На конкурс «Вся королевская рать»

 

Владимир Коркин

Рассказ

На горе Райской

 

- Вы звали, Вася?

- Да, во сне. А как вы услышали? - спрашивает Виссарион спросонья, ничего толком не соображая. – Меня Васей зовёт баба Варя.

- Спите, ещё рано. Моё дежурство по смене.

- Уже выспался. А к вам в дежурку можно?

- Ладно,- шепнула Лена,- но, чур, без спросу ничего не трогать.

Устраиваясь в комнате на табуретке, Стражин поинтересовался:

- Не одиноко тут, Лена? Расскажите о себе.

- Да уже привыкла. Работаю, пишу девчонкам письма, готовлюсь на будущий год поступать в институт. Хлопоты разные по хозяйству. Самая большая радость, когда прилетает вертолет с грузом для нас, или когда забредут летом геологи или туристы. Но это так редко! Летом в горных распадках собираю ягоды, даже грибы попадаются. Ставлю зимой капканы на песцов. Ничего, живём.

- Вы храбрая девушка. Впрочем, как вся ваша семья.

- Что вы, таких метеостанций в стране не счесть. Хотя, естественно, живя тут, мы во многом себе отказываем. Цивилизация касается нас краем крыла. И говорите мне «ты».

- Договорились. Вижу томик Блока.

- Из дома взяла. Впрочем, здесь есть небольшая библиотека. Все, кто тут некогда жил, пополняли её. С ней я быстро расправилась. Не поверишь, дни мчат, как угорелые. Знаешь,- она тихо рассмеялась, и тут же исчезли ночные тени под глазами,- у нас лишь кот Ефим бездельник. Нынче сюда биологи специально мышей завезли, так не успели их толком расселить по парам, как кот всех пожрал. Доволен. Сейчас опять без дела. Лемминги отсюда далеко. Вечером Ефим смотрит вместе с нами телевизор, а днём бессовестно дрыхнет, или вертится под ногами на кухне. Так вот и поживаем на Райской.

Замечательная девчонка, размышлял Виссарион. Этакую фею черноглазую встретить на вершине горы! О, она, наверное, сумеет постоять за себя. И женой кому-то будет верной, не иначе. Не избалована. Ему казалось, что лучше этой девушки он не встретит. Быть может, знакомство с ней – это судьба!

- Ой, Вася,- прервала его размышления Лена,- зачем с вами в горы пошла Варвара Степановна? Лица на ней нет. Свернулась в калачик, постанывает, как дитя. Не молоденькая ведь. А она мне сразу понравилась. Будто вся из доброты соткана. Она словно колодец добра не вычерпанного.

- Так и есть. Все в редакции её любят и зовут бабой Варей.

- Ты, правда, журналист? А другие кто?

- Сейчас турист. Хотя в кармане командировочное удостоверение, думаю о вашей семье написать. Баба Варя - машинистка, каких поискать. Её муж Михаил – мастер судоремонтной базы. Игорь и Женя связисты. Они здесь по делу.

- Интригуешь. Рассказывай, не то рассержусь.

- Дело вот в чем. Нашему и соседним районам мешают устойчиво принимать телепередачи эти ваши горы. Большое начальство в области крепко задумалось: строить свой телецентр, или установить несколько ретрансляторов. Один из них на горе Райской. Связисты сделают предварительные расчеты. Как новость?

- Впечатляет. Но коли ретранслятор, то будет и обслуга. Как бы ни осели тут надолго мои старики. А мне век куковать на горе – не с руки. Молодая больно, ничего ещё толком не видела. Мир охота поглядеть. Я обыкновенная девчонка, мечтаю получить высшее образование. Ну, и какая девушка не думает о семье? Я уже соображаю, например, какие предельные возможности может испытать человек, живя среди гор. А это определенный жизненный опыт. Не так ли?

- С этим не поспоришь. Да, Лена, прости ради Христа за некорректный вопрос. А папа тебе родной? Не вижу между вами близких черт. Впрочем, можешь не отвечать. Извини.

Девушка смутилась, её щеки зарделись. Она встала, накинула на плечи тёплый платок. Села на табуретку. Полистала томик Блока.

- Дотошный вы народ, журналисты. В нашей семье не принято говорить о том, что тебя интересует. Но так и быть, время до конца смены предостаточно. Слушай.

 

МАТЬ КАЙГУСЕЙ

 

Свою землю они в старину называли Кайгусьнам – Мать кайгусей, хозяйка и мать промысловых животных. Для них она была матерью всего сущего на белом свете.

