

Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Мы уже не первый год вместе, а ничего не знаем друг о друге. Неужели тебе не хочется увидеть мой мир — и показать мне свой?. Понятно, 3Д-очки — литературная условность. Но холод пробирает от священного ужаса реальности: кто из нас хочет видеть чей-то другой мир? Проще и «правильнее» навязать свой! Или пусть делают вид, что они в моем и живут — не столь это и сложно-то умеючи!

«Ты чудовище» - таким увидела Вирра своего Лео в его очках. Перекличка с первой миниатюрой. С ребенка сняли очки, где солнышко было как подушечка и мир рухнув, раздавил...

Надо быть очень мужественным и действительно взрослым, чтобы не бояться ответить себе на вопрос: «О чем, на самом деле фильм, который смотрю?»

Хотя (в стиле текста), В мои годы потерять иллюзии — все равно, что лишиться зрения. Или наоборот, его обрести. А в этом месте хотеть надо, не иначе. Чтобы потом, как манта Лемма, не взывать на весь океан: «Верните безличность!»

 

На этом первые три миниатюры композиционно окольцованы и виртуозно завершены.

И если в них автор исследовал вопрос «что мы видим и почему?», то в последующих трех читатели узнают - «что мы чувствуем или не чувствуем и почему?» и - возможно ли, хочется ли жить в мире, в котором убиты все и всяческие чувства?

 

 

В этой миниатюре повествователь знакомит нас изнутри, с точки зрения маленького Мишатки, с его взглядом на мир взрослых. И то, что любого взрослого запросто сведет с ума, принимается больным ребенком как данность. Даже то, что измученная нуждой до обморока, до темноты в глазах мать не способна не только отвечать на вопросы не по возрасту развитого сынишки (он чуть младше слепого Мариуса из первой миниатюры), но и даже просто адекватно воспринимать их смысл. Она ничего не слышит. Но, похоже, ее подсознательное не ошибается — она, действительно, не знает, кто такие люди. Впрочем...

Кощунственно судить женщину, жизнь у которой отобрала вообще все, даже ребенок родился увечным, что в безнадежно больном мире толкуется ею не иначе, как удача — не заберут на войну. Но... удача ли — подобный тыл... при вечной войне...

Поражает мудрость ребенка — положить «Тибетскую книгу мертвых» рядом с фотографией погибшего на войне отца. Это все, что ребенок мог сделать для своего отца. Это, вообще, лучшее, что можно было сделать. И ребенок делает лучшее, потому что он живой. А живой, потому что рядом с ним жив его отец. Но, конечно, он жив не потому, что по дому находятся его мелкие вещи, а потому, что сын постоянно о нем думает, чем бы он не занимался. Отец стал для него мифом, и очень светлым, потому что найденная книга на фоне серого цвета траура выделяется желтизной и щеголя(ет) нарядным черным шрифтом.

Могут ли взрослые, держащие на плечах безумный мир, принять его, а, значит, понять, изменить? У детей шансов больше. Ибо что-то изменить можно, лишь желая познать, каково бы оно ни было...

И не странно ли, что Мишатка, который, казалось бы, всем обделенный в породившем его жестоком мире, и близко не способным излечить его больные руку и ногу, вернуть ему отца и мать, в отличие от родившегося чуть не в раю слепого Мариуса, которому чудо медицины вернуло зрение, тем не менее, встречает не чудовищ, а ищет на каждом шагу свет и людей!

Ищущий — обрящет. Ответ будет найден.

 

 

Классическая ситуация: человек, изнывающий от невозможности поделиться впечатлениями и тот, которому и на работе, и дома — (...) отчаянно не хватало одиночества.

Клаус вырос в недружной шумливой семье, про таких говорят — табор, и вспоминает полюбившуюся ему в детстве странную тетушку Эльку.

Тетушка мне понравилась. Трудно сказать чем, вероятно, именно своей молчаливостью. Она ведь не могла говорить, даже не мычала и не издавала никаких звуков, как это обыкновенно делают немые. Понятно, маленький Клаус до смерти устал от воплей и истерических сцен, что молчащий человек уже самим фактом этого свойства мог показаться ему привлекательным. Тем более, явно тетушка была доброй души человеком.

Неожиданно мальчик слышит ее пение и пытается ее обличить во лжи. Но родители быстро все ставят на свои места.

Клаус попробовал петь, тоже под душем, и испытал нечто до сих пор непредставимое!

Так я поверил в магию пения. В два агрегатных состояния души. Вернее, в три, потому что когда молчишь — ты один человек, когда говоришь — другой, а когда поёшь — третий, совсем не похожий на первых двух.

Но жену он уже никогда не услышал — из-за ее обиды (казалось бы, какой пустяк!!!) случившийся инсульт навсегда лишил ее способности и говорить, и даже петь.

К сожалению, Клаус продолжает обманывать себя. Наверное, моя тетка все-таки была притворщицей. Удобно думать именно так: все в этом мире — сплошные притворщики... Лишь ты — прозрачный, как слеза, кристалл... Жизнь имеет свойство необратимо отбирать то, что мы оценить не способны.

Впрочем, Марти, наконец, замолчала, что ей совершенно не удавалось сделать в здоровом состоянии (не совсем ясно, почему она не нашла себе подругу или не стала писательницей, а копила внутри себя давление, как плотно закрытый котел — ведь очевидно, что муж изначально не собирался ее выслушивать!), а Клаус обрел идеальную молчаливую жену. Правда, человек без речи — это не совсем человек. За пару месяцев ее глаза сделались собачьими — огромными и жалкими. В них невозможно было смотреть без слез.

