Глава 1

 

Грязный снег, липкое грязно-серое небо, пустые улицы. Словно кроты под землю, горожане попрятались в свои дома, холодные и темные по вечерам. Отопление и электричество отключены. Разграбленные магазины стали приютом для кошек, одичавших собак и огромных крыс размером со щенка колли. Говорят, среди этих зверей немало бешеных — хотя мало ли о чем сейчас говорят? Слухи, как мыльная пена, выплескиваются из-под закрытых дверей и тяжелым зловонием расползаются по мертвому городу. Они остаются единственной ниточкой, которая еще связывает друг с другом растерянных, оглохших от собственных страхов людей. Говорят, что наступает конец света и недалек день страшного суда. Говорят, что на Москву сбросили атомную бомбу. Что сместились магнитные полюса. Что Земля из трехмерного пространства перешла в четырех- или пятимерное, или другое высшее, оставив позади — в виде стылого призрака-слепка все духовно неразвитое, больное и несовершенное. Говорят, что полмира — а то и весь - накрыла ядерная зима, и тепла больше не будет.

В городе царит безвластие. Жители натаскали в свои дома все, что попало под руку, и приготовились ждать — когда придет смерть, или когда придет мессия, или когда придут войска, или хоть кто-то придет и наведет порядок. Все равно — какой.

 

По скрипящей под ногами ледяной и стеклянной крошке, мимо щербатых стен и выбитых витрин шли трое — двое мужчин с обрезами и молодая женщина с большой связкой ключей в руках. Женщина — Полина - зябко куталась в вызывающе красный, крашенный под лису полушубок. Холодный воздух, затекая под воротник, больно кусал ее за шею и заставлял вздрагивать. Пушистые ресницы, золотые елочки бровей и cкрученные на затылке в толстый льняной жгут волосы припорошил снег.

Спутники Полины — муж и брат — грузно ступали, оскальзываясь в мягких валенках. Оба широкоплечие, сильные и неуклюжие, как бурые медведи, странно похожие, не столько внешне, сколько окружавшей их мутной аурой гнева. Их дыхание застывало на морозе, свиваясь в тонкие белые ленты. Мужа звали Сергей, а брата — Антон.

В полузанесенной снегом детской песочнице закопался в сугроб игрушечный экскаватор - так, что только ковш торчал наружу, как протянутая за милостыней рука. Обиженно и надрывно, почти истерически скрипнули качели. С обледенелой горки, гонимый ветром, лихо скатился мятый целлофановый пакет. Молодая женщина часто заморгала, словно пытаясь смигнуть слезы, и рукой в меховой перчатке провела по лицу. Плакать, когда на улице минус двадцать пять — мучительно. Но слез не осталось — только краснота и сухость, словно в глаза насыпали песок.

В таком же точно дворике играла ее маленькая дочка, а потом ее нашли в углублении под качелями, мертвой, с распоротым животом. В тот день внутри Полины что-то замерзло и остановилось, как сломанные часы. Она и не заметила, как после теплого мая почему-то наступил ноябрь. Трава утратила здоровый зеленый блеск, съежилась и побурела. Молодые, только-только распустившиеся листья засохли, свернувшись черными гусеницами, и, минуя золотую осень, опали с ветвей. Лишь когда по тротуарам заструилась поземка и лужи сковало хрупкой, как стекло, белизной, Полина догадалась, что медленно и неуклонно сползает в зиму, увлекая за собой брата и мужа.

По подозрению в убийстве арестовали двоих, но до суда так и не дошло, потому что в городе начались беспорядки, затем грабежи, и переполненные тюрьмы обратились в кромешный ад, в котором выживал не сильнейший, а тот, кому банально повезло. А потом весь мир рухнул, как соломенная избушка, и провалился в хаос. Подозреваемые так и остались сидеть взаперти, если только не умерли от голода или не выбрались каким-то чудом на свободу.

В глазах вооруженных обрезами мужчин сигаретными огоньками тлела злость, обжигая зрачки и рассыпаясь по радужке густым серым пеплом.

«Вина подонков не доказана, но сейчас не время для доказательств», - говорили эти глаза.

Полина не хотела мстить — то, что они трое собирались сделать, представлялось ей тяжкой обязанностью, отчаянным и бессмысленным усилием восстановить некую высшую справедливость. Справедливость, а тем более высшая — это вовсе не ключ ко всеобщему счастью, как некоторые считают. Это — горькая таблетка, которую надо, скривившись, проглотить и жить дальше.

Здание тюрьмы никем не охранялось, и единственным, что удерживало узников в камерах, оставались замки. Один из ключей должен был подойти, и он подошел. Открылся длинный узкий ход - похожий на крысиную нору коридор, освещенный единственной тянущейся по грязно-ржавому потолку лампой мертвенно-зеленого света. Длинные ряды металлических клеток, сырость, холод и вонь. Руки Полины дрожали, когда она нащупывала ключом замочную скважину. Решетчатая дверь распахнулась, и мужчины, как тени, скользнули внутрь. Бросок, короткая борьба, но силы оказались не равны. Что может один, истощенный, замеренный голодом и страхом человек против двоих — здоровых? Узника связали и выволокли в коридор, а потом Сергей, взяв у жены ключи, принялся отпирать соседнюю камеру, в которой должен был находиться второй подозреваемый.

Здесь они не встретили сопротивления. На полу, скорчившись в позе эмбриона лежал худенький мальчик в тонкой курточке серо-зеленого цвета, которую он натянул вниз, стараясь прикрыть босые ступни. При виде двух мужчин с обрезами он даже не попытался встать, а только застонал и отполз в угол. Полина не проронила ни слова, но брови ее дрогнули в грустном удивлении: «Ребенок? Что, ради всего святого, здесь делает ребенок?»

Он не защищался — лишь дергался, как тряпичная кукла, при каждом ударе, нелепо и безвольно, и тихо стонал. В распростертой на вонючих просмоленных досках фигурке было что-то мучительно жалкое и гадкое в то же время, а в темных глазах с неестественно глубокими зрачками плескались боль и животный страх. «Понимает ли он, что происходит?» - подумала Полина и отвернулась. У нее внезапно закружилась голова.

Пленников вывели их здания тюрьмы, и маленькая процессия двинулась вниз по улице, направляясь к заброшенному строительному карьеру. Мужчина шел сам, подгоняемый ударами прикладов, а мальчик так ослаб от голода и побоев, что постоянно оступался и падал на обледеневшей дорожке, так что Сергею приходилось буквально тащить его за руку.

Полина брела позади всех, зарывшись лицом в жесткий воротник, пахнущий снегом и синтетическим волокном, и нахохлившись, точно больной воробей. Скорее бы все кончилось. Цепочка бессмысленных убийств, которая началась со смерти ее дочери, доверчивого, ласкового существа, никому в своей короткой жизни не сделавшего ничего дурного. Теперь этот испуганный мальчик.

Карьер выглядел уродливо, как длинный кривой шрам на теле города, гноящийся и воспаленный. Неровные глыбы льда на дне и по краям карьера, желтовато-бурые, казалось, вобрали в себя все когда-либо выброшенные в атмосферу: выхлопные газы, ядовитые испарения канализаций и дурные человеческие мысли. Взрослого пленника поставили спиной к обрыву. Сергей снял с плеча обрез. Только теперь Полина как следует рассмотрела лицо жертвы: худое, с глубоко запавшими глазами, заросшее рыжей клочковатой щетиной. Когда он увидел нацеленное на него дуло, его бескровные губы беззвучно шевельнулись, раздвинулись, будто в слабой улыбке или, наоборот, болезненной гримасе. Все произошло очень быстро. Выстрел, и стоящая фигура со стоном согнулась, еще один — и тело скатилось на дно карьера. По снегу за ним вилась темная полоса.

«Мы даже не сказали ему, за что, - сглотнув плотный ком, подумала Полина. - А он и не спросил».

Антон подошел и рывком поставил на ноги мальчика, который, сидя на корточках, словно примерз к стылой земле, обратившись в темный бугорок - маленькую и незначительную неровность рельефа. Гротескное воплощение ужаса. Он, видимо, только теперь понял, что через пару секунд умрет.

Понял и отчаянно рванулся из державших его рук.

- Пустите! Пощадите меня! Что вы делаете?

- Ты преступник, - медленно и отчетливо, словно зачитывая приговор, произнес Сергей. - Ты убил ребенка.