 

* * *

Там, в их чумах, затерянных в бескрайних просторах Севера, древние старики и старухи просили Еся и его небесных людей, чтобы быстрее пришла Хылес – хозяйка юга. И всё чаще и чаще окутывали стойбище туманы и долгожданный южный ветер дул со стороны Томам, где, говорят, вечное тепло и ясное небо. Чем лазурней была утренняя заря, тем всё шире улыбки на обветренных лицах сородичей Лены, тем меньше тревоги в сердцах людей. Хотя совсем немного осталось в земляных морозильниках мяса оленей, рыбы, зато недолго ждать, когда водяной кайгусь, хозяин рыб – пошлет стада своих подданных в таёжные и тундровые реки. О, с каким ужасом и любопытством подсматривала Лена за тем, как её бабушка клала поклоны у священных лиственниц Солнцу и Месяцу, Утренней заре и Вечерней, умоляя оставить в живых род её. Ослабли в ту зиму все люди их стойбища. Совсем стал плох отец Лены. Никудышный охотник, плохой рыбак, умеющий разве что из дерева строгать алэлов – домашних божков- охранителей да разные замысловатые фигурки. Он был ещё ко всему боязливым человеком. Всплеску волны, крику чайки, удару грома, скрипу дряхлеющего дерева – всем этим и другим звукам её старый отец находил самые невероятные объяснения. Сородичи считали его чудаком, несчастливцем, потому что он был из той редкой породы людей, которая слышала, понимала язык деревьев. А потому никакие силы не могли заставить принести подношение домашнему очагу – срубить лиственницу, сосну или ель. Заготовкой топлива занимались другие члены семьи. Отца Лены звали Биссым, значит, запад. Его покровителем был бог Кровавого неба. Старик Биссым родился в ночь того года, когда ползучий огонь-пожар подкрался к самому стойбищу и начал поедом есть и собак, и чумы, и людей. Пока мать Биссыма ворочалась в страшных муках, родичи бежали, сломя голову, подальше от разъярившейся стихии. А когда крик Биссыма рванулся из чума, небо оплакало горящую землю, неистовым дождём задушило бушующее пламя. И был Биссым по жизни неудачником. Даже жена досталась непутёвая, ненка с далекого Таймыра. И каждую весну, когда расцветала суровая земля, она мрачнела и плакала, рвала в клочья тёмные волосы, просила отвезти к матери на родину. Она была, как дурно прирученная волчица, которая, как ни старайся прикармливать, всё одно в лес глядит. Мать Лены так бы и жила у студёного моря, если бы случай не свел её с Биссымом. Тот, устроившись каюром и проводником в экспедицию русичей, оказался вместе с изыскателями за сотни верст от родного стойбища. И нашел на Таймыре среди приморских красавиц свою суженую. Та мечтала увидеть другие земли. С годами он считал жену дурней волчицы. Что она им помыкает! Лесотундра здешняя ей, видите ли, не по нутру! С другой стороны, размышлял расхворавшийся Биссым, в самом деле, чего хорошего она нашла в бедной тундре, навеки – вечные отдавшейся ветру с Великого Студеного Моря и холоду. Так думал и сейчас, ослабевший от голодухи и всяких напастей, задыхающийся от кашля Биссым, брюзжа на жену. А старая его мать, меж тем, просила у великого бога Еся и у Матери Кайгусей даровать всему сущему жизнь, убыстрить течение тёплых ветров, чьи крылья несут благодатную весну, стаи уток, гусей, несут радость сердцам сородичей.

-О, Кайгусьнам, мать, хозяйка всех зверей земли нашей,- пришептывала старуха,- принеси скорее на своем быстроногом сел - красавце олене со стороны Томам теплого неба, подарки горячего И, солнца прекрасноликого. Без его ласки нежной, так холодно в груди – и старой, и юной, и мужающей ныне.

