Каждый год, первую субботу апреля, мы с однокурсницей Светланой отмечаем у меня дома День геолога, вспоминая юность, похожую на сказку. И вот, в который раз располагаемся за большим столом. Я достаю из книжного шкафа толстые альбомы, тугие черные конверты из-под фотобумаги, набитые воспоминаниями.

Восьмидесятые годы, сырьевая страна, сырьевой регион — Восточная Сибирь. Кто самый нужный специалист? Конечно, геолог, «солнцу и ветру брат»! Горные страны, платформы, разломы, месторождения... Полевая романтика: жизнь в палатках, гитара, маршруты по картам и компасу, грузовики, лошади, вертолеты... На этот раз в руки попал целый мешок старинных полевых черно-белых фотографий.

Вот наш ГАЗ-66, груженый припасами и лагерной амуницией, с открытыми дверцами ползет в крутой тувинский перевал-просеку, а отряд поднимается своим ходом, потому что ехать в машине опасно.

На другом снимке якутская долина, на сколько хватает глаз, заполненная потоком мигрирующих северных оленей.

А здесь фото из самой глубинки сибирской тайги, из Манского прогиба: металлическая петля на медведя с навешанной над ней огромной задней ногой коровы (окорок срезан). В том краю медведей водится, что бурундуков. И беда домашний скотине, коль отбилась от стада. А мы в маршрутах каждый день бок о бок ходили с невидимым хозяином.

С интересом ворошу снимки и достаю из пачки виды заброшенной деревеньки с остовами русских печей. На прогретых кирпичиках с окаменевшей побелкой свернулись в жаркий день и до сих пор лежат спиральками разновеликие гадюки. Тоненькие, с карандашик размером, и почти метровой длины, толстые, как водопроводные шланги. Все они ядовиты, даже самые миниатюрные. Но не агрессивны. Прекрасно позируют— главное, не заслонять им солнце.

А вот прохладный снимок: высокогорное озеро среди заснеженных гольцов и редких у подножия лиственниц. На камне притаился герой фотосессии: горная курочка кеклик. Похож на индейца в боевой раскраске, которую помню по памяти: серенький, а через лоб, глаза и грудку словно углем прорисована четкая полоса. Клюв, подводка вокруг глаз и резвые ножки ярко-алого цвета. Подпускает близко — непуганый, но ни за что не догонишь! Не желает фотографироваться крупным планом.

Зато к роскошному махаону размером с мою ладошку, сидящему на невзрачном цветке остепненного склона, удалось подобраться вплотную. Хрупкие хвостики на его крыльях целы-невредимы — свежий совсем экземпляр.

Эх, перебирать — не перебрать мой восторг перед жизнью пионеров и геологов, что составляют геологические карты, нередко ступая туда, где никогда не быть ни жилью, ни дорогам. Куда добраться и выбраться можно лишь на лошадях, по рекам или вертолетом.

Альпийские луга — начало моей геологии — запали в душу задолго до ее воплощения. С тех пор, как еще маленькой увидела поля полупрозрачных лепестков, трепещущих на привычном ветру, по черно-белому еще телевизору. Цветы были столь хороши, что, казалось, хрустальный их, освежающий аромат струится с экрана, и я его чувствую. Видно, проснулась во мне какая-то неведомая, глубинная память, ведь родилась я в городе. Но, видя первозданную природу только в кино, попадала в заветные луга словно к себе домой. Запросто обжигали меня колючие лучи горного солнца, пронзительно сияющего среди самого голубого в мире цвета, разлитого без конца и края, без меры окрест окатившего горизонт.

Надо ли говорить, что, проживая среди асфальта и железобетона, среди оглушенных бесцветной повседневностью людей, я исподволь искала дорогу туда, где таинственно и привольно. Там, там звуки дома моего, краски и запахи! Оттуда я родом! И лишь по странной случайности родилась в столь отдаленном от него месте. Но это не страшно. Вырасту и отправлюсь искать свой дом. А пока надо учиться.

Что ни фотография — целая история, выворачивающая пласты. Из рук выпускать не хочется, пока не надышишься заповедным колоритом далеких походов.

