Коноплев поссорился с матерью. Собственно, ссора-то была пустяковой, как

всегда, из-за того, что в комнате не прибираешься, тарелку вон разбил, одни убытки

от тебя, но надоел, до ужаса надоел сам режущий крик, истошный крик без начала и

конца, вечный. Сколько он себя помнил, мать все время орала: за двойки и за

гулянки, за грязные штаны и за продырявленные носки.

Она еще молодая, маленькая ростиком, ну вся какая-то легонькая, может, и

привлекала кавалеров, но заглянувши ей в глаза, многие, если не все, попросту

отшатывались, увидев там только сухость и злобу. Коноплева она всегда обвиняла в

том, что он похож на своего отца и всегда искала в нем черты ненавистного ей

бывшего мужа, часто обзывала «коноплевским отродьем» и мальчик плакал,

забившись куда-нибудь в угол, придумывая планы бегства из дома.

Теперь уже не мальчик, но и не мужик, Коноплев иногда и сам покрикивал на мать, и

она сразу, переменяясь в лице, кидалась на него с кулаками, подпрыгивала, (он был

высок ростом), била его в плечи и в подбородок, страстно ненавидя его самого и его

отца. Коноплев давно для нее слился, как бы в одного человека и бывший муж,

бросивший ее когда-то с ребенком и ребенок этот, вечно забитый, ноющий, оба были,

как-то не нужны ей, лишни. По всей вероятности и совесть бы ее не замучила, если

бы сын исчез из ее жизни, она и по имени-то его никогда не называла, только по

фамилии. А имя-то было: Антошкой кликали товарищи, по отчеству - Лексеич...

С пятнадцати лет он стал работать, прорезался журналистский талант, перешел в

вечернюю школу и занял место корреспондентишки в одной ярославской газетенке.

Работал и учился, но мать отравляла всю жизнь. Конечно, ушел бы, но куда? С

зарплатой, что ему платили в газете, не больно-то и разбежишься, снять комнату не

удастся. Но Коноплев все-таки нашел выход, дополнительно устроился дворником и

в подвале одного дома выпросил себе возможность уделать комнату не комнату, так,

убежище. В РЭУ его положение узнали, пошли на встречу, принесли ему кое-какую

мебелишку, а начальница, дородная и добрая баба предложила написать заявленьице

на комнатку в муниципальном общежитии, мол, умрет какая пьянь, тотчас, на его

место и вселишься. Антон, конечно же, согласился. Устроился еще и сторожем в

тихий детский садик, смотрел там по вечерам телевизор у заведующей в кабинете;

мылся в маленькой душевой сооруженной для детишек; сладко спал на мягком

кожаном диванчике в коридоре, и жизнь его после адских мук в материнской

квартире казалась раем.

Конечно, Коноплева часто посещали мысли об отце, но все, что у него было, это

маленькое фото на паспорт, с которого смотрел напряженным взором худенький

подросток, остальные фотки мать в порыве бешенства давно уже порвала и

выбросила. Где его папа и куда делся? Не было известно. На все вопросы мать

начинала дико орать, что он, Коноплев, весь в своего папашку, отродье и так далее...

В общем, приходилось жить так, как есть, тяжело, но жить...

Однажды, посланный по делам редакции, за Волгу, пробирался Антон через большой

Октябрьский мост обратно, домой. Транспорт сноровисто сновал туда-сюда,

сотрясая асфальт под ногами, сердитый ветер раздувал полы старенького плаща и

Антон весь согнулся, преодолевая метр за метром, когда увидел, что на перилах

моста стоит человек. В одно мгновение, практически моментально, Антон бросился

вперед, схватил человека за пояс и дернул на себя, вместе с ним повалился кулем

наземь. Незнакомец зарычал, отчаянно заборолся с Антоном, попытался выдраться

из крепких его объятий, но тут же отчего-то и охладел к своему порыву, заплакал,

позволил увести себя с моста. В полутемной с единственной лампочкой под

потолком, маленькой комнатенке подвала, которую Антон для себя окрестил домом,

незнакомец хрипло, срываясь на шепот, попросил себе водки. У Антона стояла одна

бутылочка, так, на всякий случай. Плеснув немного в стакан, мужик тут же жадно

выпил. Посидел, посидел, сцапал бутылку, налил в стакашек и еще выпил. Запросил

покурить. У Антона нашлась завалящая пачка «Беломора», один дворник как-то

подзабыл, а он припрятал, так, на всякий случай... Мужик жадно затянулся.

