Глава 11.

 

Была у Саула в давнем детстве забава. Наберешь в руки песок, стоя на берегу, в сведенные ладошки. Много его, золотого, искрящегося на солнце. Чуть-чуть разведешь ладони, начинает он сыпаться, быстрее, быстрей. Мгновение, и нет ничего на ладонях, даже и одной; увлеченные Бог знает какою силой, унеслись, рассыпались, упали песчинки. Можно набрать еще, только это уже другой песок, другое мгновение; да и оно улетит и исчезнет, не поймаешь.

Как же так получается, что и дни жизни нашей высыпаются как песок из ладоней? Какою силой уносятся, как, зачем, почему? Кто играет, кто забавляется нами; из чьих ладоней рассыпаемся мы золотым песком и падаем в вечность?

Саул знал или полагал, что знает. Но знание не мешало ему следовать общим законам. И дни его жизни летели, рассыпались песком, канув в вечность.

Три года в Аравии. Три года в чужой ему стране, вдали от родных и близких, ничего о его судьбе не знающих.

Правда, он окреп и стал здоровее. Приступы, во время которых он бы падал и бился в судорогах, больше не повторялись. А от всего остального он не отказался бы и сам никогда. От своих видений…

Видения посещали его; были дни, когда он пугал окружающих отсутствующим видом и неподвижностью: очевидно было, что витает его душа не здесь. В такие дни Кааб запретил беспокоить его. А бывали дни, когда он участвовал в общем течении жизни, но и люди вокруг были внутри его видений. Он однажды, скажем, стоял с Каабом на лестнице, что вела на крышу дома. Вдруг стала лестница эта расти, расти до самых небес. И шли по ней снизу демоны в черном. А навстречу, сверху, ангелы в белом. Музыка звучала, да такая, как будто не одну арфу и не одну флейту, но двадцать, не один кимвал и не одну цитру, но сорок свели в одном месте, и играли они торжественно. А потом стали нарастать тревога, страх, музыка поменяла темп. Завыли аулосы: и началась битва. Аулосы, они Саула никогда не щадили. И битва была похожа чем-то на ту, что видел он в Храме эфесской демоницы…

Он хватал Кааба за руку, он кричал: «Смотри, смотри!».

Едва удержал Кааб Саула. Очень боялся, что упадет он с лестницы, и грех ляжет на Кааба и дом его…

Он стал говорить с Саулом о том, что надо возвращаться. Возвращаться в большой мир, лежащий за пределами и Аравии каменистой, и Аравии счастливой, и Аравии пустынной[1]…

Стал задумываться и Саул о возвращении. Три года он думал. Три года говорил сам с собою и людьми, а также и с видениями своими. За три года продумал каждое положение своего учения.

Он полагал, что учение было не его, а Йешуа га-Ноцри. Только он, Саул, нашел способы вынести его в мир. Он сделал его применимым к этой жизни. Надо было только рассказать об этом. И следовало сделать это в Иерусалиме. Здесь он мог рассказывать до бесконечности Каабу и людям его то, что они уже устали слушать. Они не могли рассудить правоту его. Они жили так, как жили поколения их предков после Моше, который привел их в пустыню. Они из нее не вышли до сих пор. А главное, выходить и не собирались. Народ их вышел, они же оставались.

Кааб, например, предполагал, что жизнь, которую он ведет, весьма соответствует тому, что говорил Плотник. Она чиста, как вода, что высек Моше народу своему на Хориве. В пустыне как нигде близок он к Небу. Он не ворует; риск, которому подвергает он себя и свою семью, оправдывает ту толику благосостояния, которую добыл он в жизни. Это не назовешь богатством; но отнюдь и не бедность удел Кааба. Он любит ближнего своего; он гостеприимен, никто еще из людей добрых не переступал порог его шатра, чтоб не услышать: «Салам Алскер». Он не убивал сам, не доводилось, что до его охраны, то им то положено. Это единственное, что они умеют делать; а если кто хочет отнять у тебя жизнь, то грехом было бы разрешить это сделать, не помешать… Женщины? Ну, тут вкралась какая-то ошибка. Саул не понял, не разобрался. Не мог так поступить Господь с ним, с Каабом, дать ему столько мужской силы… даром! На что тогда она, чтоб жить, мучаясь болями в животе, над лоном? И потом, как же, «плодитесь и размножайтесь» сказано им, а сколько может одна женщина? Дина вторым беременна, а из тех, что Ассада родила, осталось в живых четверо всего. Двое есть еще от прежней наложницы; ту он отпустил. Восемь душ всего: разве это много?