- Я не убивал! Клянусь! Я в жизни мухи не обидел, я не могу убить человека. Посмотрите на меня, разве я похож на убийцу? - молил он, перебегая взглядом с одного лица на другое и ни в ком не находя жалости. - Посмотрите, мир летит в ад. Не берите на душу еще один грех, не убивайте невинного!

- Ты нам зубы не заговаривай, - Сергей грубо толкнул его, и мальчик упал на колени, на острые, чуть присыпанные мелкой сероватой крупой ледяные углы. - Нечего нас пугать страшным судом, и не тем пуганы. Подумай лучше о...

Полина почувствовала, как что-то оборвалось у нее груди. До конца дней, - поняла она, - ей не забыть этой безобразной сцены.

- Прекратите, - выдохнула она. - Люди мы или нет? Он ни в чем не виноват. Дети не совершают преступлений.

Несколько секунд Сергей мрачно вглядывался в бледное лицо жены, потом опустил обрез.

- Пошли, - коротко кивнул он спутникам.

Мальчик, все еще стоящий на коленях, посмотрел на Полину и, как утопающий за соломинку, ухватился за ее сострадание.

- Вы хотите бросить меня здесь? - спросил он жалобно. - Но я не могу встать... И мне некуда идти. Я замерзну здесь, на снегу.

- А нам какое дело? - злобно оборвал его Сергей. - Или ты думаешь, что мы будем тебя кормить? В наше-то скудное время?

«В наше время», - рассеянно повторила про себя Полина, как будто в этих словах содержался некий все время ускользающий от сознания ответ. Ей казалось, что голодный взгляд подростка вцепился в нее с ловкостью пиявки.

- Я... я не прошу, чтобы меня кормили, - прошептал мальчик, кусая обметанные лихорадкой губы. - Только чуть-чуть тепла... чтобы отогреться. Мне так холодно.

Он и в самом деле дрожал, как щенок под дождем. И не удивительно, в летней-то курточке.

Полина зябко передернула плечами - озноб мальчика каким-то образом передался ей — и потянула мужа за рукав.

- Сережа, пожалуйста!

- Хватит! Мы не благотворительный фонд! Он все равно сдох бы в камере, не сейчас, так позже. Мы не обязаны тратить последнюю еду на каждого попрошайку. Не для того же ты хочешь взять его в дом, чтобы смотреть, как он умирает от голода? Замерз — тем лучше. Меньше будет мучиться.

В разговор вмешался Антон.

- Если так, то гуманнее было бы, действительно, пристрелить его, - и добавил примирительно, улыбнувшись сестре одними глазами. - Пусть немного придет в себя, а потом поищем в городе его родных. Не может быть, чтобы у мальчишки никого не осталось. Да и... в конце концов, там, где прокормятся трое — прокормятся и четверо.

Сергей презрительно скривился, сплюнул в снег, но ничего не сказал. Полина подбежала к мальчику и помогла ему встать.

 

Глава 2

 

В темноте кто-то плакал. Искренне и безутешно, как плачут только очень маленькие дети. Полина потянулась за слабым, всхлипывающим звуком, как за солнечным бликом, и пошла на него, зажмурившись от внезапно накатившего ощущения дежавю. Впервые в жизни она ни разу не споткнулась на скользкой винтовой лестнице.

На площадке третьего этажа Антон достал из кармана фонарик и посветил, выхватив лучом из густого полумрака вымазанные чем-то коричневым стены, грязный кафель на полу, опутанный паутиной круглый плафон без лампочки. На половичке перед закрытой дверью сидела закутанная в старое войлочное пальтишко с капюшоном фигурка. Приглядевшись, Полина узнала дочку соседей, двухлетнюю Олечку. Похоже было, что девочка плачет уже долго, так покраснели и опухли ее щеки и так устало звучал голос, прерывистый и хриплый, словно надтреснутый дверной колокольчик. Рядом с ребенком стояла грязная холщовая сумка с торчащим из нее мусором — скомканной бумагой, куском ковролина и пустыми бутылками. Повсюду валялись окурки и опасно поблескивали тусклые звездочки битого стекла.

Полина присела на корточки перед малышкой. Откинула капюшон и увидела, что волосы ребенка коротко и неровно острижены, только на виске закрутилась в колечко уцелевшая прядка.

- Олечка, что ты здесь делаешь? Где твоя мама?

Девочка не знала. Давно она здесь? Да, давно.

Взрослые растерянно переглянулись. Соседка-алкоголичка постоянно водила к себе всяких асоциалов и напивалась с ними вдрызг. Вероятно, сбежала с кем-то и бросила ребенка или, пьяная, замерзла на улице.

Антон пару раз сильно пнул деревянный порожек — ответом была презрительная тишина.

- Что же делать? - беспомощно спросила Полина.

Конечно, она знала, что делать. Сергей усмехнулся.

- Ну, вот, теперь нам придется кормиться впятером. Не надо было тащить с собой этого... - он скривился, точно от зубной боли, и кивнул в сторону мальчика, присевшего на ступеньку. - Какая все-таки паскуда...

Последние слова относились к так не кстати исчезнувшей соседке.

Что удивляло Полину последнее время, это как быстро, за час-полтора, квартира успевала не только охладиться, но и приобрести стойкий нежилой запах, который не просто раздражал, но переворачивал все внутри, заставляя чувствовать себя бездомным, одиноким и неприкаянным. Когда это началось, она не помнила, но с каждым днем становилось хуже. Мир все энергичнее поворачивался к человеку спиной, а люди все отчаяннее хватали его за плечи, пытаясь сохранить зыбкое равновесие.

Прежде всего они развели огонь в самодельной печке — пустой железной бочке с отверстием в боку. На растопку пошли обломки ящиков, фанеры и паркетных досок, которые Сергей вчера притащил со свалки. Маленькое пламя осторожно лизнуло кусок сухого дерева и вспыхнуло — неудержимо и радостно, точно соскучившись по хозяевам. Как будто дремавшая в куче серых углей саламандра встрепенулась, ожила, завертелась, кусая собственный хвост, потом легла, положив голову на лапы, и ровно загудела.

Полина подогрела воду и умыла девочку, расчесала встопорщенный на затылке пух, тусклый и мягкий, как мышиная шкурка. В комнате стало почти жарко. Красные, словно осенняя листва, блики, разбрелись по стенам, устлали пол, расцветили огненными узорами занавески, бледно-желтые обои, кушетку и круглый стол у окна. На долю мгновения Полине почудилось, что она опять — как обычно по утрам — причесывает дочку, просеивая светлые податливые локоны через жесткий металл гребешка. Ее ноздри щекотал знакомый, который не спутаешь ни с каким другим, запах ребенка - благоухание парного молока и размоченной в нем белой булки, ирисок и карамели. Хотя какие уж там конфеты, малышка выглядела такой истощенной, как будто последние несколько месяцев ее держали на хлебе и воде. «Надо ее покормить. Чем? Есть немного крупы, сварю кашу». Привычные мысли лезли в голову, вытесняя холод и страх, заполняли чудовищную пустоту. Полина возилась с кастрюлькой, а по щекам текли слезы.

И странное ощущение возникало — что вот сейчас, стоит только ухватиться за слабый шлейф ароматов, за тонкую, едва различимую ниточку, и она выберется по ней, как по канату, обратно — в яркий мир лета. Туда, где липы стоят в цвету и голуби купаются в лужах, разбрызгивая по газонам сочную радугу. А дети играют в городки и классики на расчерченном цветными мелками тротуаре. Где людно и шумно и нет этой призрачной, невозможной зимы. Вот стоит только посмотреть в окно, а там...

Подобное чувство испытывает человек, увидев проклюнувшиеся сквозь грязный наст голубые подснежники.

В комнату робко заглянуло солнце, и ледяные цветы на стекле обратились в мираж. Полина вспомнила о мальчике и резко обернулась. Мираж сгустился. Подросток сидел на полу, возле печки, протянув к ней озябшие ладони, и грелся. Полина поставила кастрюльку с кашей на табуретку, остывать, и подошла к нему, присела рядом.

- Как тебя зовут?

Он поднял глаза, и снова Полине померещилось, что она заглянула в узкие зрачки какого-то морского животного, обитателя темных соленых глубин. Взгляд не детский, но и не взрослый — его выражение было ей не понятно.

- Ростислав.

- Ростик? Сколько тебе лет, Ростик?

- Восемнадцать.

Сергей, услышав его ответ, тихо присвистнул.

- Восемнадцать?! - не поверила Полина. - Но тебе не дашь больше тринадцати!

