Из цикла: Ладные Хроники.

 

Труднее всего вогнать в краску бесцветных.

Сергей Федин

--

Едут в одном вагоне зк и пионер:

Пионер: Дяденька, вы откуда едете?

Зк: Из лагеря.

Пионер: И я тоже. А сколько лет?

Зк: Десять.

Пионер: И мне тоже. А куда едете?

Зк: К бабе.

Пионер (вздыхая): И я тоже.

Анекдот времён Советов

 

***

Глубокое детство. Когда одноэтажные, вросшие в вечную мерзлоту, коттеджи кажутся дворцами, а мир даже кобальтовыми вечерами пропитан солнцем, загадками и друзьями-мальчишками, которые переступая порог тёплого Ладиного дома начинали крутить головой и бесхитростно вскрикивать: «Ух, ты! А это что? Ух, ты!» Много собралось любопытного в доме Лады, начиная от отцовских книг, коллекции ножей-масок, и заканчивая Зинулиными кружевными салфетками, милыми занавесками, уютными чайными сервизами, коробками конфет, материализованными благодаря умным материнскими руками и светлой голове – признательные пациенты задаривали доктора чепухой и полезностями, часто hand made, ибо нищие магазины страны Советов не могли компенсировать сердечное желание побаловать человека, вернувшего тебя к жизни.

Подружки-девчонки были сдержаннее. И противнее. И завистливее. Лада больше любила мальчишек – простых и искренних, хождение по металлическим заборам, лазанье по крышам и жевание гудрона.

Глубокое детство – порой, через не хочу – крепко вгрызается в память, и каждая деталь настолько отчётлива, будто картинка, сфокусированная резкостью зрения при мигрени. Ладины родители тогда жили в Якутии, куда отправились за туманом и за запахом тайги. Север суров не только климатом, пахучей зеленью лиственниц и терпкостью ягоды-брусники. Он суров условиями выезда «на материк». Авиабилеты в 70-хх были дороги, а потому оплачивались предприятиями раз в 2-а года. И летали в отпуск обреченные якутяне по чётным или нечётным годам. Но лялек своих родители любили, как и сегодня, а потому либо ездили отдыхать отдельно друг от друга, либо передавали своих малышей в «хорошие руки» – мамкам-нянькам, а на худой конец – добрым знакомцам.

Ладе едва исполнилось 9-ть от рождества, когда счастливые родители умудрились пристроить её в пионерский лагерь «Чайка» на крымском берегу Чёрного моря – буквально, на другом краю земли! Не «Заветы Ильича» или «Октябрьский Рассвет», которые с трудом выговаривались непослушными детскими губами. Нет. Просто «Чайка» – без мудрствований. Как они радовались своей удаче, как гордились собой! И было за что. Часто кое-кого душат иллюзии доступности всего в «счастливые советские времена». Пустые враки! Попасть в подобный лагерь девочке из далёкой Якутии было, ой, как непросто. Но она попала, передаваемая живым вымпелом из рук в руки сердобольных северян, летевших, словно перелётные птицы, в тёплые края. Правда – неофициально, без путёвки, но ссылка состоялась, и начались бесконечные строевые марши под фальшиво-радостные отрядные песни.

Это была баба Буня – мать мужа Зинулиной приятельницы! Статная, сухая, красивая старуха – уверенная, с громким голосом, работающая в лагере прачкой. Баба Буня втиснула её в отряд, где дети были на два года старше и казались необыкновенно взрослыми. Не нашлось места в нужной возрастной группе. Жили они всем колхозом в 12-тиместной спальне. Подъём трубился 6.30 утра, чтобы к 7-ми уже стоять на площадке перед корпусом, ровными рядами, под неусыпным взором воспитателей, и под громкоговорящий репродуктор совершать утренний моцион – всеобщую лагерную гимнастику. 12-ть человек в комнате – это много. Поверьте Ладе на слово. Каждому нужно отправить свои необходимости и нужды, и вприпрыжку – ибо без десяти семь тебя выставят на построение вон из комнаты, даже если придётся нести твоё брыкающееся естество на плече у вожатого.

Лада была самая юная, и с ней не церемонились – факт для неё, привыкшей к дружелюбию сверстников – крайне огорчительный, но не убийственный. Дулась, но подчинялась. Два года разницы в этом возрасте – увесистый довод. А потому она так и не смогла попасть в уборную тем утром. Товарки были безжалостны, а воспитатель кровожаден – её выставили за дверь в положенный час, несмотря на вопли и мольбы. И в определённый режимом срок она стояла в ровных рядах, как побелевшая от натуги пешка на шахматной доске, между своими совсем не друзьями, а по радио неслась бодрящая фортепианная музыка и противный голос физкультурника: «Руки в стороны, раз-два... ноги врозь...»