С жителями пустыни плохо получалось у Саула. Здесь нужны были люди другие… уставшие душой, что ли? Тем, кому хотелось бы обрести покой душевный посреди шума и суеты. Защиту от обмана, от лжи близких и дальних. От тех, кто на их горбу норовит пролезть вперед в жизни. Эти могут принять Йешуа. Им он будет по душе, он, кроткий, жертвенный. Блаженны нищие духом; что до Кааба, тут не сходится никак. Его трудно таким представить…

И вот, в начале весны вышли они из Хегры, и направились к Дамаску. Кааб по делам своим, Саул… Саул тоже полагал, что по делам.

Дорога имеет начало, но и конец тоже. Что касается дороги жизненной, тут все сложнее. Обычно лишь по рассказам знаем начало; если же говорить о конце, то не предвидим его вообще; и это не так уж плохо.

Они пришли в Дамаск, проделав нужный путь, и закончилась эта дорога.

И повторил Саул ту, по который когда-то впервые прошел в Дамаске как слепец. Ибо чем же иным было его погружение в себя, как не слепотой? Он прозревал внутри, но был слепым снаружи. Слепота внутренняя не так очевидна, девять из десяти ослепших не распознаются людьми; а вот то, что не видит человек вокруг, это так очевидно и заметно! С точки зрения окружающих, он был слеп, про себя же знал, что прозрел в тот день.

Он прошел по улице Прямой, и свернул, куда следовало, и нашел проулок, и дом в конце его. И Анания открыл ему дверь, как не раз открывал ее прежде. И даже обрадовался старец: был он незлобив, в духе истинном Йешуа га-Ноцри великодушен и добр.

Но новости от Анании и от сообщества иерусалимского отнюдь не порадовали Саула. Рассказ Анании был горек. Изобиловал жалобами на притеснения и бедствия, которым община подверглась за три года отсутствия Саула.

«Вот отпустили мы тебя по стене Дамасской, Саул, радуясь, что избавили от бед одного из братьев наших. Но не успела корзина опуститься, как увидел нас стражник на крепостной стене, бросился к нам с саблею. Георгий встал на твою и нашу защиту. Благослови его, Господи, хоть и не хорошо это, что человек поднимает руку на человека, но спас нас Георгий, и было бы неблагодарностью великой упрекать его в том, что пролилась кровь…

Да Георгий и не ученик Плотника, то, что для нас грех великий, то для него дело привычное. Он ведь из тех, кто был пленен в войне Рима с родною его страной, он воин. Ему не впервой кровь проливать. Многое рассказывал я ему об Йешуа, но Георгий не стал нашим братом. Я не настаивал. Пусть кровь Соломона в нем, но и сабейские[2] корни тоже. Не призывал я язычников к нам. И община против, и я. И без того даже в народе своем мы чужие; а когда придут к нам эти, что скажут тогда?

Пал противник Георгия от удара саблей.

Стали мы разбегаться. Слышали, как упал ты, ударившись о землю. Но со стены не соскочишь посмотреть, а городские ворота закрыты на ночь. И, прости нас, помолились мы за тебя Господу и отступились. Коли разбился ты, так Господь судил. Коли нет, и подобрали тебя люди, с которыми сговорился Георгий, чего же лучше тогда? Чем же нам еще тебе помочь, нам, которые и без того каждый день подвергаются опасности. И есть в этом и твоя вина, Саул, ты знаешь»…

Анания ждал ответа Саула, но тот молчал, хмуря брови. А что отвечать, когда правда это? Неприятная правда.

Продолжал Анания.

«Ну вот. Страж упал, бормоча: «предатель! предатель!». Хлынула кровь из самых уст его. И испустил он дух. Стали торопить мы Георгия: «Уходим! Как один был страж, так будут и двое, и трое. Город наводнен людьми, ищущими Саула и нас с ним вкупе. Уйдем же скорее!».