Мальчик слабо усмехнулся.

- Это только на первый взгляд. Впрочем, у меня нет с собой паспорта — он остался в тюрьме. Так что ваше дело, верить мне или нет, — добавил он равнодушно.

Действительно, для тринадцатилетнего подростка Ростик казался чересчур велик ростом, но сложен субтильно — совсем не как взрослый юноша. Теперь, когда стал известен его возраст, его фигура производила впечатление физической неразвитости. Точнее даже — неполноценности.

- У тебя кто-нибудь есть? - с надеждой спросила Полина. - Родственники, друзья? Родители?

Мальчик отрицательно качнул головой.

- Нет, никого.

- Где ты жил?

- Сначала в интернате, - ответил он, слегка растягивая слова. В его речи ощущался легкий акцент. - Там учился. Потом, после школы, в общежитии. Работал на заводе, на мебельном. Гнул скобы по восемь часов в день, - объяснял Ростик, уставившись прямо перед собой. - Потом меня арестовали.

Он замолчал, а Полина встала и, налив кашу в жестяную миску, принялась кормить Олечку. Ребенок так жадно ел густую овсянку на воде, без соли и со щепоткой ванильного сахара, что чуть ли не откусывал ложку. Насытившись, успокоившись и согревшись, девочка начала засыпать у Полины на руках, положив под голову кулачок. Ее губы кривились во сне и подергивались, а вместе с ними щека и подбородок — по безмятежному детскому личику молнией пробегал тик.

Полина бережно опустила малышку на кровать и накрыла пледом.

Ростик сидел на полу, все с тем же странно-отчужденным видом, время от времени задумчиво поглядывая на спящую девочку. Когда хозяева квартиры устроились за накрытым столом, на котором вместо свечи зажгли палочку плексигласа, мальчик судорожно сглотнул и закрыл глаза.

Вдруг кто-то мягко тронул его за плечо — Антон стоял над ним и протягивал тарелку с одной картофелиной и кружку бледного, но горячего чая.

- На, поешь.

Ростик благодарно улыбнулся:

- Спасибо.

- «Спасибом» брюхо не набьешь, - заметил Сергей хмуро, но уже беззлобно.

- Я знаю, - ответил мальчик грустно. - Но мне нечем вам заплатить. У меня совсем ничего нет, кроме, разве что, меня самого.

Сергей хмыкнул, остальные предпочли пропустить мимо ушей невольную двусмысленность. Парень не имел в виду ничего такого, это ясно.

Ели молча. Темнота закупорила толстым войлоком окна. Придушила звуки, убила свет — даже тусклые, отраженные от снега блики фонариков и шаги одиноких прохожих. Мир за черными стеклами умер — до утра, а может быть, и навсегда.

Плексиглас горел неестественно ярко, чадя и разбрасывая по стенам контрастные желто-оранжевые отсветы, отчего комната обратилась в пугающий театр теней. Полина ласково коснулась руки мужа.

- Сереженька, ты сердишься? - спросила она шепотом.

- Нет. Только знаешь, быть добрым в наше время — непозволительная роскошь.

- Наверное, - кивнула она виновато. - Но нельзя же окончательно превратиться в диких зверей. Мы и так живем, как дикари, только в цивилизованной квартире.

- Доброта была роскошью во все времена, - вмешался в разговор Антон, - а не только в наше. Люди эгоистичны по своей природе, и это правильно. Эгоизм — не порок, а выражение самого естественного для любого живого существа инстинкта. Даже двух — инстинкта самосохранения и продолжения рода. Мы и в самом деле мало чем отличаемся от зверей: каждый защищает свою берлогу, свою самку и своих детенышей. Позаботиться о другом человек способен только постольку поскольку, и то, если это не ущемляет...

Его разглагольствования прервал тихий, как будто смущенный, стук в дверь. Трое переглянулись с немым вопросом в глазах.

- Попрошайка, - сказал Сергей. - Не вздумайте открывать.

Полина встала.

- Может быть, Тоня вернулась. За Олечкой.

Но это оказалась не соседка. На пороге стояло трясущееся существо неопределенного пола и возраста, худое, лохматое, в сером пальто с чужого плеча. В руках попрошайка держал нечто замызганное и прямоугольное, похожее на книгу в черной обложке, с полустертой вязью золотых букв, и это нечто он протягивал Полине.

Библия? Очень кстати. Роман любимого писателя, последнее — изысканное — напоминание о нормальной жизни, которое несчастный хочет выменять на кусок хлеба? А вдруг этот парень - поэт, который бродит по городу и стучится во все дома, пытаясь навязать — или, как ему кажется, подарить - людям томик своих стихов? Кому сейчас нужны стихи? Полина не видела его лица, полускрытого длинной челкой, а только дрожащие пальцы в бурых табачных пятнах и двойной браслет-фенечку из разноцветного бисера на запястьи.

Она ничего не успела сказать или сделать, потому что Сергей, подскочив, резко захлопнул дверь прямо перед носом попрошайки.

- Это к вопросу о доброте, - прокомментировал увиденное Антон. - Мы сейчас проявили разумный эгоизм, отказавшись помочь этому человеку. Может быть, для него речь шла о жизни и смерти, даже наверняка. Для нас всех сейчас речь идет о жизни и смерти. Но если мы станем делиться едой с каждым проходимцем, то сами не протянем и пары недель. Поэтому мы вынуждены игнорировать чужие потребности и думать о своих.

- Мы и так не протянем, - мрачно отозвался Сергей, - если чудом не набредем на склад продуктов. Если ничего не изменится, передохнем, как тараканы.

- Чудес не бывает, надо искать. Ты что, считаешь, эта неразбериха будет продолжаться вечно? Что бы там ни стряслось в центре, хоть государственный переворот, но кто-то же пришел к власти, а значит, должен рано или поздно навести порядок. До нас просто не дошла очередь.

Полина вернулась к столу разочарованная. Ей хотелось взять книгу, и не важно, чем бы та оказалась: романом, Библией или орфографическим словарем — она была частью иной, нормальной жизни. Прикоснуться к другой человеческой душе - может быть, более уязвимой, или более мудрой, или более щедрой, и вслед за ней выйти из замкнутого круга — вот о чем Полина мечтала. Мужчины продолжали спорить, что-то друг другу доказывать, повышая голос и жестикулируя так, что вспугнутые багровые блики веером разлетались по потолку, но прислушиваться к их разговору больше не оставалось сил.

Печка теперь гудела тихо-тихо. Пламя, снова обратившись в ленивую саламандру, свернулось клубочком и улеглось на куче раскаленных углей. Ростик отставил в сторону пустую тарелку и кружку, придвинулся к стене и привалился к ней спиной, сложив руки на коленях и прикрыв глаза. Под его сомкнутыми веками, в тени опущенных ресниц и по скулам двигались вытянутые, чуткие, как пальцы пианиста, тени. Они казались отражением тика, пробегавшего по лицу девочки.

Ребенок и подросток спали и видели страшные сны.

 

Глава 3

 

Во сне Полина видела дочку — разрумянившуюся, белокурую, одетую в то же самое голубое, с пояском, платье, в котором несколько недель назад ее нашли мертвой. «Мама, я жива! - лепетала малышка, протягивая к ней пухлые, с короткими обгрызенными ногтями ручки. - Это ты умерла, мама».

Как и в тот страшный день, она собиралась играть в песок, поэтому из кармана у нее торчал пластмассовый совок в виде рыбки, а у ее обутых в новенькие белые сандалии ног стояло ведерко с набором разноцветных формочек. Полина пыталась ее удержать, отговорить от роковой прогулки — ведь казалось, так просто развеять кошмар, всего-то и нужно, что остаться дома - но у нее ничего не получалось. Она не могла запретить девочке выходить на улицу, она вообще ничего не могла, потому что малышка как будто находилась за стеклянной стеной и ее не слышала.

Каждую ночь одно и то же. Полина проснулась в слезах, на мокрой и холодной подушке. С трудом разлепила набрякшие за ночь веки. Как быстро все ушло — облачно-лазоревое лето, пряное липовое цветение вдоль утопающих в золотом свете улиц и ее, Полины, короткое счастье. Словно и не было ничего. Она и не успела заметить, как сменились декорации. А может, это тоже сон, мучительно-черно-белый, изломанный и резкий, как полотна кубистов? Сон, от которого Полина когда-нибудь очнется, и все опять будет хорошо?

Если долго лежать с закрытыми глазами, можно выдумать в полусне, что угодно, и даже целую жизнь. Хорошую или плохую — кто как сумеет.