— Света, смотри! Эдельвейсы! Целое поле! Почему-то с детства казалось, что эдельвейсы растут высоко в горах, на недоступных склонах, обрывах. И как же удивилась, обнаружив в мае, рядом с Красноярском, под Так-Маком, среди обычного сосняка каменистую полянку, усыпанную цветущими эдельвейсами! Невысокими, скромно окрашенными. Можно пройти и не увидеть чуда среди каменной крошки, сухих веточек, хвоинок и чахлых трав. А эти были огромные, бархатистые, сочные! Яркие, как ромашки! Правда, похожи на скопление морских звезд на дне океана? А выворот старой листвяги — не корни, а щупальца гигантского осьминога, охотника за средневековыми каравеллами! Точь-точь со средневековой гравюры! Кстати, в этом маршруте мы собрали отличную коллекцию пермских аммонитов. Нет, согласись, никого не могло быть счастливее нас! — то и дело восклицаю я, с восторгом перебирая и разглядывая другие черно-белые снимки.

Но что-то изменилось над нашим столом. Что? Обычно мы со Светой увлеченно разгребаем завалы студенческих походов, случайных кадров в аудиториях, в спортзалах, в кафе, на разных мероприятиях.

— Тебя-то не было счастливей, кто бы сомневался! А мне вспоминать не хочется, — неожиданно отрезала Света, глядя в стену, а совсем не на фотографии. — Ты же ничего, кроме своей учебы, ничего не замечала! А я, — она обреченно вздохнула, мол, что было, то прошло. — Маялась все пять лет...

— Как? — я оторопела и пыталась понять: что такое она говорит? Как полевая геология может не быть интересной? Ведь ради нее мы и шли в институт! Вечно со мной такое случается. Ничего, кроме счастья, неизменно взахлеб, не ощущаю: если мне хорошо, то и всем замечательно. — Света, как ты училась? И вообще, мы каждый год вспоминаем молодость, а ты никогда, никогда об этом не говорила!

— Ну и что! Я тебя люблю, а не геологию! Мы же с тобой встречаемся. Моя юность — наши ребята, это ты, это я, а геология — нелепая случайность, недоразумение вздорное. Когда всех сокращали, вздохнула: отмучилась, наконец. Я и в горный-то попала, потому что аттестат получила, и одного хотелось — уехать скорее, подальше, школу не вспоминать, — она говорила совсем тихо, но горько.

— Света, несчастная любовь, что ли?

В самом деле, любовь — первое, что пришло в голову.

— Да какая любовь. Хуже...

— Вот тебе на! Да что может быть хуже? Что случилось-то? На пять лет увязла и еще сколько-то! Запросто — на всю жизнь угодить могла! Институтов много, что же не выбрать по душе-то?

— Выбрать? По душе? Оля, о чем ты говоришь! Когда мы что выбираем? Кто позволит?

Я ничего не могла понять. Кто позволит... А кто запрещает? Что ее взволновало? Да так сильно, что, кажется, встанет сейчас и уйдет.

— Объясни, кто позволять должен? Я ни у кого не спрашивала — сама решала. Мне же жить. Да расскажи, наконец, что случилось-то? Как в геологии оказалась? Давай, рассказывай, а то так и будешь терзаться.

Света на какое-то время притихла. Видимо, сомневалась, стоит ли ворошить, но где-то в глубине со скрипом и вздохом уже отворилась тяжелая дверь, и... Она начала говорить.

 

Родилась я и выросла в маленьком рудничном городке, каких по Сибири немало. Родители весь день на работе, мы в школе. После занятий играли на улице, дома книжки читали, какие найти удавалось. Вокруг одно да потому, день прошел, год пролетел. Каких-то захватывающих увлечений и не припомню. Кружки Дома культуры казались скучными. Одно время пыталась ходить в студию живописи: крынку глиняную на зеленой тряпке до конца дней не забуду. Кривобокая вечно получалась. Цветы мы не рисовали: руководитель говорила, что цветы и фрукты — сложно, надо сначала горшки освоить, а на самом деле яркой гуаши для яблок, подсолнухов, рябины у нас просто не было. Зато стояли два баллона коричневой и зеленой, чуть не по ведру. Еще белила. Но как ни старалась, не вдохновляли меня горшки.

Спасибо, спасал телевизор: всякий художественный фильм, популярная передача, особенно детская, становились событием. Фильмы взахлеб смотрела, героям завидовала: в их жизни что-то случалось! Они попадали в переделки, распутывали истории, общались с интересными, увлеченными людьми. А у нас: скакалки, классики, прятки, глухой телефон на скамейке подъезда. Подружкам нравилось, а я рядом притворялась, чтобы одной не сидеть.