Антон с удивлением разглядывал своего гостя. Одет мужик был просто, в штаны и

рубаху, но что-то нахимичил со своей бородой. Лохматая, неухоженная, почти до

пояса, бородища эта расцвела всеми цветами радуги. И представилось, вдруг Антону,

как в родном Ярославле, жадном до всего новенького и модненького появляются

подражатели его гостя. Десятки, сотни мужиков отращивают себе бороды,

раскрашивают во все цвета радуги и такие, фантастические, бродят по городу,

приводя в дикий восторг иностранных туристов.

Мужик, прикончив водку, кивнул, довольный, назвался Лексеем. Поспели в

кастрюльке пельмени, Антон готовил себе еду на электроплитке, Лексей жадно

накинулся на горячее варево, обжигаясь, дышал ртом и снова принимался есть.

Быстро расправился со своей порцией и виновато моргая, пояснил, что давно уже не

ел, голодный очень.

А Антон, как бы нехотя, указав на чудо-бороду, спросил, откуда, мол, такая

расцветочка? Лексей махнул рукой, уставился в угол, пробурчал, что, вот как-то

познакомился с одним человечком, пришел к нему в гости, выпили, закусили, все

честь по чести, спать полегли, а его детки постарались, подкрались, пока он спал,

взяли да и выкрасили бороду во все цвета радуги, химией уж очень увлекались,

сволочи...

Антону стало смешно, однако, он виду не показал, придвинул к гостю хлеба и сыра.

Лексей угрюмо сжимая стакан с водкой, всего-то и осталось, что стакан, остальное

уже выпил и глядя куда-то в стену задичалыми глазами, пожаловался на свою

судьбину. По его словам выходило, что мир давным-давно уже примирился с его

потерей и ничто не поколебалось бы, если бы он умер. А он, Лексей, стоял на перилах

моста, смотрел в туманную даль Волги и ни о чем не думал, ничто не проносилось в

его сознании, разве обуревала бесконечная усталость души...

Слова его, такие же незатейливые и шероховатые, как и он сам, тихонечко вылетали с

сухих, обветренных губ и укладывались, кружась неслышно, будто осенние листья, на

пол. Так Антону и представлялось, и засыпая уже под монотонное бурчание своего

гостя, он встрепенулся, услыхав, что Лексей — сумасшедший и сошел с ума во время

пожара в своей деревне. Лексей так и рассказывал, не сводя пристального взгляда

со стены:

- Вот пожар-то какой, дом-то весь в огне, в огне, гляжу, а на крыше-то огненные черти

пляшут, скалятся, радуются, что оставили меня без жилья...

По словам Лексея вышло, что после пожара напросился он в соседний монастырь

послушником. Тяжкое это было бремя — поиски себя. Лексей и искал, как учили

монахи, через месяц усердных молитв и работы на монастырском коровнике принял

постриг и стал иноком. Но затянутая в пружины душа внезапно взъярилась,

задергалась и Лексей стал метаться. Замучили сны с роскошными застольями и

даже запах водки ему казался так явственно, что и проснувшись, повсюду мнился.

Лексей принюхивался к братии, ощущал разные запахи. Тут был отвратный дух

коровецкого навоза, и вкусный дух свежеиспеченного хлеба, и приятный запах

ладана, но водкой ни от кого не пахло. Он стал сходить с ума и однажды выкрал у

настоятеля из кельи большущую бутыль кагора предназначенную для причастия

паствы, выпил всю прямо из горл, повалился, сильно опьянев, на пол. Нерадивого

инока наказали, наложили епитимью и велели бить триста земных поклонов, но

раскаяния Лексей не чувствовал, напротив, еще больше стали одолевать сны о

пьянстве и десятки голосов шептали ему о счастье быть пьяницей, беззаботно

проводить свое время... И чтобы избавиться от чертей, Лексей в одну бурную

дождливую ночь бежал из монастыря. Пешком, даже и не заметил как, отмахал

километров двадцать, углубился в ярославские леса, ел ягоды, грибы, весь отощал и

когда уже зарос грязью, взял да и вышел на какую-то дохлую деревеньку, где жили

три человека, остальные сбежали в город за работой и хлебом. Лексей совсем не

обрадовался людям, в лесу он громко «ржал» над чертями и вопрошал их

беспрестанно, где же тут можно найти водку? Может, отобрать у белки или пошарить

в логове у волка? Черти, пригорюнившись, молчали. Но при виде жилья воспрянули

духом и загомонили так, что у Лексея в ушах зазвенело.