Вчерашний день медленно воскресал в памяти: мрак и вонь тюремных камер, забеленный морозом карьер и темная полоса крови на снегу. Потом этот мальчик, оказавшийся на самом деле почти взрослым — жалкое и странное существо, которое они, неизвестно зачем, привели в свой дом. Потом соседская девочка.

«Буду заботиться о ней», - прошептала Полина, чувствуя, как теплеют ладони, а в груди становится тесно и больно. Накинув шубу, встала с постели и пошла в соседнюю комнату, где спала Оля.

На кровати сидел Ростик, съежившись и обхватив себя руками за плечи. Он поднял голову и кольнул Полину недоверчивым взглядом.

Девочка уже проснулась и передвигала по одеялу цветные пластмассовые кубики, тихонько что-то лопоча на своем детском языке.

- Я дал ей игрушки, которые нашел под кроватью, - объяснил Ростик, проследив взгляд Полины. Она не ответила, а убедившись, что все в порядке, принялась поскорее растапливать печку, чтобы малышка, не дай Бог, не простудилась. Из дров остались только два грязных куска фанеры и обломки стула.

Завтракая, беседовали о продуктах, которые почти на исходе, о том, что сильные морозы могут грянуть в первых числах января (а сейчас, - тревожно спрашивала себя Полина, - какой месяц сейчас?), о лопнувших трубах центрального отопления и воде, которая больше недели не течет из крана.

Антон и Сергей допили чай и встали из-за стола, собираясь сходить поискать что-нибудь на растопку. Полина тоже поднялась:

- Погодите, я пойду с вами. Надо принести воды. Там, на реке, проделали прорубь во льду.

- Если еще не затянулась, - заметил Сергей.

- Вряд ли, ночью было не очень холодно. В крайнем случае, тонкий лед можно пробить. Присмотришь за Олей? - повернулась она к Ростику, который опять забился в угол и сидел, вытянув ноги — тот чуть заметно кивнул. Девочка, устроившись на ковре, складывала из кубиков домик - кособокое, неправдоподобное сооружение с двумя башнями — и чуть слышно напевала, то ли заклинание, то ли колыбельную для сказочных героев. Полина в который раз подивилась невероятной способности детей играть в любых условиях — где бы они ни находились, как бы плохо и одиноко им ни было.

А может, они никогда не чувствуют себя одиноко в их волшебном — им одним доступном — мире? В их нелепых разноцветных замках живут маги и принцессы, в садах резвятся дриады и похожие на стрекоз крохотные крылатые дюймовочки, прозрачные и юркие, как солнечные лучи, а по зеленым полянкам скачут — лишь детским глазам видимые — зайцы и олени. Ростик больше не был ребенком. Он смотрел на играющую девочку молча, без улыбки.

 

Шли тяжело - по раскисшей дороге, хлюпая снежной кашей, оскальзываясь и чертыхаясь - с толстыми сучковатыми ветками на плечах, выломанными из какого-то забора досками и ведром ледяной воды, которая при каждом неловком движении выплескивалась на ноги. Еще у подъезда ощутили смутное дыхание беды — трудно сказать, как: по смутным обрывкам чужого запаха, по чуть изменившемуся освещению, по более длинным, чем всегда, и более контрастным теням, по грязным следам на крыльце — уродливым и резким, затерянным среди десятков других, нормальных следов. Несчастье всегда оставляет вешки, едва приметные, почти на грани человеческого восприятия, но от того не менее отвратительные и пугающие. Как будто издевается над нашей беспечностью.

Торопливо передав брату полное ведро, Полина рванулась вверх по ступенькам, сквозь темные лестничные пролеты. Распахнула дверь и, побледнев, замерла на пороге. Возможно, даже вскрикнула — в шоке люди порой не замечают своих невольных, инстинктивных действий.

На окровавленном полу, среди разбросанных кубиков, лежала Оля и тихо стонала. Не плакала, а именно стонала, как раненое или до полусмерти замученное животное. Ростик сидел в своем углу, все так же вытянув ноги и уставившись в пространство.

На Полину накатило странное оцепенение, как в кошмарном сне, когда хочешь бежать, но не можешь шевельнуть ни рукой, ни ногой. Она не в состоянии была ни подойти к ребенку, ни позвать на помощь. Не могла сдвинуться с места, как будто ступни приросли к зеленому ковру и пустили корни, такие глубокие, что никаких человеческих сил не хватило бы вытянуть их из пола. Потом жизнь вдруг как-то сразу покинула ее, и, судорожно вздохнув, Полина оперлась плечом о косяк, бледная, с закушенной губой и остановившимся взглядом.

Сергей подбежал к девочке, склонился над ней, и лицо его исказилось. Выпрямился и, обернувшись к Ростику, бросил ему с яростью, точно выплюнул:

- Это сделал ты!

Но тот устало прикрыл глаза и покачал головой.

- Я тут ни при чем. Вы не затворили дверь, и сюда ворвался какой-то тип, огромный, под два метра и озверевший, как все сейчас, и надругался над ней.

- А ты сидел и смотрел? - спросил Антон.

- Что я мог сделать? Я не силен физически, он свалил бы меня одним пинком. К тому же, - он затравленно и, как показалось Полине, злобно, взглянул на Сергея, - вы вчера отбили мне почки, а может, и еще что-то. Я встать не могу.

Гримаса боли — вполне убедительная, хоть и слегка утрированная - скривила его губы.

- Вы что, не видите, что он лжет? - задыхаясь от злобы, Сергей повернулся к Антону и Полине. - Прекрасно ты можешь встать, подонок! Я сам запер дверь, на два ключа, никто не мог сюда войти. Жаль, что я сразу не убил тебя, извращенец!

Он подскочил к Ростику, сжавшемуся в испуганный, сердитый комок, и наотмашь ударил его по лицу. Потом еще раз и еще — тот слабо защищался, отворачиваясь и прикрывая голову рукой.

- Брось, за что ты его бьешь? - устало сказал Антон.

- Он знает, за что, - огрызнулся Сергей, но отошел и, подняв с пола девочку, отнес ее на кровать. - Я с ним еще разделаюсь, когда вас, защитники, рядом не будет.

Антон пожал плечами и обратился к Ростику:

- Ты мог бы узнать того человека? Как он выглядел?

- Да, мог бы. Он... - мальчик задумался, - высокий, грузный, как шкаф, и какой-то громоздкий, как бы угловатый. В тулупе и валенках, а на голове кепка — не по сезону. Рыжая щетина на подбородке и усики... тонкие... как у клопа. Шрам под левым глазом в форме перевернутой «г». Да не собираетесь же вы его искать?

- Посмотрим, - буркнул Антон.

- Бесполезно. Все звери разбрелись по берлогам.

Это было правдой. Опустившиеся и одичавшие, полубезумные жители мертвого города притаились за дверьми квартир, лишь изредка совершая осторожные крысиные вылазки за продуктами или дровами. Ненароком столкнувшись, шарахались друг от друга — безмолвно или перекинувшись парой недобрых, торопливых фраз.

День прошел, точно в бреду — в холодном и безнадежном бреду отчаяния. Девочке становилось все хуже. Она стонала, сдавленно и тихо, не разжимая губ, металась во сне, то и дело сбивая одеяло на сторону и тут же начиная трястись в ознобе. Полина до ночи просидела подле нее, словно надеялась отогнать ангела смерти. Брат и муж, сумрачно пошептавшись, удалились и, очевидно, легли спать, и у нее против воли начали слипаться веки. Тогда на кровать неслышно перебрался Ростик, уселся, поджав под себя ноги, и шепнул Полине:

- Я побуду с ней. Вы можете идти отдыхать, я вас позову, если что.

Усталость заглушила слабенькую боль недоверия. Полина молча встала и ушла в свою комнату. Сон навалился — странный, тяжкий, не сон, а прогулка по туманом окутанному болоту. Полина бродила по гнилым кочкам, по темным лужицам не то воды, не то крови, и на ощупь искала что-то важное, вот только проснувшись, не смогла вспомнить что. Сквозь туман кто-то звал ее, окликал издалека голосом дочки, но не звонким по-детски, а низким и теплым, похожим на ее собственный. Бывает такое в сновидении, когда сознание расширяется, а чувства вспыхивают, как вязанка хвороста, освещая гиблое место, на котором ты стоишь. В этот момент становишься не собой, а кем-то другим, иногда даже несколькими людьми сразу. Себя видишь и слышишь со стороны, а мир держишь на ладони, как мудреную игрушку, пытаясь разобраться, как он устроен.