Лада с тоской глядела вниз. «Чайка» расположилась на крымских горах. Снизу белел такой же, как две капли воды, корпус с гудроновой крышей, и такая же шахматная доска с заведёнными фигурками. На террасе ниже – следующий корпус и доска. Бесконечные ступени пионерского зиккурата, сбегающие к пляжному забору и к огороженным отмелям для плавания. Зелёные, как брокколи, верхушки деревьев снизу. И до рези в глазах голубое небо сверху. До рези... «Ноги врозь...» – голос из репродуктора давил.

Оздоровительная зарядка была мучительна. Ладу подташнивало, но она держалась благодаря своему упрямству, скручивая в узел мочевой пузырь, втягивая живот, сжимая коленки. Добрый воспитатель помог: «Ноги врозь!» Грозный рык над ухом. Тело натянулось, как струна. Кажется, ещё мгновения и мышцы лопнут. «Ноги врозь!» И хлопок по худенькому бедру. Не смотря на врождённое чувство сопротивления, которое так, порой, досаждало Зинуле, Лада была пропитана ядом октябрятского и пионерского беспрекословного послушания, полувоенными маршировками по школьным рекреациям с выкрикиванием патриотических речёвок, насильственным гоном на коммунистические субботники и майские демонстрации. Повинуясь условному рефлексу, она автоматически развела вспотевшие ноги, и… по коже заструилась... противно-тёплая влага, водопадными струйками сбегая по портняжной мышце, голени, затекая в сандалии и хлюпая в пятках. Она с диким ужасом и одновременно с каким-то болезненным облегчением, словно со стороны, глядела, как вокруг неё растекается огромное тёмное пятно на раскалённом бетоне, уже зажаренном утреннем солнцем.

О Ладе восторженно шумел весь лагерь, передавая историю, обросшую сплетнями, в ДОЛ «Орлёнок», граничащий с «Чайкой» территориями и отмелями, возвращаясь бумерангом с новыми подробностями. У орлят рука оказалась лёгкой. Лагерь в очередной живодёрской волне веселился, кривлялся, ликовал: «Ай! Вон наша Чайка… мм… по кустам пробирается… гляди-гляди… притаилась… нет! Бежит! Ату!» Чайка! Чайка! Летело ей вслед, как комья земли. Громкий смех вожатого. Пустая в купальный час спальня на 12ть человек, словно больничная палата психоневрологического диспансера. Размазанные по щекам грязным кулаком злые слёзы. И во всём этом вертепе – лишь один участливый взгляд пронзительно-синих глаз бабы Буни, и пахнущий мылом передник прачки, будто сломанные белые крылья морской птицы.

Ужас на грани стыда и стыд на грани ужаса. С детскими оздоровительными учреждениями было покончено навсегда. В то лето, бросив стационар, роддом и очередные тяжёлые роды, за ней срочно вылетела Зинуля – 10ть часов лётного времени после тревожного звонка бабы Буни своей якутской невестке. Два раза в жизни срывалась Зинуля с Крайнего Севера к южным берегам ради дочери. Второй раз – в её студенчестве, когда проигнорировав еженедельный звонок с телеграфа, она, вместо зубрёжки перед сессией, сбежала с друзьями в полумесячный вояж на Дон – костры, палатки, усыпанные звёздами космические пути и чувство парящей свободы. А бедная Зинуля, испытав шок от потери, боясь о чём-то думать, предполагать и надеяться, уже ждала её в квартирке, которую заботливые родители снимали своему легкомысленному чаду. Лада никогда не забудет огромные, наполненные слезами, глаза матери, с щемящей отрадой смотревшей на неё в распахнутых дверях: «Жива!.. Жива…»

Лада много лет не отваживалась поделиться давней историей и своим полузабытым лагерным именем Чайка. Слишком крепкими были эмоции, слишком горькими, слишком давними и кустистыми были корни обиды и позора. Пока не поняла, наконец, что уже – большая девочка, и ей нечего стыдиться. Это – не её стыд. Пусть стыдятся те, кто придумал в 1923м году полувоенные детские лагеря, добровольно-принудительные путёвки, оголтелый прессинг советских воспитателей-пропагандистов и коллективизм, объединяющий детей круговой порукой остракизма.

***

Тридцать лет спустя весенним полднем, сидя в кругу добрых приятельниц за чашкой горячего шоколада уютной кофейни, Лада, выдохнув, смущённо поведала отроческие переживания притихшим друзьям. И почти сразу же ощутила – многолетний груз, пудовой гирей давивший сознание, скатился под ноги коричневыми ёжиками. Сквозь ласковые пожатия рук, милые кивки, дружеские улыбки ей почудилось, что ещё бы мгновение – и она, как белая птица, раскинула бы широкие крылья над креманками со взбитыми сливками, поднимаясь к солнечным небесам. О таком количестве психотерапевтов Лада – одинокая крымская чайка – и мечтать не смела.

Весна припекала по-летнему.