С одиноким художником, наезжавшим в деревню из Москвы каждое лето рисовать

дремучие ярославские пейзажи, они распили бутыль самогона. Радостные черти

невидимыми мячиками скакали возле Лексея. Почти пьяного его затолкал художник

в баньку, выпарил, вымыл, переодел в свою одежду, рубаху да штаны. После к двум

друзьям присоединились жительницы деревни, две любопытные старушонки, за

старушонками пришли остальные живые, две кошки, лохматая псина неопределенной

породы с репьями на хвосте, гордый петух со стаей влюбленных в него куриц и

дойная коза с большущими рогами, но покладистая. Одна старушка даже принялась

гладить эту козу по голове, отчего та жмурила глазки и только еще не мурлыкала. Все

пришли поглядеть на Человека, а Человек этот кричал им о своих грехах, о чертях,

которых никак не может победить и плакал в пьяном бессилии, что так все плохо.

Безумного монаха деревенские на следующий день, когда он проспался, отвели через

заросшую травой тропинку к электричке и сдали сбивчиво объяснив причину, на руки

железнодорожным милиционерам в первый вагон. Лексея повезли обратно в

Ярославль и всю дорогу он пел псалмы, видимо вдохновленный ритмичной музыкой

стука колес, а успокоился только с уколом, который ему вкатили санитары,

вызванные доблестными стражами порядка. «Скорая» подкатила прямо к

электричке. Лексея доставили в психушку, где он долго, очень долго лечился вместе с

другими, с какими-то угловатыми, будто побитыми личностями, тихо, боком

слоняющимся по палатам, по коридорам больницы, смотрел бездумно в

зарешеченные окна, ел послушно все таблетки, без звука переносил все уколы, а

потом сбежал, выкрав ключи у пьяной дежурной медсестры, не по росту больничную

одежу он оставил в шкафчике, а свою рубаху да штаны забрал, благо это оказалось

просто, шкафы с одеждой пациентов стояли тут же рядом с дежуркой.

По дороге к волжскому мосту, о котором Лексей почему-то подумал в первую

очередь, он успел подраться с бомжом и бомж оказался сильнее. А все дело в том,

что Лексей зашел на чужую территорию, в летнее кафе, где валялись в избытке на

столах чьи-то объедки и забытая на дне одноразовых стаканов плескалась желанная

водка. Территорию пас бомж. Лексей, спасаясь, вскочил в троллейбус, а бомж не

успел, двери захлопнулись. Бомж страшно обозлившийся стал показывать ему

всякие знаки, известные по американским фильмам, оскорбительные, в общем, и

Лексей кинулся к окошку, крикнул неожиданно даже для самого себя:

«У тебя пипирка вот такая!» - и показал пальцами от силы два сантиметра.

Бомж смешался, а пассажиры в троллейбусе до этого, безмолвствующие,

разразились насмешливым хохотом. Антон криво усмехнулся, живо представив себе

всю эту сцену. Он слушал и только одно тянуло его спросить и он спросил про семью.

Лексей сразу же поник головой, по его словам вышло, что да, семья была, но жена

выгнала со скандалом, когда он запил. И вот переехал жить в дом, к родителям.

Родители его терпели, куда же деваться от родного-то детищи? А потом умерли, друг

за другом измученные сыном-алкоголиком, умерли в один месяц, похоронили всем

миром, у него откуда же деньги? А далее понеслось, вплоть до пожара, вот такая

жизня... Антон, почему-то замирая душой, спросил про детей.

Лексей качнулся вперед, согласно кивнул, да, был сын, сейчас должно быть

большущий, но сказал как-то устало... Неожиданная догадка, от которой задрожали

руки, посетила Антона и он спросил у Лексея фамилию. Оказалось, как в сказке,

Коноплев. Антон, не сводя глаз с диковинного гостя, достал из сумки паспорт,

раскрыл и сунул ему под нос. Тот прочитал черным по белому: Антон Алексеевич

Коноплев и еще раз прочитал, более внимательно. А потом вдруг заморгал часто-

часто, взглянул на мальчика удивленно и промычал:

- Антошка, ты что ли?

Оба долго плакали, сидя в тесной подвальной комнатушке и не знали, что же им

делать дальше, как жить, но как-то жить-то надо, правда?..

Сентябрь 2000 года