Мать Кайгусей, великая Земля Бангамам, будто услышала зов старухи и людей. Потому что затопило долину шумом снявшегося на реке льда. На берег высыпали все, даже мелкота бесштанная, едва в малицах на ногах стоящая. В забереги, полыньи полетели крошечки черствого хлеба, табака, щепотки пороха. Каждый задабривал хозяйку реки, как мог. Такая уж традиция. В стойбище подумали, что обманули беду, ведь пошла рыба. Рыба! Прилетели птицы. Вот-вот издалека, из предалёкого райцентра, до которого в распутье ни на чем не добраться, должны приплыть первые легкие баржонки - шняги. Они будут набиты снедью, мануфактурой, охотничьими припасами, рыболовными снастями, разной утварью. Когда все ждали чуда первой встречи с людьми издалека, в чум Биссыма вселилось горе. Слегла старая мать неудачника. Объелась, наверное, старуха на радостях свежей нежной рыбы. Или еще там что. Только больше с меховой медвежьей постели не поднялась: ушла навсегда к своему старику, давно перебравшемуся к небожителям. Вскоре покинул Бангамам, изболевшийся за зиму, Биссым. Не помогли ему почему-то божки алэлы. Видно там, высоко в небе, посчитали, что он все свои земные добрые дела совершил, пусть уступит место другому ненцу. Врача, конечно, в стойбище не было. Он приедет потом на одном из рокочущих вонючих тракторов, тянувших в селение из райцентра, где так много домов из дерева и тьма людей, передвижные вагон - домики. Но было это уже после того, как впрягла мать Лены своих оленей в нарты, набитые нехитрым семейным добром, где много места занимали шесты чума и оленьи шкуры для них, да погнала терпеливых животных, покорных человеку, в далекое Заполярье. Путь свой она сверяла ночью по мерцанью Матери звезд Севера – Полярной звезды. Упряжка неслась к Таймыру. Пело сердце, радовалась женщина приближению милой родины. Да преследовал, видно, злой дух эту семью. Чем дальше на зов Матери звезд, вглубь тундры, мчали покладистые олешки, тем ниже и ниже опускался свод небес. Все мрачней облака, яростней ветер с побережья Вечного моря льда. Не счесть, сколько раз худела и полнела Луна, пока не приблизились мать с дочкой к границе той земли, откуда пришла в этот мир мать Лены. Совсем обессиленная подъехала женщина к чумам, разбежавшимся вдоль излучины реки у сопок, поросших кустарником, чьи корявые сучья выглядывали из-под наста. Лай взбешенных собак, завидевших чужаков, выгнал из конусообразных жилищ, обтянутых оленьими шкурами, их обитателей. То была семья шамана, изгнанная много лет назад из стойбища Начальником здешнего райцентра. Всем своим замшелым сердцем, заскорузлой душой ненавидел шаман новую власть, отнявшую у него власть над людьми. Его время, вернее время его сына, унаследовавшего от него все тайны воздействия на соплеменников, секреты врачевания средствами народной медицины, придёт гораздо позже, когда дух его отца, так и не простившего властям Красного знамени своего унижения, давно поселится среди небожителей. А тогда он исходил потом от бессильной злобы, наблюдая издали, как из покорных некогда ему соплеменников создают колхозы, сгоняют оленей в огромные стада, топчущие тундру, где так не быстро растёт ягель. А рыболовецкие бригады бессовестно опустошали реки, буквально вычерпывая из них ценные породы рыб. Исчезала пушнина, которой, казалось, не будет конца. Его люди до бесчувствия накачивались в лавках «горючей водой». Лишь в одном он, Большой Отец многих стойбищ, видел пользу от новой власти: доктора в белых халатах творили настоящее чудо, избавляя тундровиков от трахомы - этого бича оленеводов, и от многих других хворей, которые он, увы, не в силах изгнать из стойбищ. Вначале он думал, что эти шаманы в белых халатах попросят его помочь им лечить людей, он ведь многое умел, знал целебную силу местных корений и трав. Где они напасутся столько порошков, чтобы лечить его сородичей? Но убегали месяц за месяцем, год за годом, а никто и не подумал позвать его в помощники. О нём начали забывать в стойбищах. Как он сам мог придти к Большому Начальнику в райцентр и предложить свою помощь, когда знал, что во всех русских селениях края изгнаны священники, а православные храмы превращены в склады, пекарни, в лучшем случае в них селились какие-то чиновники. Потом бесследно стали пропадать известные люди. Большой слух пронёсся в тундре еще перед войной с немцем: держащие Красное знамя загоняют людей толпами в тюрьмы, как сгоняли в колхозы его соплеменников. Знающие рассказывали ему о великом страхе, навеки поселившемся в душах русских и других народов, потому что лучших людей выкашивали пулями. Он, Большой Шаман, Отец многих стойбищ, человек постигший грамоту, давно никому и ничему не верил. И когда ему привозили газеты из райцентра, он, прочтя их, рвал своими желтыми крепкими зубами, как матерый волк режет глотки оленям, те листки, вонявшие типографской краской. Он плевал в эти длинные чёрные строчки, которые больше врали, чем говорили правду, как думалось ему. Часто навещало его видение, как Начальник с малым отрядом бойцов из райцентра гнался за его семьей по тундре. Тут он был неуязвим, знал каждую сопку, каждую речку и болотце. Он мотался по безбрежной тундре, путал следы. Кто мог его поймать? Кто осмелился бы предать его? Живы те старики и старухи, те вошедшие в силу соплеменники, которых он избавил от болезней, которым дал удачу в охоте и рыболовстве. Семья шамана жила безбедно, потому что вот она палочка-выручалочка – большое оленье стадо. Значит, всегда есть мясо и тёплые шкуры, из которых бабы сошьют и малицы, и торбаса, и еще много чего полезного. Животных можно запросто обменять на продукты геологам и разным спецам, снующим по тундре. Не трудно и выгодно продать оленье мясо: вон, сколько новых поселений, а с продуктами, особо мясными, не густо. В дальних от райцентров стойбищах шаману ещё верили, но больше старики да старухи. А приезжающие из интернатов на летнюю побывку юнцы высмеивали его, правда, кое-кто из них за это получал от родителей увесистые затрещины. Некоторые люди, уже умудрённые неким жизненным опытом, втихомолку посмеивались над ним, прикрывая рукавами малицы рот, чтобы тот не заметил и не мстил им, навлекая злых духов. Люди - таки побаивались злых колдовских чар шамана, да дальнобойного винчестера и ружей его сыновей: мало ли что взбредёт в голову старому человеку, обглоданному зубами власти, отвергнутому многими соплеменниками.

