Глава 2.

Прежде чем попасть в Храм своей мечты, довелось Саулу побывать в чужом, ненавистном. Все-таки следует побегать за желанным в судьбе: во-первых, не дается оно сразу все равно, во-вторых, обретается опыт, иной раз на всю жизнь запоминающийся. Наконец, слаще победа, если досталась с трудом, а когда даром, то уж и не победа вовсе…

Резкий, тягучий звук разорвал тишину вечера, разорвал в клочья, в пыль, в ничто. Посыпались, понеслись за ним другие. Лавиной обрушились на уши. Ударили волной, рассыпались. Слились снова…

Играли на авлосе[1], точнее, на двух сразу. Менялись громкость и тембр звука, голоса сливались и расходились вновь. На какой-то громкой ноте все оборвалось. Высокий женский голос вступил в эту объявленную несколько мгновений назад войну. Рваная, путаная мелодия, резкие скачки тембра. И снова авлос, вот уже три нити, три разных голоса ведут мелодию. В ней нет гармонии, или она есть, но какая-то чуждая, вызывающая… Она возбуждает. Гармония может ли быть возбуждающей? Странное чувство. Вниз, в область живота и паха, течет теплое, даже горячее что-то. Захотелось вскочить, вырваться на волю, туда, где ветер, где море катит свои сворачивающиеся у берега валы. Эта песня под звуки авлоса, она называется авлодия[2]. Если предмет или явление назвать именем своим, может показаться, что ты его приручил, сделал смирным. Но ведь это неправда. Все также рвет уши. И влечет куда-то…

Ударил бубен. Забряцали кимвалы[3]. Это в доме напротив, на той стороне улицы. Там живет грек Хезиод, с женой и маленькими дочерьми. Их двое, и зовут их Аелла и Аглея. Они близнецы, похожи друг на друга как две капли воды. Живые, быстрые, красивые девочки. Когда мать расчесывает им волосы, а она это делает только сама, хотя за каждой из девочек смотрит своя нянька, да и прислуги другой в доме не счесть… когда она чешет им волосы, красивой волной ниспадают они по плечам до самых колен. Светлые, блестящие. И девочки поглядывают исподтишка на дом напротив, где живет Саул. Он знает это. Стоит выйти на крышу, и появляются они. И делают вид, что появились случайно, по делам своим. Родительский дом чуть выше дома грека. Чужую крышу видно прекрасно. И полет чаек в синем небе, чаек цветом кипельно-белым, с клювами красными.

Зря они, девочки эти, расчесываются на крыше, и зря выбегают к Саулу. Он не хочет и знать их. Пусть они красивы. Пусть одеяния их яркие и цветные, и сами они похожи на красивых птиц, что зависают над морем. Пусть Саул учит по воле отца греческий, и мог бы говорить с ними… да что с ними, он читает и Тору на греческом, может хоть с теми, кто Септуагинту[4] составил, поспорить в знании! Только говорить они не будут. Не о чем им разговаривать. Даже снизойди Саул к разговору с девочками, с язычницами… Да только невозможно это, ни к чему. Не будет этого!

Мама всегда в темном, и покрывала ее черны, как и волосы. Тоже красивы, и ниспадают кольцами, свиваясь как змеи. На излучине Кидна Саул видел много змей, оливковых с черными пятнами либо совсем черных, они грелись на солнце. Отец говорил, что не ядовиты водные ужи, не страшны человеку. Пусть бы грелись. Пусть бы свивались, молнией развивались вдруг, ползли по песку к реке за добычей. Но мальчишки гоняли и били их палками. Особенно усердствовали Урий и Самсон. Саул невзлюбил их еще и за это. Не то, чтобы змеи были ему дороги. Но и убивать он не хотел.

Может, только отец и видит змеиные кольца волос матери, распущенные по плечам, не убранные, не под покрывалом, когда захочет, в их общей спальне. А Саул лишь мельком и случайно…

Но зачем об этом думать? Верно, все дело в музыке, что несется из дома напротив. Странная музыка…

— Славься, Метательница стрел, в цель всегда попадающая, наша Артемис[5]!

Это крик из дома грека.

— Близятся Таргелии[6], — спокойно отметил отец. — Одиннадцатый аттический месяц, помнишь,

Таргелион[7], я говорил тебе, Саул. Афиняне и их потомки в наших местах готовятся к празднику. Хочешь, возьму тебя в Эфес? Мне непременно надо ехать. По клиентским делам, от наших римских покровителей. Мне не очень-то хочется, но надо. Ты бы обрадовал меня согласием.