Махнул он на нас рукой, Георгий. Сказал: «Идите! А мне уж и некуда». Сел на землю рядом со стражем убитым, голову его на колени себе положил. В глазах слезы, губы дрожат. Подивился я на него. Как будто впервые довелось убить. Когда впервые, тогда понятны и страдание, и боль. А тут…

Ученики мои убежали уж. А я никак не мог уйти от человека этого, обрекавшего себя на бедствие и смерть. Он будто бы и не замечал меня. Но все же видел, однако, раз спросил вдруг. «Ананий, тот, кого спас я, если спас, стоил ли того? Его жизнь стоила ли жизни друга?».

Знаешь, Саул, я немало вопросов в жизни задавал и сам, много слышал от других. Страшно мне стало отчего-то. Понял я его страдание. А что отвечать? Даже если бы ты был лучшим из лучших, можно ли жизнью его мерять твою и наоборот? Не знаю я…

Так и промолчал. А он больше не спрашивал.

Увести его я не мог, Саул. И оставаться с ним рядом не имело смысла. Я ушел.

Уж утром узнали мы, что за городскою стеной нет тебя. Ушел ли сам, или тебя подобрали, какая разница? Значит, жив, а это главное. Хоть что-то хорошее. Потому что другого не было уже.

Стража Георгия взяла. Били его сильно, это я знаю, видели наши, как вели его по городу. Озлились они сильно, Саул, да и понятно это. Когда свой своего убивает, кто ж ему простит? Видели также, что молчал Георгий. Ни слова не сказал в ответ на упреки и оскорбления, ни разу руки не поднял, чтоб лицо прикрыть. Пока дошли до узилища, его уж не узнать было. Лицо распухшее; белая одежда стражника уж не белая, а цвета грязи придорожной и в кроваво-красных потеках.

Правитель Дамаска, тот, что от Ареты нам поставлен, разъярился еще более, чем былые друзья этого человека. Враги человека ближние его, так часто бывает, верно это. Только и правитель не стал ему другом.

Мы от писца знаем, он из наших, он в узилище все видит, он все и знает. Трудно ему там, любому там нелегко, а тем, кто Плотника любит, и вовсе невыносимо. Только мужество, и как ни странно, душа голубиная Элию удерживают. Он говорит, кто-то должен быть другом узнику. Кто-то должен быть добр. Как будто это возможно толком! Его самого не пощадили бы, когда бы он кого прилюдно и вслух пожалел. Элия говорит, что помогает взглядом; взглядом, в котором сочувствие и боль. Очень редко словами поддержки, произнесенными тихо, шепотом; тем, что передаст дорогую вещь от близких и родных. И рискует каждую минуту, а ведь знает, что его ждет, когда поймают, лучше остальных…

Мучили Георгия перед смертью. Бичевали его воловьими жилами, а раны присыпали солью. Жгли огнем и смолою…

Как зачем? Говорили, коль ты не из этих, так похули имя Йешуа? Скажи, что ненавистно тебе это имя и противно! Что тебе с того?

Отвечал им Георгий: «Я не из тех, кто Плотников. Но и не из тех, кто станет хулить то, чего не знает. Многого не дано нам понять, и не рискну судить. Вот, я руки кровью обагрил, не чужой мне кровью. Когда бы знал, что смогу и сумею, я раньше бы пролил свою, чтоб не случилось этого. А теперь я здесь. И как преступника судите вы меня, да и я себя тоже. Как мне другого узнать, когда себя я не знаю?».

А принял он смерть от меча. Принял с благодарностью, как избавление. Усекновение главы его было через десять дней от твоего побега. Жену и детей его не пустили в крепость, да оно и хорошо. Не надо бы женщине видеть его таким…

Жена его пришла к нам. Глаза сухие, трепещет, как лист на ветру. Сказала мне:

«Он сам выбрал свою судьбу, нас не спросил. Ради тех, кто Плотниковы, голову сложил. Вот, привела я его детей. Пусть помогут мне те, ради кого он умер. Он их любил более, чем нас. Пусть они полюбят его детей. Хоть вполовину так, как он…».