 

 

Массовое помешательство — наваждение летающих тарелок... Все вокруг изумлялись и чего-то ждали.

В этой миниатюре мы встречаемся с Мареком, нахлебавшимся прозы жизни через край. И чудо для него - знак, что есть за пределами вязкой, черной беды нечто иное — может быть, прекрасное или хотя бы интересное, забавное, смешное. Да какое угодно. Главное, знать, что мир не однородно-темен.

Дети (не взрослые! но разницы нет!) в этой миниатюре живут в мире не виртуальном, а воображаемом: у каждого своя тарелка! Творческие, можно сказать, дети! Правда, это их творчество тянет уже на уровень галлюцинирования, самогипноза от скуки, но что есть то есть. Однозначно они в своих фантазиях не живут, а, скорее, балуются. Так, видимо, для разнообразия один из мальчиков увидел не тарелку, а целый поезд! Впрочем, следом Петер тихо добавил: А может, наша реальность — нечто вроде тоннеля в метро, а поезда ходят по расписанию?

Каков окружающий Марека пейзаж? Это не гиацинты яркого мартовского дня. Но тепла и света не добавилось: недоброе и сумрачное, стекленело апрельское небо. От холодной земли поднимался туман, расползаясь по молодому подлеску. Клочьями вис на ветвях. Обтекал стволы, придавая пейзажу странный, сюрреалистичный вид.

В измененном состоянии Марек встречает поезд, на котором... можно уехать из этого, придавившего вязким и черным, мира. Желтое мельтешение в окнах — такое теплое и уютное, словно не электрические лампы, а сама доброта сияла сквозь тонкие стекла.

Вновь встреча с желтым — цветом и образом солнца-разума в разных обличьях, окольцовывающим подборку миниатюр, тут и там пронизывающим тексты. Но если в первой миниатюре солнце было солнцем, то здесь оно — свет в конце тоннеля. Вот только дойдешь ли до него? Хватит ли сил? Пока дойдешь — ослепнешь от темноты... Свет, который сам приехал - он вдруг является в образе волшебного поезда...

Вскользь Марек подумал о матери. Будет ли она искать его? Волноваться? Сожалеть о нем? Наверное, будет. Но не слишком. Ни на какие сильные чувства его мать была уже не способна. И, не тревожась больше ни о чем, Марек шагнул в золотой свет.

 

Все миниатюры перекликаются между собой если не явно линейно, то опосредованно. Но ясно одно — сон разума способен произвести лишь «черный слой сажи», он ведет только к бегству, к смерти. По большому счету, шансы отыскать жизнь в этой жизни, отыскать в ней свое место, оставлены автором лишь студенту Штефану, открытому смелым экспериментам с собственным сознанием и родившемуся инвалидом физически, но умственно необыкновенно развитому мальчику Мишатке. Теперь, избавленный от страха смерти «Тибетской книгой мертвых», Мишатка может спокойно обозрить жизнь и принимать в ней осознанные решения. Впрочем, не особо-то он изначально и боялся потустороннего мира. Этот мир был включен в его восприятие цельно. Возможно, потому книга (мудрость) к нему пришла сама.

Пользуясь возможностью, хочется пофилософствовать, возвращаясь к первой миниатюре, ибо, на самом деле, интересно: а что же для меня навскидку есть красота? Безусловно, красота - это то, что восхищает гармонией. Например, если вижу прекрасную мраморную статую в грязи, то оную от грязи вполне отличу, и даже грязь не помешает мне ею восхититься. Если смотрю плохо играемую пьесу Шекспира, ну, отвлекусь от формы, проникнусь содержанием (а что еще остается делать!). Но в этих примерах форма и содержание изначально гармоничны. Другое дело, что могут оказаться «припыленными» временем.

А человек? Как быть с этим несовершенным чудом природы? Если вижу человека, который постоянно развивается, постоянно другой и глубже чем вчера — он уже красив, будь даже горбат и убого «прикинут» - движением своим в развитии уже интересен бесконечно! Рядом с ним особая энергетика — он словно заряжает вокруг себя воздух и хочется жить — и этим ощущением сам источник жизни становится красивым! Красота в человеке есть исключительно прогрессия красоты. А природа сама в себе нам демонстрирует прогрессию непрерывную — в ней ничто никогда неповторимо! Спасибо автору, что дал повод заглянуть в себя!

Кто бы сомневался, в дурном настроении мир ужасен! Впрочем, «все пройдет и это пройдет тоже» и прекрасно знаю, что отыщу повод сотворить инверсию при первом же возможном случае! Это просто способ жить в том мире, который дан. Понятно, что каждый живет в своем мире, хотим мы того или нет. И вместе со своим миром умирает. Чтобы возродиться в другом. Если возродиться.

Ребенок (возвращаюсь к текстам миниатюр) воспринимает мир, минуя разум — непосредственно чувствами. А чувства, они никогда не ошибаются. Но для ребенка, если мир этот не тянется к нему с распростертыми объятиями, понятно — чертовщина мир этот, а не красота! Классический инфантильный подход к окружающему. Впрочем, дети всегда наделены привилегией роста, в отличие от «взрослых», которые «уже выросли». Дети всегда растут. Из них получаются взрослые дети, рядом с которыми так хочется жить! Ибо их разум проснулся и всегда бодрствует!