Элишева вздрогнула всем телом, всплеснула руками от неожиданности. От недоумения и ужаса.

— О, Иувал, неужто мне изменяет слух? Или разве голова у меня от жары поплыла? Что слышу я? Ты предлагаешь взять мальчика в дорогу? Караванными путями, в пыль, в солнцепек. И куда: в вертеп языческий, к Иезавели[8] греческой, к распутнице…

— Артемис не распутна. Она, говоря по правде, родная, целомудренна. Она — Дева. Ты мало знаешь о греках, но и не хочешь знать. Первое объяснимо, второе непростительно. Но это давний предмет спора между нами, и мне не хочется, чтоб мальчик в нем участвовал. Я же не собираюсь участвовать в мистериях. И в Артемисион[9] Саула не возьму, тем более что и меня там не будет. Но дух праздника в городе, да и сам город… Он прекрасен.

Мать смотрела на отца ненавидящим взором.

Как же там говорится, в Торе? Ах, да. Сказано в Торе: «Помни день субботний, чтобы освятить его». И еще. «Храни день субботний, чтобы освятить его». Эти два слова соответствуют мужскому и женскому началу. «Помни», это мужу, «храни», это жене. Кажется, в этой паре, что приходится родительской Саулу, не помнят и не хранят.

Прекрасный вечер Шабата, со свечами, зажженными ее рукой, с трапезой, с тишиной и покоем. Непоправимо испорчен, разорван языческой музыкой. Возможно, отец почувствовал неудобство. За испорченный праздник, за волнение ее женское.

— Поверь мне, это следует видеть. Творение Александра[10] и Хейрократа, со статуями работы Праксителя. А Римские бани в городе! А театр!

Как же громко звучит все же музыка. Почти как мамин крик. Но ведь мама не кричит? Это авлос поет, если можно назвать пением этот скрежет, муку для ушей. От него возбуждение в крови. Эта музыка, она буйствует. Она рвет душу. Надвое, на отцовскую и материнскую половину.

— «Но лишь увидел я Артемиды чертог, кровлю вознесший до туч, все остальное померкло пред ним, вне пределов Олимпа Солнце не видит нигде равной ему красоты»[11], — вдруг произнес Саул со своего места.

Сказал по-гречески, и был награжден благодарным взглядом отца.

— Я поеду, мама. Мне надо. Я хочу понять.

Она смирилась. И отпустила его, и он поехал. Поехал, несмотря на ее слезы. Он знал, что в тишине, в одиночестве она прольет их немало. Саул любил мать, видит Всевышний. Но был рад, что не был подобием ее, что ее судьба только ее, и ничья больше. Он помнил: «Лучше родиться псом, чем родиться женщиной». Так молился по утрам Авдий, он велел и Урию, и Самсону благодарить каждое утро Всевышнего в молитве за то, что не женщиной привел их Господь на Землю. Саул сожалел, но что тут можно поделать? В будущем он надеялся подарить ей осуществление ее надежд, и разве так уж это мало…

В чем-то она оказалась права. Путь был нелегок. И жары, и пыли захватили они немало. Больше недели в дороге, и как вечером приляжешь — либо в доме очередного отцовского свойственника, либо, что совсем уж чудно, непривычно, да и неприятно, в доме язычника какого, чуть приляжешь — поплывет ложе. Раскачивается, хоть за стены хватайся. И ноги стер Саул, по внутренней поверхности бедер. Тут его собственная вина, мог бы тихонько ехать в дребезжащей повозке. А захотел освоить науку передвижения в седле, пусть не на коне, пусть на упрямом ослике, приобретенном отцом для такого же упрямца-сына, так не жалуйся…

Скучать не приходилось. Пока приспособился он к седлу, приноровился. Пока перестал морщиться от чувства тошноты, когда приходилось присесть к наспех разложенной на тряпице пище, где-нибудь на обочине дороги или в поле. Не в тряпице или пыли дело. Только жмурился Саул от отвращения, и отворачивал лицо, когда видел, как руки, покрытые черным волосом, преломляли хлеб. Не отцовские руки, также волосатые, впрочем, а руки соседа-грека, язычника, из рук которого что бы ни выходило, Саула касаться бы не должно.

Хезиод отправился в путь вместе с ними. Он был общителен и прямодушен. Иувал о целях своего странствия помалкивал. Грек же верещал без умолку. О том, что надеется на помощь Храма греческой общине Тарса. Его отрядили с целью занять денег у жрецов. Снабдили необходимыми бумагами, и велели заручиться поддержкой у богачей эфесской общины, среди них немало бывших тарсян. Город со многими торговыми завязками, все стремятся туда перебраться. Второй город империи после самого Рима, ну, или стремится быть таковым, одна Александрия только и может соперничать с ним, и уж столицей провинции Азия его назвать, наверно, можно! Хезиод тоже думает перебираться. Вот если дело с займом у жрецов выгорит, так Хезиод не преминет воспользоваться, он своего не упустит.