Вот, теперь община взяла их на воспитание. Денег дают скудно. Может, кому другому бы и хватило; только эти-то привыкли к другому. Словом, с месяц назад поймали младшего на воровстве, на Большом Дамасском торжище. Удалось пока вырвать из цепких рук тех, кто с отцом служил рядом. Но немалого мне это стоило. А все равно ведь, кончит плохо мальчик. Когда с таких лет уж начинает…».

И это было не все. Рассказал Анания, как пришли в город стражники Храма, во главе с Довом. Много их было на сей раз; и договор, надо думать, состоялся между ними и правителем Ареты. Стали по тому договору людей хватать. Всех, кто Плотниковы, брали. Ананию не тронули: пригодилось старику имя лекаря, да то, что не отказывался он и язычников лечить, когда к тому прибегали. А взяли Элеазара-пекаря, да Савву-красильщика, а еще Самсона и Назария — обувщиков. С Большого торжища взяли Гевора, и Иувала, и Шема тоже взяли, и Авеля…

Ужаснулся Саул. Велики были потери дамасской общины. Видно, Дов со товарищи, презрев обычное нежелание разыскивать, хватать и тащить, на этот раз потрудились на славу…

Кто-то вернулся из Иерусалима, претерпев и позор, и боль. Кто-то не сумел…

Бросился Саул, не дослушав Ананию, махнув рукою не него, мол, потом, потом! Бросился на Большое торжище, где ждал его Кааб. А ведь было у Анании что еще сказать…

Кааб, все это время миновавший Дамаск по делам своим, Кааб, считавший Георгия братом, уже знал…

Саул нашел его в заведении Большого торжища, пользующемся дурной славой. Кааб глотал чашу за чашей любимое пальмовое вино; но оставалось только удивляться тому, что глаза его не плыли, речь не сбивалась, и вообще ничто не выдавало в нем человека, бывшего во хмелю. Глаза Кааба, лежавшего на подушках, остановились на Сауле. Тяжел был взгляд его, Саул переминался, боясь подойти, боясь заговорить…

— Почему ты? — спросил его друг, поскольку Саул привык называть его другом. — Почему он тебя выбрал?

Помолчали оба. Устав стоять, подошел-таки Саул к столу, прилег напротив. Ноги подгибались, руки дрожали у него. Все равно если не лечь, то прислониться, к чему бы то ни было, следовало; он и впрямь на ногах не держался…

— Я у него спрашивал. Ты такой с виду невзрачный; Господь не нашел для тебя доли в женщинах, в детях, в довольстве и процветании; и слугою своим тебя не поставил, изгнал от Иерусалима и Храма. И здесь, среди детей Плотника, радость большая, что ты уходишь, в те дни была. И в доме родительском места тебе нет. Ты бесприютен в себе и в мире, ты не здоров, ты никому ни для чего не нужен. Почему ты?

Саул мучительно краснел. Саул дрожал; не повиновалось ему горло. А отвечать-то надо было.

— Не знаю, сказал он. — Я всегда знал, что буду велик. Я это знал; быть может, Георгий это увидел? Дай время, Кааб, я узнаю, и ты узнаешь тоже.

— Не надо мне этого, — отвечал Кааб. — Для чего бы ты ни сгодился, мне все равно. Георгий был мне братом, нет, скорее, сыном любимейшим, поскольку молод еще для братства. Я принял тебя потому, что он этого хотел. Он захотел умереть за тебя, на то его воля и его жизнь. Но моей воли тут нет. Уходи от меня. Я принял от него другой свой долг. Его мальчики будут моими, жена его пойдет со мною. Ассада станет ей сестрой; Дину заставлю целовать ей ноги. Когда увижу, что горе забылось, дам ей мужа. Довольно у меня сыновей еще, и они повинуются.

Саул беспомощно смотрел на того, кого полагал незыблемым камнем своей новой жизни. Нужно было встать и уйти, а он медлил, он все еще сомневался…

Поредевшая, притихшая община дамасская не понравилась Саулу. Люди боялись принадлежности своей к ней; Саул, с его новым пониманием Плотника, казался многим уж и вообще-то чуждою силою, неведомо откуда занесенною в их тихий и спокойный доселе мирок. На общую беду, конечно…

Надо было уходить. Куда? В Иерусалим?