Городок наш стоит среди Саян, но ходить в лес было как-то не принято: никто там не отдыхал, грибов и ягод мы не собирали. Был город, была дорога из города, все окружено непроходимой тайгой. С детства — рассказы о беглых каторжниках, медведях, да навсегда пропавших людях в горах. Интересно получается: жили рядом с природой, а она так и осталась для нас лесом дремучим. Ты тайгой восхищаешься, а для меня в ней навсегда комары, сырость, разбитые кирзовые сапоги, отсутствие всяких удобств. Практики в экспедициях я, считай, отбывала.

Однако нельзя сказать, что из детства нечего вспомнить. И в нашей школе без учителя-подвижника не обошлось: Мария Ивановна, преподаватель географии.

На тот момент она была уже на пенсии, но продолжала работать. В школе прошла ее жизнь. Дом, видимо, не сильно любила, потому что приходила в школу одной из первых, а уходила чуть не последней, когда уборщица в вестибюле мыла полы. Всегда ела с нами в школьной столовой. Вроде, у нее была дочь и внуки, но где-то в другом городе, а муж... Да пил, наверное, как все, почти, мужики на руднике, не просыхал.

Конечно, в молодости Мария Ивановна была миловидна: правильные черты лица, среднего роста, хорошо сложенная, может, даже веселая, хотя... Аскетизм и идейность словно клише. Мария Ивановна как с экрана сошла — идеальная советская женщина-труженица. Она и была в образе. Всегда темная юбка по колено, кофточка неброская, зимой теплая, вязаная, неизменно низкий каблук — на ногах работа. Конечно, одевалась она скромно, разве что меховой лисий воротник и шапку можно к роскоши отнести. Но зимы во времена детства были суровые: ниже сорока ночами мороз — обычное дело, а днем не ветер, так хиус насквозь пробирает. Без валенок на улицу выйти немыслимо, без меховой шапки и рукавиц тоже. Околеешь мгновенно. Снега падало столько, что дворы в частном секторе утопали по крыши-заборы. Так до весны и стояли избушки как на открытках — лишь окошки светились. Без декораций фильмы о декабристах снимать можно запросто. Но большинство населения проживало в типовых панельных пятиэтажках. Удобно, никаких забот по хозяйству. Да и когда о нем, о хозяйстве этом, заботиться.

Женщины поколения наших мам, тем более, бабушек, рано прощались с молодостью, хотя и проживали в городских условиях. Даже не работая на лесоповале, к тридцати годам были словно под гнетом десятилетий, а к пятидесяти и вовсе старухами глядели. Помню, мама кремов никогда не наносила, про косметику на работу и говорить нечего. Но главное даже не это: лица у всех погасшие, ни тени улыбки. Смеха среди взрослых женщин и не припомню. Не было радости на руднике нашем. Разве что мужики напьются, идут, гогочут. Ну, понятно, дети играют — весело им. А женщины словно всю жизнь тяжелых известий ждали. Или вообще ничего не ждали. Как в ссылке пожизненной: дом, работа.

Вот и у Марии Ивановны лицо точеной строгостью отличалось: холодный внимательный взгляд, создающий дистанцию, плотно застывшие губы. Я привыкла к такой неподвижности выражений, у женщин почти всегда будто готовых к отпору, и это меня исподволь пугало неясно чем. Зато волосы у Марии Ивановны были красивые: густые, когда-то — ярко-каштановые. Седину она закрашивала хной и укладывала прическу тугим валиком-ракушкой на затылке. Мне очень нравилось. Конечно, ни о каком маникюре, даже губной помаде в то время для ее сверстниц-учительниц и речи быть не могло — не привыкли они к декоративной косметике. Сережек тоже она не носила. Да и откуда им взяться, сережкам этим! Единственное украшение — тоненькое обручальное золотое колечко на безымянном пальце, едва заметное на белых руках. Конечно, на таких, как Мария Ивановна, и стояла страна, на таких и держалась, и прирастала.

Но внутри моей учительницы, где-то глубоко-глубоко, жила совершенно другая женщина. Стоило ей начать объяснять новую тему, любую, она умела рассказать интересно хоть о чем, как лицо ее оживало! Глаза становились юными, наивными даже, глядели куда-то вдаль, что-то высматривая поверх наших голов, убегая в окна, за облаками. Она увлекалась, забывалась, улетая в свой рассказ, но вдруг возвращалась к нам, начинала кого-то среди нас отыскивать, словно наткнувшись, одумывалась, и… Исчезала любимая учительница. В класс возвращалась несгибаемая Мария Ивановна.