— Я так им и сказал: у меня и свой интерес быть должен, я им не мальчик. Это мои люди в Эфесе, и уж когда я их использую, да денег добуду через них, так пусть община мне и долю выплатит. У меня девочки на выданье почти, мне деньги не лишние.

— Деньги лишними не бывают, сосед, а девочки еще малы для замужества, что-то торопишься ты свое счастье в чужие руки отдать, — заметил Иувал.

— Эээ… у самого-то сын! Что мне девочки, какое это счастье, разве чужое только. Да я и не отказываюсь пока что от них, я только хочу приготовиться. В Эфесе Артемис живет, не в Тарсе, пусть мы и построили ей алтари, да разве ей такие нужны. А девочки будут к ней ближе. Пайдотрофа! Селасфора! Гегемона![12] Услышь меня!

С удивлением смотрел Саул на грека. Впервые в его присутствии призывали иных богов, кроме Всевышнего, и отчего-то не верилось, что это возможно. Было любопытно, но и неприятно как-то. Он знал уже ревность по тому, что было наследием его народа. И демоном была та, к которой обращались. Чье и имя-то проклято. И уж эпиклезы[13], которыми сыпал грек, совсем ей не подходят. Неприятно.

А тот продолжал, не обращая внимания на выражение лица мальчика.

— Защита Артемис не помешает. Станут корчиться в муках, о Лохия[14]! Кто поможет, кроме тебя? Я сам-то осиротел рано. Отец повез одежду матери в Храм[15], когда мне пять было. Умерла она в родах, так-то. Печалился отец: была бы рядом та, что может помочь. О Партенос[16], прости, что упрекаю тебя, но далеко ты была, когда умирала моя мать, и не дозвались мы тебя тогда…

Услышанное поразило Саула. Он не сдержал рвущихся от сердца слов, сорвались с уст:

— Разве Всевышний живет лишь в местах, где поклоняются Ему? Он повсюду, Хезиод, и гнев, и благоволение Его застанут тебя повсюду! Оставь своего идола, коли он привязан к Эфесу, словно веревка для белья к ветке дерева, двойным узлом! Пусть Господь пребывает с тобою повсюду!

Разразилось молчание. В воздухе запахло грозой, хотя в небе не было и облачка.

Иувал попытался спасти положение. По крайней мере, попытаться стоило. Тем более что, поперхнувшись куском хлеба от изумления великого, разразился сосед кашлем. Иувал метнулся к нему, стал стучать по спине.

— Ничего, ничего, сосед… сейчас пройдет, — бормотал он успокаивающе. — Саул, подай воды! И давайте уж собираться, засиделись мы тут. В дороге мы. Незачем рассиживаться.

Хотелось Саулу продолжить, объяснить Хезиоду многое. Но только отец глазами большими стращал, и на ногу наступил нарочно, так, что Саул не удержался, взвыл легонько. Пришлось отказаться от дальнейших уговоров.

Так и замолчали вопрос обращения грека Хезиода к Господу иудеев. Первая попытка Саула проповедовать оказалась неудачной…

Как тронулись, отец занял внимание грека вопросом, который Саула, собственно, волновал мало. Как и на каких условиях будут давать жрецы деньги. Грек объяснил.

— Как возьму деньги, возьму на год. Вот если сто талантов[17] возьму, десять отдам в конце года вместе с долгом. Это если я от лица своего возьму, да еще дадут ли. Общине дадут на лучших условиях: те сто талантов вернем, да еще шесть добавим. Хотел бы выпросить у верховного жреца условий, какие только стране ставят. Когда война, или другая какая беда. На сто талантов каждых полтора таланта лишних вернуть. Вот когда бы так, не знал бы ваш Хезиод беды, и жил бы он в Эфесе, возле Артемисиона, услышь меня, о Партенос, услышь!

Оглянулся грек на этих словах на Саула. Испуганно так. Поперхнулся тут сам Иувал, подавился смешком…

Город встретил их шумом и криком, столпотворением вавилонским на улицах. Верхняя Агора[18], ее Базилика, куда стремился отец со своими торговыми делами, Пританий[19]…

Глаза разбегались; уши от окриков, от стуков по мостовой копыт, грохота повозок — глохли.