Прижав к груди дочь, брела, спотыкаясь, к близким чумам женщина в ободранной парке. Страшный огонь жёг тело матери Лены, в голове женщины перепутались мысли, ей хотелось одного – в тепло, чтобы отогреть озябшую дочь, накормить её горячей пищей и забыться сладким сном. Старый шаман хотел было преградить дорогу незнакомке, выпроводить нищенку вон, заорать на неё. Что-то сдержало его, заставило отступить назад. Видно, ещё теплилось сочувствие в его иссохшей груди. Возможно, понял, каков дальний путь преодолела эта незваная гостья с маленькой девочкой. Откинув полог чума, женщина упала в обморок.

- О, я*ерв – хозяин земли, о пэдара ерв – хозяин леса!- завопил шаман. – Почему пламя костра извивалось сучком, когда в моё жилище ворвалась оборванка с девчонкой? Если вместе с ними пришли злые духи, то пусть все гости покинут моё жилище.

Внезапно пыхнул костер, недра его выстрелили угольками. Шипя, опустились горячие красные точки на мокрую одежду, на чёрные косы распростертой на шкурах женщины. Захныкала Лена. Взвыл старый шаман, всем телом задёргался над женской паркой. Еще бы, поверье гласит: даже попадание искр из очага на голову женщины наверняка приведёт к какой-то беде. А только что вырвался целый сноп и нимбом опустился на голову незнакомки. Загалдело переполошенное шаманом его семейство. Когда мать Лены пришла в себя, рядом с ней была одна дочь, еле трепетал костёр. Отбросила легкий полог: нет ни души, ни её оленьей упряжки. Себе шаман взял, в обмен на оставленный чум, и прочь подался со всем своим семейством и своими людьми и оленьим стадом. Постанывая от ломоты в теле, жжения в груди, женщина занесла в жилище торбу с едой, развязала мешок, достав из него завернутые в холст вяленое мясо, рыбу и чёрствый хлеб, подбросила оставшийся сухостой в костёр. Ей-то огонь ни к чему, сама горит, как пламя, лишь бы уснувшей дочке было тепло. Гудело в голове, всё путалось перед глазами – огонь костра, оленьи шкуры на земле, торба, спящая дочь. Отчего-то она даже не могла вспомнить её имя.

Спустя несколько дней, как пропал с зимней стоянки шаман с семьей, этот одинокий чум повстречал на своём пути доктор из райцентра, объезжавший с помощниками дальние оленеводческие бригады. Войдя в чум, он отшатнулся: в обнимку с окоченевшим трупом женщины спал ребёнок. Девочку на время приютила медсестра. А через какое-то время, узнав трагическую историю найдёныша, девочку удочерили сострадательные Поджидаевы. Они работали на здешней метеостанции, ожидали замену, готовясь к отъезду в Новохолмск. Так у девчушки, нареченною Леной, появились мама и папа, старшая сестра и даже бабушка. Такая большая семья.