Иерусалим… Он видел пред собою как воочию, когда мечтал, и Верхний, и Нижний город, он проходил по долине Кедрона, через Овечьи ворота вступал на знакомую улицу и шел размеренною походкой к Храму. Он видел белый цвет мрамора стен и позолоту. Резьбу по кедровой крыше. Завесу со звездным небом…Он видел искривленные и дуплистые дерева в Гефсиманском саду, покрытые серой корой, с узкими серо-зелеными листьями. Он вдыхал чудный запах цветущей оливы, с ее мелкими белыми цветами. Он тосковал по всему этому. Его жизнь, последние три года, она была вне Иерусалима, вдали от него. Как это могло случиться, почему? Почему он переходил из одной земли в другую, из шатра в шатер; как он смог оторваться? Он помнил, как это случилось; теперь, в Дамаске, где все это и произошло, многое казалось невозможным и диким. И, однако, свершившимся! Он недоумевал…

В Иерусалиме он должен был увидеться с теми, кто ныне стоял во главе последователей Плотника. Тем, кто был рядом с ним в те времена, когда он был жив. Он должен был представиться им. Рассказать о себе, о том знании, что есть у него. Почему он был уверен в том, что они ему не поверят? Почему он был уверен, что они осмеют его? Он не знал ответа. Впрочем, часто думал о том, что на их месте он бы тоже не поверил…

Притязание его были весьма велики. Лишь Йешуа мог назвать преемников, достойных нести Его весть. Он выделил их Двенадцать; Саула среди них не было и не могло быть. Он-то знал, что его назвали в числе прочих; но только он сам и знал. У него не было свидетелей, могущих подтвердить это. Его слово против их недоверия было таким невесомым! Не с чем было идти в Иерусалим, не с чем!

Разрешил его сомнения Анания. Саулу пришлось к нему вернуться с Большого торжища. Кааб отказался даже смотреть в его сторону. Кааб, дававший ему так долго кров, работу, пищу, постель, Кааб больше не хотел его видеть. И был довольно прям, высказал все начистоту, как думал…

Кто еще мог бы пристроить его в Дамаске? Хоть на день, хоть на два. Саул и пришел к старику, спросить, что ему делать.

Старик, руководивший дамасской общиной последователей Йешуа, был напряжен. Он хотел проявить гостеприимство; хотел быть широким, круглым и добрым, как хлеб. Однако он был сухопар, если не сказать, что тощ; и гостеприимство, оказанное Саулу, однажды уже принесло неисчислимые беды людям, которыми он руководил. В угоду одному человеку погубить многих: не означало ли это глупость, которую старик не мог себе позволить?

— Я видел отца твоего, Саул, — сказал Анания. — Ты ведь не стал меня слушать, ушел…

Удивлению Саула не было предела. Он знал о любви родителей к себе; но видно, знал мало. Отец дошел до Дамаска в его поисках? Неужели?

Анания даже рассердился несколько на Саула. За вот это самое неверие. За то, что самому Саулу и в голову не пришло волноваться за родных: как-то приняли они его побег?

Не так это было, или не совсем уж так. Вспоминал Саул, чаще мать, чем отца. Вспоминал, но старался забыть. Никогда до конца не удавалось, но он старался. Зачем знать об этом Анании?

А лекарь продолжал, выговаривал Саулу, раздражаясь.

— Он сед и совсем раздавлен заботой, хотя годами моложе меня. Поначалу сторонились мы его, мало ли кто из Иерусалима может быть прислан? И мало ли что скажет такой человек, когда у него есть цель своя, нам неведомая. Только горе его было неподдельным. Он не мог смириться с потерей сына. Искал он тебя, искал по всем дорогам и весям…

Хотелось Саулу закрыть уши, как делается это, когда слышишь кощунство, хотелось Ананию остановить. Он было снова замахал на старика руками, и головой качал, и даже ногою было топнул. Только Ананию сбить с выбранного пути трудно, когда не невозможно. Уж если не удалось это, когда преследовали его люди первосвященника, уж если и бичевание давнишнее не заставило старика сдаться, и изгнание из города родного, и жизнь вдали от родных и близких не вразумила…