Но все равно кабинет географии в школе был сказочным островом. Даже цветы в нем водились особые: ежилась невиданная по тем временам коллекция кактусов на подоконнике. В кадке сидела финиковая пальма с подвешенной за лапку к листу обезьянкой, вязаной крючком из оранжевых ниток. На тумбочке за учительским столом блестел маленький аквариум с невзрачными гуппи, но зато с затонувшим корабликом и монетками на дне! И каждый урок мы обязательно что-то держали в руках: пробирку с нефтью, образец минерала, сушеную морскую звезду. А однажды — диковинный по тем временам кусочек кокосовой скорлупы!

Рассказ о странствующих кокосах потряс мое воображение. Оказывается, этот мохнатый орех — заправский варяг, и способен преодолеть не одну тысячу миль. Он плывет и плывет по теплому океану в надежде на встречу с коралловым рифом. Я запросто представляла себя сладким молочным орехом, что качается на волнах. Как жалко, но не было в нашем городке даже самого небольшого бассейна; конечно, море мне только снилось. И вдруг у ореха случается чудо — стучится о бок затерянный остров! Подумать только, как удавалось ореху зацепиться за рифовые постройки? Разве что отращивал он в соленой воде волокнистые щупальца? Или вдруг оживал, начинал подпрыгивать, стараясь заскочить с шалой волной как можно дальше от берега? А там, закрепившись в какой-нибудь лунке, со скоростью бамбука пускал корни и стебелек. И вот уже огромная пальма любуется своим отражением в зеленом зеркале. Вокруг снуют яркие рыбки, на горизонте резвятся дельфины, и даже фонтан кашалота оживляет пейзаж! Растет коралловый риф, с пальмы падают и прорастают орехи, и скоро райский атолл колосится среди океана! Конечно, не каждый орех достигает земли — это как отыскать иголку в стогу сена — но ведь в жизни случаются чудеса!

Как вдохновенно Мария Ивановна рассказывала о загадках природы! Вместе с ней мы стояли у Ниагарского водопада, спускались в Марианскую впадину, наблюдали жизнь императорских пингвинов. Меня в кабинет географии тянуло магнитом, я оставалась после уроков, наводила порядок среди цветов и экспонатов. Здесь было интереснее, чем с подружками.

Конечно, ни о какой дружбе с Марией Ивановной, ни о каких разговорах по душам не могло быть и речи, это было не принято даже в семьях. В нашем доме все жили как все: пришли-ушли, в выходные — сон до обеда, телевизор до ночи. К счастью, отец не пил, был домосед — в нашей семье обходилось без драк и погромов. Но с родителями поговорить было как не о чем, они ждали, казалось, лишь пенсии, чтобы, наверное, от телевизора, любимого развлечения, больше не отходить. А Мария Ивановна среди учеников меня выделяла, даже видела во мне преемницу, учительницу географии. Но о будущем я и не думала — не с кем о нем было думать. Как-то оно само должно было то ли случиться, то ли нагрянуть.

И вдруг будущее ворвалось в мою жизнь! Настал день — я проснулась! Тогда, мне уже исполнилось тринадцать лет, на экраны вышел трехсерийный фильм о капитане Немо. Таинственные глубины, экзотические коллекции, морские обитатели, «Наутилус»... Я лишилась покоя! День и ночь перед глазами мелькали кадры из фильма — такого со мной еще не было! Жизнь встрепенулась! Словно настежь распахнулись двери… В океан: соленый, теплый, наполненный жизнью до дна, до краев! Он вдруг оказался под боком, призывно шумел, чайками надрывался, разливался запахом водорослей, бил упрямой волной. Только бы отыскать, только найти дорогу! Вдруг возникла желанная цель, цель жизни моей — океан! Казалось, горы перейду, с парашютом прыгну, голод, холод вытерплю, любой иностранный язык выучу, отдам все, что хочешь — только бы добраться! Но как? Как?

Меня лихорадило, глаза ни за что не могли зацепиться. Почему тогда не заболела, не понимаю! Глядела, таращилась на наш городок, на панельные пятиэтажки, мне даже казалось — они, вроде, качаются. Глядела на небо, словно ожидая подсказки, на далекие звезды — ближе они не стали. Мир не изменился, лишь во мне бушевали страсти. Неужели только на меня смелый, умный, образованный капитан Немо произвел такое впечатление? Неужели только меня во всем мире позвал?