 

* * *

 

Самое черствое сердце мог растопить рассказ Лены. Что говорить о молодом журналисте! Ледок недоговоренности, умолчания каких-то эпизодов своей жизни, обычно сковывающий отношения между незнакомыми на первых порах людьми, растаял. Виссарион в свою очередь с многими презабавными деталями посвятил девушку в редакционные мини-секреты. Лена первой протянула ему маленькую тёплую ладошку и молвила, кода он легонько стиснул её пальцы:

- Я рада, что познакомилась с тобой. Мне тут порой было нехорошо, особенно зимой. С мамой и отцом много не поболтаешь, а общения с другими людьми – почти ноль. Потому, наверное, стала такой болтушкой, хочется с кем-то выговориться. Знаешь, ветер, один ветер, казалось, жил на всем божьем свете. Все же я выросла в большом городе, скучаю по его улицам.

- Лена, вы сами выбрали эту гору себе на жительство. Кому - то и тут надо работать. Избито, но так и есть.

- Н - да, жаль, что погостите у нас так мало. Баба Варя сказала, что ваш отряд сегодня пойдёт обратно, с горы – на землю.

В дверях вырос отец Лены:

- Друзья мои, помогите хозяйке собрать на стол. Чайник уже вспотел, давно заварка просится в чашки.

- Ой, папка, а Вася еще и не умывался,- хохотнула девушка.- Как наш кот Ефим.

- Дочка, ты лихачишь. Извиняйся!

- Еще чего, заступник неумывахи!

- Молодой человек, как это? - притворно изумился Поджидаев. Его брови поползли вверх, и худощавое костистое лицо оттого стало забавным, сродни театральной маске мима. Стражин принял игру:

- Слушаюсь и повинуюсь. Удаляюсь, дабы окропить лицо целительной влагой горы Райской.

За завтраком гости упросили Алексея Игнатьевича пойти с ними на самую высшую точку горы Райской. Только он знал кратчайшую тропу к триангуляционному пункту. Время поджимало связистов: предстояло поспешить, чтобы составить черновые расчеты по установке ретранслятора, или дать свое заключение о нецелесообразности намеченного строительства. Еще надо вернуться на станцию, пообедать и, забрав вещи, успеть спуститься с горы по тросу, чтобы не опоздать к вечернему поезду в обратную дорогу. Вслед за хозяином станции гуськом шли путешественники. Рассеивался плотный утренний туман, островки которого таинственно колыхались, медленно распадались и таяли на глазах изумленных людей.

 

СКАЗКА О КАМЕННОЙ ИДОЛ – ПТИЦЕ

 

Долго нарастал этот шум. Он шёл из самых недр и был клокочущим и ревущим. Крепче прежнего цеплялись своими корнями деревья огромного леса за ставшую знойной почву. И в страхе все они – молодые и старые спрашивали у самого старшего, их вождя: «Что это?»

- Не знаю, - печально отвечал мудрейший.- Я вырос в этой долине первым, сюда меня занёс южный ветер из благодатных мест, где, как много позже мне рассказывали птицы, страна покорителей пространства и времени – атлантов. Мы живём на краю их земли. А потом появились вы, наше племя зеленое,- кивнул он ветвями в сторону младших.- Многое помню я на своём веку. Хлестали нас ветры дикие, глодали наши листья звери жуткие, чешуей обросшие, вода океана топила нас. Так ведь, мудрые?

- Так, так, - зашелестели листвой ветви старых деревьев. – Так, так. Помним всё это мы.

- Гибло нас много, вырастало больше,- продолжил мудрейший. - Для зверя дикого плод наш был горький, и убрались они восвояси. А ветер не страшен нам, жилы наши сильны, и вода не берет – крепки корни. Помню я, как появился ты, дубок – широколист, и как впервой зазеленела листвой молодая берёзка – белокожица, и как ёлочка – ежик проклюнулась у светлого родничка. Всякое помню. Но никогда ещё так не тряслась земля, никогда ещё не было шума такого, никогда ещё так не кружилась моя голова. Даже в тот день…

Притих лес, и было слышно, как падают слезы из глаз старого великана – вождя, большие, точно желуди дуба.

- Заросли пни тех уж сгинувших братьев. И десятая часть самых мудрых не вспомнит имён их. Даёт знать та история и поныне, все ещё ломит кости, и кора моя треснула, кое-где обломалась. Да, то был страшный день. Молнию можно ль представить без тучи? Она была устрашающа! С ревом молния пронеслась над лесом. И гибли те, кого хвост её с корнем вывернул. Потом внезапно взошла она вверх, и горе тем, над кем поднялась прямо в небо. Взошла, до корней обожгла наших прадедов, и, зловещая, скрылась в облаке. И страшусь с тех пор я лишь молнии той.