— Пожалел я о том, что мало связей у общины нашей с миром вокруг. Ограничены мы детьми Израэля, а среди детей Израэля еще и братья мы, дети Плотника, а потому сторонимся людей, и они сторонятся нас. А пожалел потому, что отца твоего видел. Он все повторял: «Найдите мне сына, найдите! Вы подумайте, что скажу я матери его: неужели то, что пропал он в пустыне? Одна у нее надежда в жизни, ее сын; как скажу, чтоб простилась с надеждой? Как скажу, что умирал он от жажды, когда у нее есть вода в чаше, как скажу, что умирал от голода, когда она ест? Один он у нее…не перенесет она неизвестности…».

Анания сокрушался, что не ведает людей, с которыми ушел сын Иувала. Он сокрушался, что мало знал Георгия, хоть и лечил его. И не в том даже суть, что нельзя теперь от Георгия узнать о том, с кем отослал он Саула подальше от опасности. Но в том, что Георгий отдал жизнь свою ради спасения неизвестных ему, и в благодарность Анании. А Анания не знал о нем ничего. И даже сторонился, как мог, и стеснялся того, что помогает порой язычникам.

Поминал Анания недобро Шамаи, и все его строгости поминал. Оскверняющее прикосновение язычника? Нечистота языческих земель? Все это из желания заявить о полном отделении, размежевании и разрыве, понятно. Но как же возможно это, когда дети Израэля живут в отдалении от земли обетования? Как могут они, коли люди они, а не звери дикие, что избегают человека, не подать руки помощи при надобности, не взять из добрых рук хозяев протянутого им куска хлеба, когда их приняли и приютили радушно; позволили жить на своей земле! И тех, кто живет вдали, их много больше, нежели тех, кто остался дома. Неужели оскверняются они все?

— Жалко мне, сынок, что не слышат язычники Слова Живого. Такие, как Георгий, они, хоть из язычников, да стоят многих братьев. Георгий куда больше от Плотника, нежели они…

Саул вспоминал грека-учителя, Сергия Павла. Саул тревожился о Каабе. И очень тихо, совсем про себя, о матери и отце…

Не были эти люди последователями Йешуа. Но прав Ананий, что много в них того, что от Плотника…

Саул спросил у Анания, что теперь ему делать. В Дамаске небезопасно. Он, Саул, уверен в своей правоте, все то, что он говорит и думает, все то, что свидетельствует он об Йешуа — правда. Но многие ему не верят. И даже среди своих он опасается быть преданным. Опасается стать добычей посланников и первосвященника, и правителя.

Анания в ответ сказал Саулу то, что считал нужным сказать:

— Иди в Иерусалим. Там те, кто был рядом с Ним. Они скажут, можно ли нам слушать тебя, того, кто никогда с Ним рядом не был. К ним приходил Он и после смерти своей. К тебе, как ты говоришь, тоже. Пусть они поймут. Не я…

И было дано Саулу письмо к Иакову, брату Его, к Симону, ученику Его. И нашли ему место в караване, идущем в Иерусалим. И напутствие Анании, благословение его, было тоже дано.

— Скажи им, — беспокоился старец, — что, может быть, отличаясь в главном от детей Израэля, которых не бичуют, мы можем отличиться и в этом. Мы можем говорить и язычникам о том, что нам дорого. Его слово пусть будет и им напутственным, когда захотят. От этого может быть только доброе в мире, и хорошо это…