Поделиться было отчаянно не с кем, приложить себя некуда. Подружки мечтали о любви, о красивых платьях, а я об океане, о погружениях. И познавательных книг-то про жизнь моря, которые готова была заучить наизусть, чтобы хоть на чуток утолить внезапно возникшую жажду, у меня не оказалось! И тогда я, пропитанная глубоководным наваждением, не зная, как быть, решилась пойти за советом к Марии Ивановне.

Глядя на скромненьких рыбок в аквариуме, привычно снующих мимо кораблика, на потускневшие монетки, побитые пушком буроватой тины, я неуверенным голосом поведала строгой учительнице заветное свое желание. Что хочу изучать тайны мирового океана. И больше не хочу ничего! Жить не могу без моря, без океана! Как с этим быть? С чего начать? Как добраться?

...Когда закончила говорить, даже рыбки не двигались, замерли передо мною. Казалось, пролети муха — зазвенят стекла. Поднимаю глаза, а Мария Ивановна смотрит так, словно видит меня впервые...

Наверное, я была похожа на моллюска, который, еще недавно нежась в солнечных водах, доверчиво раскрыв створки радужной раковины, вдруг стремительно засобирался внутрь, напуганный тенью хищника. Так и я захотела исчезнуть, с глаз провалиться. Впрочем, почти провалилась.

Чего я ждала? Конечно, сердце надеялось, что Мария Ивановна поймет и похвалит за невиданные дерзания, подскажет, как шагнуть навстречу мечте. Я видела во сне батискафы, акваланги, акул и китов, бортовые журналы, серьезных молодых ученых. И себя среди них. Мы о чем-то взволнованно спорили, глядели друг другу в глаза, пожимали руки, встречая понимание. Могли говорить бесконечно, наше общение о главном, о тайнах океана, было вечным и нескончаемым. Я чувствовала, как мы дорожили дружбой, как были незаменимы. Догадка о чем-то неведомом могла стать открытием, которое бы изменило жизнь на земле! Конечно же, к лучшему! Я, наконец, попала в свое кино и хотела, очень хотела именно такой жизни, только она и казалась мне настоящей, единственно стоящей лишений, усилий! Стоящей всей моей жизни!

Что я услышала? Ледяная тишина взорвалась бурей негодования.

— Да ты понимаешь, девочка, что ты сейчас несешь? Какой океан? Зачем этот бред? Ты — будущая мать и жена! Какие погружения? Оглянись! Посмотри на меня: вся моя география — в этой школе, в этом аквариуме... С копейками на дне! Но это и есть настоящая жизнь! Ты же не глупая, зачем сочиняешь сказки?

И куда ты, объясни, собралась поступать без направления рудника? Каким таким образом? Ты даже не представляешь, насколько наша школа слаба, у нас... Пособий не хватает! А в больших городах, знаешь, какие ученики сильные? Здесь у тебя пятерки, а там и на тройку нет знаний!

 

Мария Ивановна говорила, нет, не очень долго. Но убедительно. В порыве чувств поведала такое из отечественной истории, о чем смутно я где-то слыхала, в учебниках об этом не пишут. Она чуть не плакала, а я, неблагодарная скотина, готова была сквозь землю перед ней провалиться.

Выслушав отповедь, поплелась домой. Слезы текли сами, платок безнадежно вымок, а дома, уткнувшись в подушку, дала волю отчаянию. До этого случая я ничего не теряла. А тут... Будто умер бесконечно дорогой человек. Которого больше жизни любила, и теперь не знаю — как жить? Зачем? Зачем тоже не умерла? Почему, для чего живу?

И к вечеру, изревевшись до основания, я хорошо это помню, вдруг прилетела простая мысль: действительно, кто я такая?

Кто я такая, чтобы мечтать? Как могло показаться, что меня кто-то ждет ...в подводной лодке? В океане? В другом, неведомом мире? Кто позволит мне его изучать, понимать, жить по его законам? Да и есть ли она, подобная жизнь? Та, в которой всякое мгновение чувствуешь себя особенной? Такой же живой, как океан, такой же непознанной! В которой от тебя что-то зависит! Жизнь, в каждое мгновение которой можно что-то узнать!