После таких ночей долго не можешь себя вспомнить. Лежишь в перламутровых сумерках и выкладываешь свое «я», будто мозаику, по крупицам, а иначе, как ни напрягай память, восприятие остается радужным и нечетким, точно растекшаяся по стеклу акварель.

В сон Полины неожиданно ворвался посторонний звук, как будто приглушенные рыдания, заставив ее распахнуть глаза и сесть на постели. От приторного ощущения нереальности кружилась голова. Обрывки тягучих, сюрреалистических видений попрятались по углам . Стараясь не шуметь, Полина скользнула на пол, приблизилась к двери в соседнюю комнату заглянула в щелку.

В тусклом ночном свете увидела Олю, неподвижно лежащую ничком. Девочка обвила руками подушку, словно птица-подранок, припавшая к земле. Рядом скорчился, уткнувшись лицом в ладони, Ростик. Его худенькие плечи вздрагивали, сводимые мучительной судорогой, лопатки напряглись и выпирали, как уродливые зачатки крыльев.

- Что с тобой, что случилось? - Полина присела на кровать и обняла подростка. - У тебя что-нибудь болит? - и тут же поняла, что так не плачут от простой физической боли.

Ростик вздрогнул, словно обожженный ее прикосновением, и затих, присмирел. Только слезы бессильно катились из его широко раскрытых глаз, оставляя на щеках скользкие дорожки.

- Что с тобой? - повторила Полина. - Тебе плохо?

- Я не жаловался, - возразил он, отстраняясь.

- Могу ли я тебе чем-нибудь помочь?

- Помочь? - удивленно переспросил Ростик. - Вы и так очень много для меня делаете. Вытащили из камеры, где я подыхал, взяли в свой дом, кормите... Чем еще вы можете мне помочь?

Его попытки освободиться от рук Полины были неловкими и по-детски угловатыми, а зрачки, точно мелкие блестящие насекомые, убегали от ее взгляда.

- Хочешь, - неожиданно для себя самой сказала Полина, - я буду любить тебя... как сына?

- Любить? Меня? Вы шутите, наверное, или... - он осекся и замолчал, словно поперхнувшись чем-то важным, готовым сорваться с языка. - Смешно, в самом деле, - в его голосе не чувствовалось даже тени улыбки.

Полина заметила, что мальчик дрожит в хлопчатобумажной тенниске. «Как быстро уходит тепло», - подумалось ей. Курточка Ростика лежала поверх Олиного одеяла.

- Как она? - спохватилась Полина, с тревогой всматриваясь в спящую девочку и не решаясь ее разбудить. На один — чудовищно долгий - миг ей показалось, что ребенок не дышит. Но нет... край одеяла едва заметно и равномерно вздымался.

- Не знаю, - ответил Ростик. - Но лучше ей умереть. Нам всем лучше умереть, - добавил он с гримасой страха - того безотчетного животного ужаса, который Полина видела на его лице накануне, у карьера, - но я очень боюсь смерти. - Ваш муж обещал расправиться со мной. Он меня убьет.

- Нет, нет, - поспешила успокоить его Полина. - Сережа погорячился, он, вообще, очень вспыльчивый. Но не бойся, мы не дадим тебя в обиду. Ты ни в чем не виноват.

- Он хочет меня убить, - упрямо повторил Ростик. - Пожалуйста, не оставляйте меня с ним наедине, он...

- Да, конечно, - пообещала Полина. - Ты только не плачь. Этот кошмар скоро кончится, и все станет, как раньше. Все будет хорошо, - уговаривала его, сама себе не веря. Таким слабым был этот полувзрослый-полуребенок, так нуждался в защите, что инстинктивная неприязнь к нему постепенно угасла, сменившись острой болезненной жалостью.

- Для меня уже не будет, - ответил Ростик. Его губы кривились, как у плохого артиста, который — напоказ публике - силится улыбнуться, но улыбки не получается.

Полина привлекла его к себе - тепло, почти по-матерински, заглянула в глаза.

- Не надо так говорить. Ты просто устал, мы все устали. Долго тебя держали в тюрьме?

- Месяца два. Нет, больше... Не знаю, у меня там не было календаря. В таких местах не замечаешь, как идет время.

- С тобой плохо обращались?

Ростик взглянул на нее - отчужденно, словно не понимая вопроса.

- Да нет. Если не считать того, что вначале поместили в общую камеру, где меня по очереди изнасиловали семь человек.

Полина содрогнулась.

- Как?

- Вы что, не знаете, как насилуют? - спросил он с циничной усмешкой, нервно передернув плечами. - В тюрьме это, в общем-то обычное дело.

Холод, сочившийся сквозь промерзшие стены, тонким ледком дополз по ковру до ступней Полины, пробрал до самого сердца, охватил жестоким ознобом. Слова мальчика показались ей совершенно дикими.

- А следователь на допросах бил меня по лицу, - не унимался Ростик. - Вы знаете, даже собаке больно, когда ее бьют. Даже самой никудышной... И еще — постоянно морили голодом. И спать заставляли на голых камнях, когда в камере температура — минус. А так ничего, нормально обращались.

Оля что-то невнятно пробормотала и перевернулась во сне. Полина осторожно пощупала горячий лоб девочки, провела рукой по ее свалявшимся, как ощипанные перья, липким от пота волосам. У ребенка был сильный жар.

Зимнее утро уже ощупывало первыми лучами грязные сугробы и обледенелую полоску асфальта. Укоротились и побледнели тени на потолке. Зацепившийся рогом за карниз соседней многоэтажки месяц еще чадил ядовито-желтым пламенем, но этот едкий свет постепенно терял право на жизнь, отступая под натиском тусклой рассветной серости.

 

Глава 4

 

- Не понимаю, куда он запропастился? - говорила Полина, прогуливаясь по опустевшей комнате и пытаясь согреть руки под толстым шерстяным платком. Стульев в квартире не осталось, последний догорал сейчас в печке, и Сергей полчаса назад отправился поискать что-нибудь на растопку. - Такой мороз... и скользко: оступится где-нибудь, не дай Бог... сломает ногу.

Мысли крутились в мозгу с навязчивостью голодных комаров, только кусались больнее: уже не только голова, а все тело ныло от них. Каждый день кто-то незаменимый и близкий кидается в объятья мертвого города, уходит — в пустоту, в беспощадный хаос, а ты ждешь и не знаешь, вернется он или нет.

Ростик, свесив ноги, восседал на подоконнике и через плечо поглядывал в окно на заваленную мусором и снегом улицу. Там, в паре метров от подъезда, перегораживая и без того узкую дорожку, валялись перевернутые на бок, выпотрошенные бачки от пищевых отходов, в которых вот уже в течение получаса безнадежно рылась огромная, но страшно худая рыжая собака. С мрачным упорством она раскидывала тупой мордой промерзшие объедки в надежде отыскать что-нибудь вкусное.

Послышались тяжелые шаги в коридоре, и подросток соскочил с подоконника. Прижимаясь к стенке, проскользнул мимо вошедшего Сергея и по лестнице, по странно хрустящим ступенькам, сбежал вниз. Собака подняла ему навстречу голову — два ярких зеленых уголька из-под свалявшейся челки полыхнули недоверчиво и зло - и выжидающе шевельнула хвостом. Ростик боязливо приблизился. Воровато покосившись на неплотно затворенную дверь подъезда, достал из-за пазухи еще теплый кусок хлеба и, сглотнув слюну, протянул его собаке. Животное приняло подачку с достоинством, но Ростик не сомневался, что в глубине души этот когда-то домашний, а теперь безнадежно одичавший зверь благодарен ему. Каждой твари нужен хозяин, и чем озлобленнее тварь, тем сильнее она тоскует по щедрой руке.

C чувством мимолетного удовлетворения мальчик покинул двор и двинулся вдоль молчаливых домов, по запорошенному искристой белой пылью тротуару. Собака последовала за ним. Она двигалась медленно и плавно, ступая неслышно мягкими подушечками лап, и Ростику казалось, что в одинокой прогулке по мертвому городу его сопровождает призрак.

Призрак прошлого. Всматриваясь в подслеповатые, затянутые снежной катарактой зрачки окон, мальчик расслабился и отдался полумечтам-полувоспоминаниям. Что вот, ничего плохого не случилось, а он просто гуляет с собакой. И город не умирает, а только заснул, задремал с открытыми глазами средь бела дня.

