Москва. 6 января 1919 года. Понедельник. Пять часов пополудни. Канун Рождества. Вечер чёрный, безлунный. Минус двенадцать и ветерок. Игольчатый мороз. Мелкий, невидимый снег. Город, подорванный войной, окутанный дымом, туманом и неизвестностью, лежит распластанный во мгле. Мостовые и тротуары завалены снегом. Прохожие в сугробных аллеях идут гуськом, скользят, спотыкаются, падают. Уличную бездну то и дело взрывает оглушительный треск: идёт дружная разборка заборов, сараев, сторожек, домов на дрова. Топливо в Москве на вес золота... Слышится тонкий фальцет мальчишки-торгаша: «Папироски, ириски, сахар». Единственный торный путь – трамвайная колея. По ней вразвалку движется, вонзая, как нож, в смоляной мрак яркий свет фар, роскошный «Delaunay Belleville 45». Глухо, под сурдинку, рокочет большое и горячее шестицилиндровое сердце служебного автомобиля. В закрытом кузове типа «лимузин» на удобных мягких сиденьях расположились важные лица: председатель Совнаркома Владимир Ильич Ленин и его сестра Мария Ильинична. С ними охрана - сотрудник ЧК Иван Чабанов. Под бдительным шефством чекиста находится бидон с молоком. Чабанов крепко сжимает его в руках, боясь расплескать драгоценный продукт. Направляется компания в Сокольники. Там в доме № 21 по 6-му Лучевому просеку, бывшей даче И.А. Лямина, превращённой в лесную школу, Надежда Константиновна, жена Ленина, проходит курс лечения. Ей, собственно, и предназначается опекаемый чекистом бидон. Рыскает встревоженным глазом по дороге личный шофёр вождя Степан Гиль. Вот какие-то в длиннополых шинелях выскочили, руками машут. Кричат неразборчиво. Он, само собой, не останавливается, увеличивает скорость. Свистят вслед. Хорошо, что не стреляют. Степан Гиль - человек бывалый, опытный. Он знает: ни днем, ни ночью на столичных улицах нет спокойствия. Бандиты распоясались сверх всякой меры. В Сокольниках под видом сотрудников ЧК совершают вооружённые налёты на заводы, типографии, артели, кооперативы, грабят и убивают прохожих...

Сочельник Владимир Ильич провёл в рабочем кабинете. Обычный рядовой день Предсовнаркома: телефонные разговоры, встречи, письма, телеграммы, требующие ответа. Кипы бумаг на столе. Во всё надо вникнуть. Во всём разобраться. Резолюцию наложить. Направить документ на отзыв или в архив. Революционный переворот совершить - одно, а вот получить нужный результат после него – совершенно другое... Пристально всматривается Владимир Ильич в мутный московский пейзаж за окном. Мимо медленно проплывают грязные, потрепанные фасады. Лубянская площадь, Мясницкая, Садовая, Николаевский вокзал. Чёрные глазницы фонарей, скорбные в своей наготе печные трубы разобранных домов. «Подчинить этот народ и заставить его работать будет непросто, - думает Ленин. – Без увесистой дубины насилия нам не обойтись. Бить ею надо зубодробительно, так, чтобы на долгие годы запомнили. И зареклись сопротивляться. Террор в этом смысле чрезвычайно полезен. Применять его надо массово и энергично. Он, как инструмент большевистской политики, должен всегда оставаться в нашем арсенале». Покачивая крупной головой, Владимир Ильич продолжает рассуждать. «Как привести в порядок дороги? Без филистерства, без лишних сантиментов брать заложников из числа крестьян. Если снег не будет убран, заложников тотчас же расстреливать и брать новых. Только такая абсолютно примитивная, прямолинейная жестокость способна сейчас сдвинуть этот животрепещущий вопрос с мёртвой точки».