Вдруг пронзило насквозь: отсюда не выбраться, никогда не найти в мой океан дорогу. Я просто глупая девчонка, и ничего другого. И должна быть благодарна за то, что дают. Вспомнила слова Марии Ивановны о том, что для их поколения живы война, коллективизация, голод, смерть от эпидемий, они помнят, что не было пенсий. О том, что я должна быть по гроб благодарна за возможность мирного труда, а не в режиме военного времени под трибуналом с двенадцати лет на полную смену. Но ведь я не отказывалась от труда! Наоборот, готова работать даже без выходных, даже бесплатно! Мне не надо совсем никаких денег! Но видно, не для меня такая интересная работа, если она, вообще, существует. И спасибо, что направление в вуз от рудника обещают. Можно в педагогический идти, можно в горный.

После того разговора жизнь изменилась. Наутро проснулась, чтобы смириться и принять, что другого нет и быть никогда не может. Что это сказка, кино, выдумка чистой воды. И не существует в природе вещей, тех, что меня окружают. Получается, до сих пор я что-то смутно ждала, на что-то надеялась, во что-то, самой непонятное, верила. Неожиданно дождалась, а меня... Никуда не пустили...

С тех пор все стало совсем безразлично, все как у всех, живу и живу. Если чего и хотелось, то лишь одного: уехать, забыть этот город, смешное мое наваждение, унизительный разговор. Чему-нибудь обучиться, где-то работать, только не в школе, не здесь. Сбежать как можно скорее. И даже моря не надо — видеть его не хочу.

А вскоре было не до фантазий: учеба, семья, дети, работа. Так что геологией, от которой ты до сих пор в восторге, я никогда не бредила, принимала учебу как неизбежность. Но в педагогический поступать принципиально не стала, все, что угодно — только не школа, выбрала горный. По направлению всего-то надо было вступительные экзамены не завалить.

И что есть жизнь? Иногда вспоминаю я об этом — вдруг приближаются волны... Ракушку беру, и к уху: прибой, вечный прибой, который так никогда и не услышала по-настоящему. Этот шум, как несбыточная мечта — слушаю, иногда даже плачу, и текущие беды становятся мелочью жизни. А что я еще могла потерять? Ведь ничего сильнее я не желала, ни до и ни после. И когда дети спросили, зачем мы с мужем создавали семью, чтобы в итоге через двадцать лет разбежаться, так им ответила: вы и есть наш семейный итог.

Не раз размышляла, разве могла мне сказать что-то другое Мария Ивановна? Их поколение не выбирало: она так и жила в своем ограниченном, страшном мире. В голоде тридцать третьего года, когда вымерла вся семья, а ей повезло только чудом — оказалась в детдоме. Для нее счастьем было не голодать и не рыть километры окопов. Конечно, по-своему она была права и крепко меня осадила, считай, навсегда. А я... Я другого и не искала, ей сразу поверила. С тех пор живу, просто живу, не лучше, не хуже других.

Но до сих пор, до сих пор не забуду ни с чем несравнимое чувство моей вдруг открывшейся неслучайности в огромном, прекрасном мире! Когда неожиданно распахнулась дверь! Я стояла на пороге, хотела шагнуть... Жить бесконечно хотела...

— Света, а любовь? Разве она не была такой же сильной?

— А что любовь? Любовь как любовь, все как у всех, ничего особенного.

— Так может, это была ...первая любовь?

 

Вот такой у нас получился последний вдвоем День геолога. Больше Света ко мне не приезжала, видимо, закрыла страницу жизни, попала в которую совершенно случайно. Теперь мы просто друг другу звоним. Но вскоре после того разговора она призналась, что ей стало намного легче. Она больше не винит Марию Ивановну. Вернее, теперь она знает, что больше ее не винит.

 

И кто бы в юности мне сказал, что не буду работать геологом! Ни за что, ни за что бы тому не поверила! Но я давно не геолог. Только из мечты выкинули меня несколько позже, когда, наконец, она начала во всей красе распускаться из тугого бутона освоенных знаний и практики. Полевая геология первая попала под нож во времена перестройки. Однако День геолога навсегда так и останется моим единственным профессиональным праздником. Потому что именно в геологии прошла молодость, ее дерзания и полеты, там укоренился навык верить, искать, и руки не опускались уже просто по привычке шагать в неизвестное.

У бога всего много, и дорог в том числе. Погасла мечта геологическая — отыскалась другая. Потому что мечту, это чувствую, не должны отнимать ни учительница, ни даже государство — никто! Ведь мечта, она как звезда, всегда в небе, днем и ночью над головой, и никто ее не отнимет, если сам не откажешься верить.

Да, это трудно. Но разве кто обещал, что жить нам будет легко?!

 

2014