Не успел досказать свою речь старый вождь, как вдали запылал небосвод. Гул страшенный, как сто разъярённых морей, полетел и снова заглох. А огромной каменной птице-идолу, которой поклонялся весь лес и даже самый мудрейший, деревья в тревоге шептали: «Спаси! Сохрани нас!» Только камень тот, что поил всех чудесным ручьем, оставался глухим. Он всегда был глухим. Он ушёл весь в себя, потемнел, тыщи лет позади! Он теперь весь в тени. Благодать, ведь солнце не жжет. Благодать, тут ветра не секут, потому что деревья вокруг растут. Тишина да покой доконали камень: и оглох он, и почти что ослеп.

Жар земной по корням вдруг пребольно хлестнул. И поднялась земля, и разверзлась земля, и упал неба свод. И пропал весь лесной народ.

* * *

 

Голосисто заливалась лайка Вьюга, увязавшаяся за хозяином. Что-то восторженно кричал, размахивая руками, Женька Петров, вырвавшийся вперёд от группы. Если друг зовет, надо идти. По дороге от пункта триангуляции до места, где прошлой осенью стояли лагерем приезжие из областного центра и местные связисты из Сетарда, делая самые предварительные наметки по установке именно здесь ретранслятора, Виссарион разговорился с Игорем Хрипко.

- С вами, Игорь, можно согласиться в том, что установка ретранслятора обойдется дешевле строительства телецентра. Но тогда самые северные районы области окажутся в проигрыше: им телевидение будет недоступно. И невозможно показать жизнь наших районов.

Хрипко пытался высказать свои аргументы. Виссарион упрямо продолжал:

- Дайте изложить мысль полностью. Так вот. Можно, конечно, с помощью ретрансляторов, воздвигнутых у границ соседней, северной области, иметь устойчивый приём телевещания. Но нас, присетинцев, дела в соседней области интересуют постольку - поскольку. И обслуживающий персонал ретранслятора, наверно, немалый. Надо строить жилье. Как и чем заманить сюда, на вершину Райской, инженеров и техников? А их семьи? Их не будут здесь ждать благоустроенные квартиры и булки с маком.

Заметив протестующий жест Игоря, Стражин завершил свой монолог:

- Людей смелых и сильных духом России не занимать. Но жить на горе придется не год и не два. В том закавыка. Может сломаться психология человека.

- О чём спор. Райская – не городской проспект, - энергично подхватил тему Хрипко. - Прожить здесь лет пять, я бы не набрался смелости, или, точнее, силы воли. Люблю город, по натуре горожанин. Однако годика два -три пожил бы, не хныча. Такие вахты, с регулярной заменой персонала, выдюжит каждый здоровый человек. Добровольцы, готовые проложить тропу другим, найдутся, в том нет сомнений. Но я полагаю, что строить телецентр в Сетарде – неоправданная роскошь. Влетит в копеечку, да какую. К тому же иметь два телецентра по прямой, имею в виду соседнюю область, на расстоянии всего чуть больше трёхсот километров – нецелесообразно. А телесюжеты о жизни наших северных районов, отснятых телевиками-собкорами, показывать соседям – не представляет сложности. Руководство договорится. Я – за ретрансляторы.

- А я за свой телецентр! Районы наши не нищие, есть и газ, и «черное золото», и руды, - парировал журналист.

 

* * *

Все настойчивее Женькин голос, группа спешит к нему. И каждый замер очарованный: среди лунного однообразия горного ландшафта, где камень на камне, красовалась огромная птица. Каменная птица. Она была вдали от редчайших здесь в ту пору туристских троп, и просматривалась издали лишь под определённым углом. Будто Природа-владычица хранила её. Всем показалось, что перед ними лежит пребольшущая утка. Присела передохнуть на минутку-другую и почему-то окаменела.