И снова спускался он по горам на муле, потом поднимался. Громоздились вокруг холмы, местами бурые и каменистые, местами покрытые цветами и раскрашенные всеми красками весны в ее расцвете1. Потом пошли берега, заросшие олеандром и бальзамником. Холодные зеленоватые воды реки устремлялись вниз, в благословенную Галилею. Громко шумел Иордан, разбуженный весною; и переход через брод дочерей Иакова обернулся для Саула целым приключением, включавшим нежданное купание в ледяных струях из-за упрямства мула. Потом расступились холмы; и легли одни горы на запад, другие на восток. И гладь озера, синяя безупречная гладь предстала перед глазами Саула. Снова видел он море Галилейское, изумительной чистоты воду и возню рыб у прозрачного дна. Видел жителей деревень, которые глазели на него, на Саула; и верно, все еще были среди них те, кто видел Йешуа в земной его жизни. Мужчины и женщины. И был у бет-ха-кнессет в Кфарнахуме, где Он говорил и проповедовал царство Небесное. И нога Саула, быть может, ступала по тем камням, на которые наступал Он. И от неверия Саулова прежнего до сегодняшней веры его не три года пролегло, а вечность целая. Три года он назад он видел все это — не видя. Злоба и месть его гнали. Теперь он испытывал восхищение. Теперь он смотрел, радуясь и любя. И спрашивал себя: «А Иерусалим? Каким я его увижу? Мальчиком я был, когда изумил Иерусалим душу мою, наполнил радостью и теплом. Потом, став взрослее, я изменил ему, а он мне, и не стало прежней любви меж нами. А как теперь?».

А потом был Иерусалим. Иерусалим, в котором его никто не ждал…

Правда, ему обрадовался Авигдор. Авигдор обрадовался ему бесконечно. Он изумлялся, он размахивал руками как хлопотливая наседка крыльями. Он говорил и говорил, радовался, упрекал, совестил…

— Да как же так с отцом поступать-то? Разве так можно? Приезжал, приезжал за тобою отец. И уж так сокрушался! От Гамлиэля уйти, это ж и представить себе невозможно. Такого человека обидеть! Такого Учителя не оценить! А потом и вовсе стало страшно, как узнал, что не вернулся ты из Дамаска. Про болезнь говорили, про помешательство твое, про одержимость. Был, был отец твой в Храме, расспрашивал всех, к кому допустили. И кланялся, и подарки раздавал; и упрашивал тоже…Сказали, что в Дамаске ты, он и туда отправился…

Саул только плечами пожал в ответ на эту речь старика. Объяснил коротко главное. Он никого не просил о себе беспокоиться. Он не мальчик уже, кажется, никому не обязан отчетом.

Мелькнула мысль о матери, заставив сердце сжаться привычной уже болью. Он ее отогнал, как отгонял всегда.

— Что будешь делать? — спрашивал Авигдор. — Отец просил сказать, что ждут тебя дома, пусть и блудный ты сын. Каковы бы ни были поступки твои, как бы не надорвал ты родительского сердца, а только один ты у них. И они тебя ждут! Уж, кажется, на все согласны, только бы ты вернулся.

Саул не хотел этого. Он Тарса не хотел. Представить не мог себе, как после всего того, что было, можно вернуться в прежнее. В чужую, по совести, жизнь отца и матери своих.

— Уезжал бы ты, — с сожалением и осуждением говорил Авигдор. — Прошел слух, что в Дамаске повел ты себя не так, как следовало бы. И будто бы обратился ты к Плотнику, оставив Дова и его стражников; будто бы против них пошел. Спрашивали меня, не появлялся ли. Да обязали намекнуть, коль появишься, где следует. Мне это не по душе. А ну как кого еще спрашивали? Кому-то и по душе станется…Мне Иувал не чужой. Видел я его слезы, а уж на что, кажется, человек все для дитя родного сделал, все, что мог. Все говорил, не знает, как домой возвратиться. Что матери твоей говорить. Да, чуть не плакал, говорю же…

 

[1] В античные времена ученые делили Аравию на три части: Аравия каменистая (на северо-западе), Аравия благодатная или счастливая (на юго-западе) и Аравия пустынная (в центре и на востоке). Каменистая Аравия простирается от Палестины до Красного моря. Благодатная Аравия охватывает всю южную часть полуострова — Неджед, Хеджаз, Йемен, Оман и другие провинции. Пустынная Аравия занимает всю территорию от границ Сирии и Месопотамии до Евфрата и Персидского залива.

 

[2] Саба́ или Сава́ — древнее государство, существовавшее с конца 2-го тыс. до н. э. по конец III в. н. э. в южной части Аравийского полуострова, в районе современного Йемена (но имевшее в самом начале своей истории колонию в Эфиопии).