Хезиод, в отместку Саулу за приступы кашля, одолевавшие в дороге, видимо, поспешил припугнуть.

— Здесь, в Притании, в совете городском, ныне живут куреты. Не стал бы я, мальчик, при них говорить всякое… ну то, что норовишь ты высказать…

Выяснилось, что куреты служат Артемис. Они, когда исполняют свои священные танцы у алтарей, впадают в экстаз. И тогда страшны, неуправляемы. Обиду Артемис отмстят в мгновение ока, и лишь на взмах кинжала продлится жизнь обидчика. А еще сторониться надо тех, кто служит в Храме Гестии[20], богини домашнего очага.

— Вот он, Храм Гестии, — указал грек. — Пританы жуют зелье, что сводит с ума. И, танцуя, идут к Артемисиону. Не стал бы я попадаться им на глаза, да в Таргелии, да с твоим лицом… Им объясняй, не объясняй, что имеешь гражданство римское, да принадлежишь к фамилии Павел, раньше убьют, потом узнают!

Лицо Саула действительно выражало нечто вроде презрения. Правда, он его не ощущал, а изображал. Трудно презирать все это. Эти дома, эти площади, от которых идут прямые улицы, эти великолепные фонтаны, этот огонь, отблески которого рвутся наружу из Храма Гестии. Все, что казалось таким смешным и сказочным в пересказе учителя-грека, таким игрушечным в сравнении с тем, что составляло веру отцов, вдруг ожило, обрушилось на него! Нависло над ним, вознеслось! Он, Саул, не может презирать, он скорее подавлен всем этим. И ему страшно, только выказывать страх не хочется. Тревожно…

Но как не выказать презрения, когда грек хвастается такими глупостями! И город-то назван по имени амазонки Эфесии, подруги, возлюбленной Андрокла, сына правителя Афин. И никогда не имел даже стен крепостных вокруг.

— Что, пожалели трудов и денег выстроить? — съязвил Саул. — Одни веревки вокруг Артемисиона, чтоб оградить «чистоту» вашей Артемис? Это наивно, да и просто смешно!

— Кто поднимет руку на эти храмы? Кто станет сражаться с самой Воительницей? Богатый город, несметно богатый, и надеется только на стены храмов своих во имя богов, что их прославляют, да на мудрость властителей своих. А ты не пожимай плечами, мальчик, вот приходил сюда лидийский Крез[21] когда-то, взглянул на то, что ты называешь «наивностью жителей», на то, что седьмым чудом света объявлено. Восхитился! Сказал: «Радуйся, Великая!», преклонил колени возле Артемис, целуя ноги ее. А потом повернул назад, не преминув внести денег в храмовую казну.

Саул состроил усмешку, недоверчивую, ироничную. Это разобидело грека вконец.

— А что до вашего Иерусалима, мальчик, так у него и стены были, только перед всеми падали, кто не пришел! Говоришь, повсюду твой Бог, так что, он спал в те времена?

Ужаленный в самое сердце Саул потерял дар слова. Иувал взглянул с укором на соседа, нахмурил брови, сосредоточился, готовясь дать достойный ответ. Никогда Иувал не отрицал чужих достоинств, но и свое, отчее, не дал бы порочить.

Грек почувствовал, что сказано лишнее, смутился. Не следовало вести борьбу с ребенком еще почти. Ни к лицу ему, Хезиоду, с мальчиком тягаться. Только, сказать по правде, мальчик тоже не из обычных детей, коль скоро уважение к старшему не считает обязанностью своей. Вот как давился хлебом, что протянул ему давеча Хезиод. Словно он, Хезиод, скверной какой поражен, нечистотой.

Но в это самое время отвлекло внимание всех троих явление для Саула странное.

Обходить пришлось греку яму, с решёткой над ней, да коня, ведомого под уздцы, провести стороною. Наклонился он и плюнул вниз, сквозь решетку. И пробормотал нечто из того, что не повторишь вслух, по крайней мере, Саулу точно нельзя, отец такого не примет. Не поймет, он и сам не сквернословит, и Саулу не позволяет. Пошел и Саул, обходя стороной яму, и наклонился над ней. А в яме — человек! Оборванный, грязный, тянет руку, мычит…

Рванулся мальчик в сторону, как стрела, выпущенная из лука Артемис. Спасибо, ухватил его отец, а то бы ударился Саул. Да и неизвестно, остановила бы его стена дома, уж такую он набрал вмиг скорость!

— Не торопись, сынок! Да не бойся ты! — закричал ему грек. — Этот уже ничего не сделает, его не бойся!

Уткнулся Саул в грудь отцу, да еще и глаза зажмурил.