Они свернули за угол, и на щербатую стену дома упали две тени: одна - человеческая, долговязая и тонкая, другая - длинная и лохматая, с торчащими ушами. Обе огромные и неестественно размытые, искаженные странным преломлением света. Ростик, точно камешки на ладони, перекатывал под языком причудливые желания. Ему хотелось убить собаку, чтобы та хрипела и билась в медленной агонии. Каблуком одолженного у Антона ботинка наступить на горло, из которого кровь течет, как из открытого крана, булькая и проедая серый снег. Или наоборот, присев рядом на дорожку, зарыться носом в колючую шерсть, вдохнуть острый запах псины. Горький коктейль из ненависти и нежности пьянил крепче вина.

Подросток опустил взгляд и заметил на стене, чуть поодаль, еще одну тень — маленькую и круглую. Обернулся: на него доверчиво смотрел закутанный в синтетическую шубку и повязанный широким малиновым шарфом ребенок. Мохнатый и неповоротливый, словно ежик, выпустивший колючки.

- Я потерялась, - робко сказала девочка, глядя на Ростика большими заплаканными глазами.

Он сделал шаг в ее сторону, помедлил.

- Как зовут вашу собаку?

- У нее нет имени, - ответил Ростик и, поднявшись на цыпочки, заглянул в ближайшее окно первого этажа. - Просто собака. Пойдем, я помогу тебе найти твою маму.

 

***

 

Он вернулся через два с половиной часа — трясущийся от холода, с белыми щеками и губами. Отряхнул с куртки снег и потянулся, хрустнув окоченевшими суставами.

В квартире висела липкая тишина.

- Оле совсем плохо, - прошептала Полина, отвечая на безмолвный вопрос Ростика. Поймала сытый, как у согревшегося кота, взгляд, и по ее лицу словно пробежала тень. - Где ты был? Что можно сейчас делать на улице?

- Хотел отыскать кого-нибудь из бывших знакомых, - пояснил мальчик, опускаясь на колени рядом с остывающей печкой. - Никого нет.

Сергей подозрительно покосился на него.

- В чем это у тебя брюки? - спросил он вдруг резко.

Ростик удивленно провел ладонью по расплывшемуся темному пятну на своих потертых джинсах.

- Не знаю, запачкался где-то и сам не заметил. А что такое?

- Посмотрите, у него на штанах кровь!

Антон предупреждающе поднял руку.

- Сережа, ты бредишь. Ну, что ты все время к нему пристаешь? Что за навязчивая идея, в конце-то концов? Оставь парня в покое.

- Тише, ради Бога, тише! - попросила Полина.

Все замолчали: Антон, побледневший от испуга Ростик и Сергей - раздраженный и злой. Полина склонилась над кроваткой, на которой разметалась в горячке больная девочка. Ребенок кашлял во сне и стонал. Мягкий пушок на затылке слипся от горячего пота, дыхание с хрипом и свистом вырывалось из обложенных лихорадкой губ. Очевидно, у девочки началась пневмония.

Антон открыл аптечку и снова закрыл: антибиотиков не было. Вообще, никаких подходящих лекарств, даже банального сиропа от кашля. В отчаянии четверо взрослых смотрели на умирающего ребенка, не зная, что сделать, чем помочь...

 

Глава 5

 

Оля умерла под утро. Незадолго до рассвета открыла глаза, улыбнулась заплаканной Полине и отчетливо сказала: «мама». А потом жизнь просто вытекла из нее, как песок из дырявого ведерка, смытая блеклыми, отраженными от снега лучами. Черты разгладились — ровное, безмятежное лицо куклы. Нос заострился. Крошечные кулачки разжались, точно выпуская на волю двух невидимых птиц. Полине хотелось бы дать ей хоть что-то с собой — то, что нужно для полета - немного тепла, пару добрых слов. Чуть-чуть того невостребованного сияния, нежного и яркого, которое собиралось прозрачной березовой лужицей где-то под сердцем. Но увы, человек уходит из мира с открытыми ладонями, с пустыми руками.

Девочку похоронили в снегу, в том же самом карьере. Символично. Они боялись натолкнуться на тело расстрелянного, но, по-видимому, труп уже занесло снегом, его нигде не было видно. Мутное, почти до черноты, небо сыпало мелкой крупой, которая, сворачиваясь в маленькие вихри, летела в лицо, стегала по рукам, набивалась в обувь и в рукава. Сплошная ревущая пелена, полная жалящих насекомых.

Полина стояла в расстегнутом полушубке, оцепенев от боли и ветра. Ей казалось, что она обречена снова и снова хоронить свою дочь. Иногда с человеком случается нечто настолько страшное, что оно впивается в мозг, выжигает в нем бороздку, как на грампластинке. И эта пластинка крутится и крутится, бесконечно воскрешая один и тот же кошмар.

Так судьба из спирали превращается в замкнутый круг, из которого не вырваться, как ни старайся.

Антон сдернул с головы шапку и неумело пробормотал какую-то молитву. А может, и просто что-то сердитое пробурчал себе под нос — Полина расслышала только сакраментальное: «Покойся с миром». Сергей, крякнув, сдвинул две тяжелые ледяные глыбы и сомкнул их над импровизированной могилкой. «Все равно весной поплывет», - заметил неодобрительно.

Но Полина больше не думала о весне. Ее душа как будто навечно вмерзла в зиму — мучительную и бескрайнюю, как занесенный снегом город. Не один город — города. Сколько таких на Земле?

Все было кончено. Еще один ребенок. Еще одна искорка жизни угасла, и в мире стало чуть-чуть темнее и холоднее.

Антон неуклюже обнял Полину за плечи:

- Пойдем, сестра.

Сергей замешкался... Как бы случайно, из-за природной своей медлительности, остался позади. Оттеснил Ростика назад, к ледяному саркофагу и холодной ладонью зажал ему рот. Мальчишка извернулся, точно уж — таким он и ощущался, ловким и скользким — высвободился из его руки. По инерции упал в снег, плашмя, не успев даже защитить лицо, и Сергей тяжелым сапогом наступил ему на ботинок - со всей силы, пытаясь раздробить кости. Подросток заверещал, скрючился от боли. «Помучайся, гаденыш, напоследок. Узнаешь, каково было нам», - вяло подумал Сергей, взвешивая в руке лопату с коротким черенком. Если как следует размахнуться, можно одним ударом перебить шейные позвонки. Потом бросить пацана мертвого или парализованного — все равно сдохнет — и догнать своих.

Он чуть заметно напряг, отводя назад, правую руку. Примерился.

- Подождите! - закричал Ростик. - Давайте договоримся.

Сергей не разомкнул губ — с такими не разговаривают — а его и без того ослепленные холодом зрачки сузились в точки, словно от яркого солнца.

- Я нашел... там... - подросток торопился, давясь словами, словно понимал, что еще секунда — и станет поздно. - Продовольственный склад! - выпалил он, и занесенная для удара рука с лопатой замерла. - Еда... много еды, хорошей, пригодной. Я случайно наткнулся... вчера. Хотел рассказать, но...

- Где? - коротко бросил Сергей, слегка подавшись вперед.

Продовольственный склад. Это звучало так же заманчиво, как в былые времена «миллион долларов наличными». Нет, не так же, гораздо лучше. За миллион долларов Сергей не пошел бы на сделку с извращенцем, убийцей детей. Но еда... сейчас она была синонимом жизни — его собственной и, что гораздо важнее, жизни близких людей. Маленький, до отвращения ничтожный шанс победить хаос и смерть.

- Я покажу, - Ростик с готовностью поднялся на ноги. Прихрамывая, заковылял по узкой, быстро исчезающей под ровной белизной ложбинке наверх. - Здесь не далеко. Но вы оставите меня в живых, да?

«Как же», - усмехнулся про себя Сергей.

Налетевший порывом ветер злорадно плюнул им в лицо колкими снежными иглами.

 

Когда-то у нее было имя, вернее кличка — бессмысленное сочетание слогов, придуманное для нее людьми. Не то Жучка, не то Рыжик, не то еще как-то. Не важно, все равно звать ее больше некому. Теперь она жила в извилистых, словно кишки каменного исполина, коридорах, кое-где расширяющихся полутемными бетонными мешками. Свет проникал в ее персональное царство сквозь узкие, забранные решетками оконца. Когда снаружи шел снег, света делалось совсем мало. Тогда собака спала возле протянутых вдоль стен теплых труб или слонялась по скользким улицам и пустым дворикам. Метила углы, раскапывала песочницы и опрокидывала мусорные бачки. Город без людей был ее идеалом, тем метрономом, по которому она каждый день настраивала свои чувства. Еще в старые — и не такие уж далекие — времена, когда вокруг кипела жизнь, собака грезила о том, что однажды все его обитатели — и двуногие, и четвероногие — умрут, разъедутся или просто куда-нибудь сгинут, и она останется в одиночестве. Она не нуждалась ни в ком.