 

* * *

 

Такого волнения земли каменная птица-идол не испытывала. Раньше все деревья молились ей, как святой, потому что она своим родником подарила жизнь многим. И птица привыкла к тиши и покою. А тут в какой-то момент она вдруг ощутила, что уже не камень, а полная сил и упругих перьев в красивых крыльях – гордая птица. Подброшенная невероятной силой, она взмыла высоко вверх, закрыв от наслаждения, обуявших чувств, свои каменные глаза. И не видела птица, как всё вокруг рушилось. Земля бугрилась, рвалась с неистовым грохотом. Из самого сердца Геи била жгучая алая кровь, а сквозь простреленную, разорванную бурным адским потоком земную грудь вырывались чудовищные вихри пламени. А птицу все швыряло и швыряло. Ей даже почудилось, будто она услышала клёкот своей матери, и стало обидно, что она, такая красивая гордая птица, всего-то лишь камень. Птица силилась вспомнить тот день, когда превратилась в холодный камень. Быть может, она совершила некий грех – напала на ребёнка кичливых двуногих существ, которые, говорили ей соплеменники, даже грозили Марсу! Или, может быть, хотела свергнуть царицу своего рода, праведницу АР? Тогда Матушка Мира наказала её. Но мысли о прошлом быстро затухли, словно их не было. Она просто упивалась далёким полётом. Потом та же невероятная сила ухнула каменную птицу в клокочущую жгучую реку. От боли она потеряла сознание.

Пролетело много веков, пока она очнулась. Пришла в себя и ничего не узнала вокруг. Не было уж той бархатной зелёной долины, а кругом лежали или валялись, как попало, такие же, как она, камни. Только в ней ещё билось сердце, так редко, так тихо. И все же она жила. Дул пронизывающий ветер, а зимой ее укутывало чем-то белым. То был снег. «Снег этот белый падает с неба,- так поясняли ей те камни, в которых тоже еще теплилась жизнь. – Снег – это брат свирепого Борея». А ночами на вершину опускались тучи – странницы. Слышала птица от них разные мудреные речи. Узнала, что её родина, где процветали эти двуногие атланты, исчезла в морской пучине. А ещё: будто есть другие люди и города, в которых они живут. Дома там из дерева и камня. И много разных чудес на свете. Когда же птица замечала в горах этих людей, то в страхе совсем закрывала глаза и молилась Матушке Мира, чтобы они прошли мимо неё. Если людей было много - вереница, то они чего-то беспрестанно орали и звали себя как-то странно – туристы. Другие шли молча, согнувшись к холодной тут Гее под тяжестью рюкзаков, зачем-то стучали по камням молотками. Однажды у птицы появилась тайна. Ни одному камню живому не обмолвилась она. Птица ведь знакомилась лишь с живыми камнями, кто мог размышлять о судьбе, о природе вещей. Да таких в округе была горстка. И те постепенно гибли. Их рушило время. И у птицы-камня давно ослабли глаза, видать, каменели последние силы её жизни. Как-то упавший с небес чёрный камень неловко ударил её. Она чуть накренилась, веки открыла. И едва не вырвался из груди крик. В поверженном рядом могучем длинном камне она узнала знакомый силуэт мудрейшего вождя - дерева из их прекрасной долины, поросшей там и сям чудесным лесом. Это был теперь коричнево-серый камень, как и все поодаль. Трудно было узнать в раскрошенном каменном теле вождя – исполина Великого, мудрейшего из мудрейших родной бархатной долины. Да как не узнать! Так могуч был в долине только ОДИН.

Сердце её по каменеющим жилам толкнуло стынущую каплю крови. Пробудилась внезапно быстрая мысль. И припомнила тяжёлая птица всё-всё. Стая их в предавние времена опустилась на отдых в долину. Она, только что приняв обряд взрослой птицы, открылась вождю стаи, что полюбила Великое Дерево, чьи ветви так ласковы и упруги.

- Летите без меня, - молвила птица вождю.- Я не могу стать деревцем, но и покинуть Великое Дерево мне невмочь. Он нежно так гладил мои перья…

Долго увещевал птицу юную стаи вождь. Он сам мечтал стать её повелителем полновластным, надоела ему старая АР. Но тверда была в слове юная.

- Быть по-твоему, - захрипел обозлённый вожак. – Оставайся, коль хочешь в долине. – Сам взмахнул в гневе тронным пером, и упала Птица на землю Камнем.

Про это она никогда не рассказывала ни одному живому камню, хранила свою тайну. Птица-камень любила Великое Дерево. И об этом даже сейчас, когда стала стара и морщиниста, не хотела ни с кем делиться. Её великий вождь был не жив. Она всё же верила, что, быть может, когда-нибудь да забьется в нём тяжёлое каменное сердце. Но годы шли, а сердце так и не застучало. Не застучало. И всё больше тлел камень, и всё больше старела птица.