Недалеко от Сокольнического райсовета на дороге возникают серые силуэты в шинелях до пят. Требуют остановиться. Кто такие, сразу не разобрать. По ухваткам очень похожи на грабителей. И ещё: патруль с винтовками ходит, а они все с маузерами. Худо дело! Худо! Гиль замедляет ход, будто собираясь подчиниться, потом с силой давит на газ. Машина неудержимой торпедой устремляется вперёд. Шинели исчезают в снежной пыли. Хитрость удалась. Сзади орут: «Стрелять будем!» Поздно! Оторвались. Дорога идёт под уклон. Нет! Бегут сзади. Ещё на газ! Отстают преследователи, отстают. Тут Владимир Ильич неожиданно вмешивается, картаво отдаёт странную команду: «Остановитесь, товагищ Гиль, остановитесь. Это навегное патгуль. Гм... Видите, гайсовет рядом. Товагищи, вегоятно, хотят сообщить нам что-то важное». Гиль вынужден подчиниться. Машина замирает. Слышится приближающийся топот. Распахиваются дверцы. «Вылезай, приехали!» Возле машины шестеро с лицами крайне неприятными. Смеясь, поигрывают маузерами. Шинели их искрятся и сверкают инеем, как на ёлочных дедах. И дураку понятно – это бандиты! «В чём дело, товагищи?» - вежливо осведомляется Ильич. Ему тоже понятно, но он старается держать марку. Высокий, коротконосый, с тяжёлой квадратной челюстью и узкими губами, очевидно, главный в этой шайке, выступает вперёд, ядовито скалит зубы с золотыми коронками: «Сказано выходи, мать твою! Живо!» Он хватает Владимира Ильича за рукав пальто, бесцеремонно, как рыбак пескарика, вытаскивает из машины. Затем под бодрящие морозные струи попадает Мария Ильинична, за ней – Чабанов с бидоном, прижатым к груди. Только Гиль сидит за рулём словно заколдованный. «Ты кто?» - гнусит высокий допросчик, смерив Ленина взглядом. Обладатель хриплого голоса - Яков Кузнецов по прозвищу Кошелёк, потомственный уголовник, король преступного мира Москвы. Голова у Кошелька хотя и бандитская, и кокаином пропитанная, но смышлёная. Он не в пример другим ворам газеты большевистские иногда пролистывает, чтобы в курсе политического момента быть, и личный дневник ведёт. Словом, едва соткался на горизонте великолепный и блестящий «Delaunay Belleville 45», Кошелёк сразу сообразил, что в нём шишку везут. Таких машин в Москве – раз-два и обчёлся. Дикое изумление разбило Кошелька, когда он увидел, какая добыча попала в раскинутый им бредень. Вот так номер! Бугристый лоб, бородка клинышком, нос картошкой, глаза с прищуром. Точь-в-точь как на фотографиях. Так и есть! Товарищ Ленин собственной персоной. «Но что с ним делать?» - застонало в голове у Кошелька. Ленин – это не Иванов какой-нибудь. Или Сидоров. Или Розенгольц. Взять его в заложники? Требовать освобождения всех дружков, сидящих в тюрьме? Бесполезно! Едва ли соратники Ленина проявят единодушие, и требование Кошелька сразу удовлетворят. Впрочем, Ленина можно просто убить. Какие выгоды Кошелёк из этого извлечёт? Правильно, никаких. Одни убытки. Навалятся на него чекисты всем скопом. Не помогут Кошельку даже сочувствующие в «чрезвычайке». Это – как дважды два. Но разве однодельцам его резоны втолкуешь? Все эти мысли вихрем проносятся в голове у Кошелькова. И он в мгновение ока находит выход простой и изящный. Перебивая Ленина, с языка которого уже успело слететь: "Я Пгедседатель Совета...", рычит: «Пропуск!» Ильич вынимает из кармана бумажник, бельгийский браунинг, удостоверение, всё это протягивает Кошельку. «Ле-вин?» - нахмурившись, читает тот по складам, бросая вождю спасательный круг. «Левин», - подтверждает догадливый вождь. «Вот что, Левин, - изрекает бандит, - я, Яков Кошельков, реквизирую автомобиль на нужды трудового народа. Будь здоров и не кашляй. Адью!»

Машина, фыркнув, уезжает. Зеваки, скопившиеся на заснеженном тротуаре, молча расходятся. Закончено представление. Гиль и Чабанов стоят, словно разбитые параличом. Лица их перекошены. «Говно!» – отчётливо произносит Ленин. Он редко произносит это слово. Но если произносит... Дышит вождь с присвистом. Руки дрожат. На щеках - желтовато-землистые, мертвенные пятна. Его можно понять. Несколько минут назад он случайно выиграл жизнь. Случайно! Судьба революции висела на волоске, судьба России! Больше того: на волоске висела судьба целого мира! Целого! «Это возмутительно! - поддерживает брата также пострадавшая от бандитов Мария Ильинична. – Уму человеческому непостижимо! Ограбить Председателя Совнаркома средь бела дня!» Вслед за ней берёт слово Гиль. Оправдывается: «Не мог я стрелять, Владимир Ильич, не мог. Как на духу... Они вас под прицелом держали. Собственными глазами видел. Убили бы сразу. Из двух маузеров в вас целились, ей-богу. Вот я свой револьвер под сиденье и засунул». Охранник Чабанов предельно краток: «А у меня руки бидоном были заняты». Ленин застёгивает пальто. Поправляет шапку на голове. Щурится своим знаменитым прищуром. Чешет затылок, отчего шапка сползает на лоб. От туч, набежавших на его лицо минуту назад, не осталось и следа. Он говорит проникновенно, как и должно вождю: «Я, товагищи, сам виноват. Пгизнаю. По моей милости влипли в истогию. Гм... Негазумно ггудь под пули подставлять из-за какого-то вздогного янтагного кулона, бидона с молоком и фганцузской машины, пусть даже очень догогой. Идёмте отсюда быстгее». И они идут, серьёзные и деловые, тычась в темноте среди сугробов, в Сокольнический райсовет.

Бандиты же тем временем использовали «Delaunay Belleville 45» на полную катушку. Совершили в тот вечер три ограбления и два убийства, бросив затем авто у Крымского моста, на набережной. Кошелькова, между тем, ловили очень долго. А он как с цепи сорвался. Из Москвы не уезжал, сидел в ней до последнего. Охотился за чекистами, убивал их зло, беспощадно. В общем, лез на рожон. И своего добился. Через полгода, в июне, получил в перестрелке смертельную пулю.