Беда с Рыжиком или Жучкой случилась лет пять назад, когда та едва вышла из задорного щенячьего возраста. Уже бездомная — взяли ребенку поиграть, а как стала подрастать, выгнали — но жизнерадостная и крепкая, она не в добрый час попалась на глаза компании скучающих пацанов. Обычные мальчишки, может, в глубине души и добрые — но Жучке не довелось узнать об их внутренней доброте. Человеческая душа, она ведь как монетка: то одной стороной выпадает, то другой. Собачья устроена проще, в ней властвует единое чувство: если любовь - то любовь, если ненависть — то ненависть.

Они замучили ее до полусмерти. Пинали бутсами под ребра, били велосипедными цепями по худым бокам и по хребту, а потом ей — чуть живой — тыкали в нос огоньками сигарет. Последний запах, который запомнила собака, был вонью паленой кожи, боли и пота. Издевательские смешки, собственная липкая слабость и страх, тусклым маячком горящее окно строительного вагончика, мягкий аромат влажного камня, цветущих кустов и пролитого вчера на газон пива — все слилось в ее прощальном обонятельном ощущении, а за ним наступило серое ничто.

Для собаки потерять нюх — все равно что для человека ослепнуть. Если не страшнее. Чудовищная подделка под привычную реальность не успокаивала, а пугала. От знакомых предметов остались кричащие своей пустотой оболочки, а живую, ароматную душу из них вынули. Жучка тыкалась повсюду, пытаясь уловить хотя бы обрывки запахов. В жгучей тоске выла на бледно-зеленый, похожий на кусок плесневелого сыра месяц.

Постепенно она приспособилась. Привыкла, как пещерные рыбы привыкают плавать во мраке. Ее собачья сущность мутировала, и она возненавидела человеческий род. Ненависть была подобна болезни — не такой фатальной, как энтерит или чумка, но не менее мучительной. Словно неутолимый голод, она наполняла тело от ног до кончика хвоста, струилась по жилам, выплескиваясь из глубины зрачков недобрым зеленым огнем.

Мир становился все более тесным, все более душным, точно глухо запечатанная обувная коробка. Заострился и сузился до размера сосульки на карнизе. Жучка подолгу лежала, опустив голову на передние лапы и страдая от мутной боли в животе. В мусоре попадалось все меньше съедобного, охотиться на крыс не осталось сил.

Потом в ее жизни появился человек — не друг и не хозяин, а просто мальчик с куском хлеба. Робкий и нерешительный — совсем не похожий на ее давних палачей — он мялся у подъезда, вздыхал, смотрел себе под ноги. Нет, Жучка не поверила ему, ни его слабости, ни, тем более, доброте — во что она совсем не верила, так это в доброту, а слабость чаще всего бывает подлой. Но подпустила к себе, приняла еду из его рук. Человек и собака словно заключили безмолвное соглашение, скрепив его слабым взмахом хвоста, улыбкой и взглядом — глаза в глаза.

Именно этому мальчику Жучка решила приоткрыть свою тайну, о которой не знала ни одна живая тварь. Потому что, как в известной сказке о солдате и волшебном огниве, она была собакой, стерегущей сокровища. Только охраняла не золото и не серебро — что толку в них теперь? В одном из каменных залов ее жилища пирамидой громоздились ящики, полные крутобоких металлических банок с тушенкой. Целая гора мяса. Еда на год, а то и на два, если питаться разумно.

Ящики собака давно распотрошила, но консервы открыть не могла — скользкие, круглые, зубом не поддеть. В голодном отчаянии она пинала их, возила по полу, не обонянием, а каким-то шестым чувством чуя драгоценное содержимое, царапала когтями металлическую скорлупу.

Мальчик вступил под каменные своды осторожно, недоверчиво щупая стены, как будто двигался в темноте — эта недоверчивость тоже роднила его с собакой — и чуть слышно охнул, когда под ноги ему покатилась латунно блестящая банка. Поднял ее и поднес к глазам, словно сам себе не веря, затем неуверенно, словно спрашивая у хозяйки разрешения, вскрыл маленьким перочинным ножом. При этом два раза порезался о зазубренный край, и Жучка, глухо ворча, теплым языком слизала кровь с его руки. Дружеский жест, но мальчик смешался и, быстро поставив открытую банку на пол, отступил. Правильно. Собака должна есть первой. Она — главная. Время, когда все было наоборот, прошло и больше не вернется.

 

В кружевном мельтешении снега растворялись шаги. Гасли чувства, словно накрытые стаканом спички. Смазывался, теряя остроту, голод, притуплялась усталость. Только злость притаилась в груди чем-то по-звериному мягким и странно-удобным. Зеленым огнем вырывалась из глаз — Сергей чувствовал ее отчетливо, как некую материальную субстанцию - сгустками повисала в холодном воздухе и горела, как маяк, подсвечивая сгорбленную спину идущего впереди Ростика. Подросток сильно хромал, припадая на левую ногу, как подстреленная птица на одно крыло. Сначала Сергею казалось, что они возвращаются к дому — и даже как будто сквозь метель проступили размытые силуэты Полины и Антона, идущих под руку — но нет. Никого. Зимние миражи. Недоброе колдовство снега.

Потом они словно кружились на одном месте, возвращались по собственным следам — впрочем, следы давно исчезли под тускло фосфоресцирующей белизной.

«Да ты меня нарочно водишь, бес! - чуть ли не кричал Сергей, судорожно стискивая онемелыми пальцами черенок лопаты. - Сбежать надеешься? Не надейся».

- Мы уже пришли, - обернулся через плечо Ростик, словно услышав его мысли. - Здесь.

Наклонился, пошарил рукой в снегу и скользнул в открывшуюся узкую черную щель, которая оказалась входом в коридор или тоннель, кто его разберет. Сергей медленно пошел вперед, озираясь, привыкая к слабому, будто профильтрованному сквозь ткань свету. По стенам коридора серебряными змеями вились окутанные фольгой трубы. С низкого потолка свисали какие-то проволочные ошметки и грязные известковые сталактиты, с которых капала вода и собиралась на полу в скользкие лужицы. Сергею в лицо пахнуло сыростью и теплом, неприятным и затхлым, как из погреба.

«Подземное помещение, склад, что ли, - пробормотал он про себя, взглядом выхватив из полумрака нечто похожее очертаниями на консервную банку. - Продовольственный. Не соврал пацан...», - успел он подумать, прежде чем оступился в луже и, выронив лопату, забарахтался в мерзком тепле. На несколько мгновений он стал беспомощным и безоружным, и, словно дождавшись этой минуты — минуты его слабости — из темного жерла тоннеля вынырнул почти двухметровый — как со страху почудилось Сергею — четвероногий монстр. Дьявольское создание как будто выскочило прямо из ада — всклокоченное, разъяренное, охваченное рыжим огнем. Шерсть стояла дыбом на его загривке, а глаза горели, как фары несущегося навстречу поезда. На миг собака замерла, словно зависла в воздухе в красивом прыжке, и тут же обрушилась всей массой на Сергея, вцепилась ему в горло.

Вместе с кровью из прокушенной артерии выплеснулась наконец обретшая форму злость и шарахнулась в тесную глубину коридора. Одновременно с ней на липкий пол выползло что-то маленькое и робкое, даже как будто крылатое и, цепляясь коготками за шершавый камень, стало выбираться наверх... Довольно урча, собака продолжала терзать обмякшее, словно тряпка, тело, а рядом у стены почтительно застыл Ростик, как всегда очарованный удивительными метаморфозами смерти.

 

Глава 6

 

Они ждали — сперва рассеянно, потом нетерпеливо, испуганно. Антон прогуливался взад-вперед по комнате, заложив руки за спину. Останавливался у окна и всматривался в зыбкую муть, пытаясь угадать в ней слабое движение, тень, хрупкий луч фонарика.

Полина прилегла на кровать, укутавшись двумя одеялами, а сверху расстелив еще влажный от снега полушубок. Ей нездоровилось.