 

* * *

 

И они увидели эту чудо - птицу. Рядом с ней лежало окаменевшее дерево. На три четверти это был истинно камень, только у основания можно было разглядеть волокна, в которых застыли нити каменные. На том участке и прослеживалось, как дерево превращалось в камень. Окаменелую часть ствола тоже доконали годы: легкий удар туристских топориков расколол небольшой кусок загадочного ствола. И тогда средь камня увидели люди длинные трухлявые жилы древнего дерева, возможно познавшего тайну гибели Атлантиды. Пахли те жилы миллионами канувших в вечность лет.

Долго не стихали разговоры об удивительной птице-камне, будто стерегущей от веяния Времени тело окаменевшего некогда исполинского дерева. Никто не хотел первым уходить отсюда. Так велико было очарование соседства каменной птицы с останками окаменевшего дерева. Сделать шаг прочь – значило расстаться с первозданной красотой гор, с их бесконечными цепями, кутающих головы – вершины в облака, с лучащимися на солнце островками снега и не тающими ледниками. Навсегда пленилось сердце Виссариона голубыми глазами карстовых озёр. Все это вечность. ВЕЧНОСТЬ. И всем думалось, что сюда непременно придут другие люди, и они тоже будут думать о вечности, о прошлом, о быстротечности Времени, обо всём сущем думать проникновенно. Для этого надо заглянуть вглубь себя, своего мировосприятия, понять мир людей и Природы. Тогда, быть может, удастся заглянуть в неоглядную даль будущего и почувствовать, что люди тоже вечны.

 

* * *

 

Швыряет пассажиров вездехода из стороны в сторону, в щели брезентового верха проникает настырный ветер. Стражин уткнул нос в тёплый шарф. Теперь мысли то возвращаются домой к своей семье, то к редакции областной газеты «Правда Ироши», в которой он работает не один год, то опять в далёкий Сетард. С особой остротой всплывали подробности того печального дня, когда сообщение бухгалтерши о кончине бабы Вари вывело из душевного равновесия почти всех газетчиков. Решили устроить похороны вскладчину. Журналисты подходили к Зое Порфирьевне и она в четко разграфлённой сетке против каждой фамилии ставила галочку и помечала, сколько кто сдаёт рублей. Падали на стол синие пятерки, зеленые трёшки, даже червонцы. Осенним жухлым листом опустился один рубль.

- Мертвой много денег не надо, - бросил походя весельчак Рантов и побыстрее ретировался из приёмной.

Всем стало страшно неловко, словно на их глазах свершилось святотатство. Что сказать Вальке? Все знали, что он вереницу лет проработал в редакции с бабой Варей. Это журналист, которого при каждом удобном случае поощряло газетное начальство. Фотомастер, чьи работы с успехом экспонировались на малых и больших – республиканских выставках. Хохмач и задира. Но ведь облохматило его душу проросшее невесть как зерно сорной травы, зерно равнодушия, зерно людской пагубы.

- В этом весь Валька Рантов,- скажет кто-то из ребят, когда за ним с визгом захлопнется покоробленная дверь.

-Руки ему больше не подам, - буркнул Стражин.

А Танька Басова, литсотрудник без году неделя, выложила пятёрку и убежала оплакивать бабу Варю. «Девчонка в восемнадцатилетней послешкольной юбке», - подзуживал её Рантов. Восемнадцатилетняя ревела по-девчоночьи громко и горько, закрывшись в старом чулане, где хранились подшивки газет и куда частенько бегал гонять мышей редакционный кот Йоська. Танька плакала, а он мурлыкал, то ли успокаивая её, то ли по-своему сочувствуя. Они, животные, тоже кое-что соображают. Через неделю место бабы Вари заняла другая машинистка. Молодая, но понятливая, как баба Варя. Она только долго не могла уяснить, почему ей неохотно дают печатать рукописи. Так ведь она сидела за столиком бабы Вари, за её старенькой «Олимпией». Новенькая не умела так щуриться на солнце, и так запахиваться зимой в платок, как это делала Степановна. Разве кто другой заменит её? Милую, всё отлично понимающую, рассудительную и спокойную женщину, кто? Но девчонка со смыслом, шустрее Зинки. Когда ей приносят очерк, она говорит:

- Прямо - честно скажу, нравится. Толково, дак много, опять урежут. Сам не сократишь?..

Если материал средненький, серый, она тихонько так:

- Прямо - честно скажу, через строчку цифра на цифре, через пару строк все проценты. Что-нибудь другое отпечатаем?

Да, время, время, время.

 

* * *

(на моём ПК «сервис» показывает 33509 знако