Под утро вернулся Ростик. Вернее, по часам было утро, но на город словно опустилась полярная ночь. Тусклая жемчужная полоса на горизонте, над темной грядой домов, казалась скорее игрой лунных бликов на обледенелых крышах, чем предвестницей близкой зари.

- Вот так оно начинается... Сначала исчезает тепло, потом свет. Солнце гаснет, - сквозь зубы пробормотала Полина, и Антон с ужасом понял, что она бредит. Этого только не хватало!

- Где тебя носило? - спросил он Ростика. - Где Сережа?

Подросток передернул плечами, бочком протиснулся в комнату.

- Да откуда я знаю? То есть, извините... не знаю, правда. Я сбился с дороги, блуждал в темноте. Думал, уже не выберусь...

У Ростика, и правда, был вид заблудившегося человека. Смерзшиеся сосульками волосы, дрожащие руки, расфокусированный от усталости взгляд. Прихрамывая, мальчик добрался до своего любимого места у печки и сел, обхватил ее руками, словно старался удержать ускользающее тепло.

- Растопить бы...

- Чем? - горько спросил Антон. - Все сожгли, что горит. Не стол же ломать на дрова. Вот кончится метель, пойду, поищу... веток каких-нибудь, досок.

- Уже кончилась.

Антон выглянул в окно. Небо было ясным и колким: звезды-иглы, месяц, тонкий, как опасная бритва. Редкие снежинки поблескивали, словно кусочки стекла.

- Распогодилось. Так где, говоришь, вы с Сережей потерялись?

- У карьера. Он пошел за вами, а я... - Ростик замялся, - подвернул ногу, не мог быстро идти... И направление, видно, потерял...

Он рассказал, как плутал по незнакомым переулкам, тыкаясь в стены и бесполезные фонарные столбы. Шел наугад, крепко зажмурившись. На что смотреть? Все равно не видишь ничего, кроме снега.

Сергей тоже где-то бродит, наверное. Вернется...

- Не случилось бы чего, не дай Бог, - буркнул Антон и внутренне вздрогнул на последней фразе, как туго взведенная пружина. - Может, ему помощь нужна. Ты поешь, Ростислав. Там картошка есть и хлеба чуть-чуть. А я пройдусь, тут недалеко...

В нем крепло давно забытое ощущение — то с детства знакомое, загадочное чувство, что «с кем-то, о ком ты думаешь, стряслась беда». Ничего определенного, просто дискомфорт, смутный, точно дождевое облако на горизонте. Догадка на грани эмпатии.

Антоше с Полей было по семь лет, когда пропал их котенок - совсем маленькая, крапчато- рыжая кошечка, почему-то по кличке Чернышка. Поля плакала, а мальчик места себе не находил. Тосковал так, что горло сдавливало, и от боли страдал, но не от своей, а как будто ретранслированной откуда-то издалека. Его словно тянуло - вниз по улицам, на окраину города, туда, где, утопая в редком подлеске, громоздились коробки гаражей. Там в конце концов и нашли котенка, удавленного куском электрического провода.

Еще несколько таких эпизодов было. Но странная способность Антона проявлялась скачками, выборочно. Иногда незначительная проблема вызывала сильный эмоциональный всплеск, в другой раз большая беда подкрадывалась незаметно на мягких лапах.

Антон старался не поддаваться тревоге, не идти на поводу у иррационального. Но сейчас оно было слишком сильным, мучительным настолько, что ныли суставы и позвоночник ломило, как от высокой температуры. Может, и правда, грипп подхватил? Немудрено в такой холод.

- Я быстро, - повторил Антон и, неловко потоптавшись в дверях, стянул с вешалки куртку. Искоса глянул на Ростика — мальчик полулежал, навалившись на стол, и вылизывал миску коркой хлеба. Полина дремала, ее бледные губы и сомкнутые веки в ядовитом лунном свете казались восковыми.

Остановившись у подъезда и держась за липкий от мороза металлический поручень, он осмотрелся. На улице ни души. Воздух пах незимней свежестью и вдыхался легко, не обжигая легкие холодом. Мохнатая облачная взвесь на юго-западе не сулила нового снегопада.

Погрузив руки в теплые меховые карманы — вот досада, забыл наверху варежки — Антон зашагал по блестящей тропинке. Под ногами хрустело, призраки уличных фонарей отбрасывали на снег такие же призрачные, длинные тени. Сначала он думал, что пытается найти Сергея, но очень скоро понял, что не только никого не ищет, но даже не в силах вспомнить лицо Полиного мужа. Как будто не в этой жизни они знали друг друга, а в иной, давно минувшей.

Его влекла сила, подобная центробежной — прочь от дома, из города, в лунный туман, ставший непроглядно-бархатным. Все чувства понемногу слабели — горечь, недоверие, тревога за сестру — словно бескрайняя ночь высасывала из мыслей всю эту муть, а вместо нее воцарялись красота и покой. Как подземный ключ пробивается к солнцу сквозь дерн и палую листву, так душа текла навстречу радости. Позади осталось серебряное свечение над крышами зданий. Теперь оно расплескалось на полнеба диковинным фейерверком, расцвело и стало похоже на северное сияние.

У ног Антона простиралась белая степь. Манила цепью мерцающих огней, и как он ни щурился, не мог разобрать, что это такое — не то близкие костры, не то далекие пожары. Но раз что-то горит, значит, там есть живые люди.

- Хочу к ним, - вслух сказал Антон и сам подивился тому, как мягко и бесплотно прозвучал его голос.

Он представил себе, как они держатся за руки - люди-огоньки, тонкими сияющими нитями сплетенные в некое подобие рыбацкого невода - и вместе выдумывают, но не мертвые города, а что-то другое, неведомое, большое и лучезарное. И пусть до них далеко, как до звезд, Антон понимал, что не может не дойти, потому что дорога назад уже забыта.

 

***

 

Сумеречный свет то разгорался до тусклой меди, то чернел, как благородное столовое серебро, но в неплотно запечатанный мир Полины проникали только отдельные искры. Разбухая, как семена, они прорастали лихорадочными фантомами, терзая и без того затравленную, оглохшую от боли память. Из тумана и жара перед Полиной являлся то Сергей, пьяный, с букетом белых гвоздик, то маленький Антон, окруженный стайкой игрушечных машинок. Потом он же, но взрослый и как будто слепой, шел по лунному лучу, а вокруг громоздились, подобно скелетам древних ящеров, такие же слепые дома. Хлопали выстрелы, человек с худым изможденным лицом падал в снег, поднимался и снова падал. Надрывно и тонко, как раненый волчонок, плакала соседская девочка. По ночному городу бродил юноша с пухлым томиком в растрепанной суперобложке — сектант или поэт — спотыкался и пошатывался, хватаясь за хрупкие от мороза стены, но книга в его руке светила, как фонарь. А над всем этим парил детский смех — легкий, точно пушинка одуванчика - и за ним хотелось идти, ему одному хотелось верить.

Но словно злой кукловод тянул за невидимые веревочки - глаза сами собой распахивались в темноту, и Полина осознавала, что никого нет. Ни дочки, ни мужа, ни брата. В эти мгновения жизнь представлялась ей новогодней елкой, на которой одна за другой гаснут разноцветные лампочки. Полина мотала головой, избегая кружки, которую подносил к ее губам Ростик.

Мальчик улыбался. Нехорошо улыбался — задумчиво и жестоко, и Полина чувствовала себя птичкой, которую тискают в ладонях, умиленно и ласково, и то ли отпустят сейчас, то ли свернут шею. Недоумевала, кто он: замученный ребенок, искалеченная душа или монстр, оборотень, порождение зимней тьмы. Она не знала, жаждет ли он ее крови или ищет сочувствия и тепла, но понимала, что — кем бы он ни был — все равно выбрать надо любовь. Потому что любовь — это свет, которого боятся чудовища.

Полина с трудом разомкнула спекшиеся губы. Но не для того, чтобы глотнуть воды, а ради четырех прощальных слов:

- Ростик, пожалуйста, постарайся выжить...

«За нас, за всех», - хотела добавить, но не смогла. Где-то хлопнула дверь, впустив поток теплого воздуха. Кто-то рассмеялся с облегчением и прямо у Полины над ухом произнес:

- Поля, ну, наконец-то! Надолго же ты застряла в мертвых городах!

И в ту же минуту в комнату хлынули звуки, запахи, солнечные лучи, щебет птиц и задорные детские голоса.

- Я постараюсь, - ответил Ростик. - Обещаю вам.