— Что это? Зачем, зачем? — бормочет.

— А затем, что в яме неспроста сидит человек, — назидательно отвечал грек. — Если в яму бросили, значит, убил, значит, изнасиловал. Нет ему прощения. И ты не бегай, а лучше сделай так, как все люди. Плюнь на того, кто презрел законы! Видел ты мрамор, испещренный надписями? Ты все статуи разглядывал, оно конечно, статуй тут много, да не они тут главное. Законы изложены там, на стене. А этот, что в яме, он против пошел. Против того, что написано…

Не стал Саул плеваться. Бочком, бочком и дальше. Чтоб не видеть, не слышать. А лучше бы и не думать, но как такое забыть?

— Наш Закон дал нам Всевышний через Моше, — не преминул отметить Саул, хотя бы для того, чтоб вызвать вдруг умолкнувшего грека на разговор. И скрыть свой страх. — Что же такое закон Эфеса, если ты говоришь, что он создан людьми? Зачем соблюдать такой закон? Много тут ям, наверное, не может быть совершенен людской закон, не станут его блюсти…

— Когда бы ты был внимателен, да не вертел головой по сторонам, а читал, ты бы увидел. Там, над сводом законов, была надпись. Для наших богов. Там сказано: «Боги, если вы хотите вмешаться в наше правление, вы можете это сделать, ибо вот наши законы».

Ох, многое мог бы сказать Саул обо всем этом! Но в этот день все менялось стремительно. И череда событий меняла намерения, не позволяла сосредоточиться на чем-то одном.

— Ну, добрались, — сказал отец. — Можно сказать, мы дома.

— Артемис Мелисса[22]! — сказал грек. — Вот это — дома?!

Да уж, домом для Саула подобное сооружение быть не могло. Не знал Саул подобных домов ранее. Познакомился он с ним подробнее попозже, но волнение грека, несомненно, имело под собой основание, в чем они и убедились, когда их впустили в дом. Достаточно было Иувалу назвать себя, постучав в маллей[23], и вызвав тем самым привратника. Пустили через двустворчатую дверь, украшенную накладками из золота. Грек не преминул потереть руками, убедиться в характерном блеске металла. Отдернул руку под насмешливым взглядом привратника. Вошли в дом, слыша за собой, как закрываются засовы, щелкают бронзовые репагулы[24]. Оробели слегка гости.

Большой, коринфский, с шестнадцатью колоннами вокруг имплювия[25] атрий. Пол мозаичный, и мозаика непростая, не галечная, а из тессер[26]. Как потом объяснил отец Саулу, рисунок, выложенный на полу, был ничем иным, как картиной битвы при Иссе, а загляделся Саул на самого Александра-воителя. В Эфесе, благодарном царю за вновь отстроенный Храм, встретиться с живописью, его прославляющей, можно повсюду, от дома до Артемисиона включительно. Стены атрия не побелены, как обычно, и даже не фресками украшены, а опять же мозаикой. Слева — сцена охоты, и охотница, похоже, сама Артемис: невысокая, стройная девушка, с медного оттенка кожей, высокая грудь и тонкая талия, бедра широкие и округлые, ноги стройны, короткая туника их почти не скрывает. Длинные темные, но не черные, волосы опускаются на точеные плечики. Веет от облика неженской силой, несмотря на грацию и определенную хрупкость. Может, потому, что натянула она лук, и стрела, кажется, вот-вот вылетит, звеня, и совершенно точно, что не минует она цели. На правой стене нет живописи из мозаики, только отделка мозаичная. Множество ниш в ней выдолблено, а в них — лица, и скульптурные бюсты. Как объяснил потом отец, в нишах этих помещаются посмертные маски предков, да и бюсты их изображают. Родословная семейная, одним словом. То-то Саулу стена та не понравилась, отвернулся он от нее сразу. Потолок в атрии деревянный, но не простой: с кассетонами[27], образованными перекрестом балок. Вьется рисунок по дереву. Виноградная лоза. Ягоды золотом покрыты, а стебли из слоновой кости.

Из солиума[28], стоящего в центре, возле имплювия, вдруг послышался голос.

Ошеломленные гости вздрогнули. Занятые разглядыванием стен и потолков, они и не заметили хозяина дома. А он того стоил, между прочим.

— Привет! Рад видеть тебя, Иувал. Благодарю за преданность, я понимаю, что путь был дальним, дорога пыльной, усталость неимоверной. Ну, когда бы не надобность, не звал…

В солиуме сидел, а впрочем, не сидел, а восседал, старец. Волосы короткие, седые, орлиный нос, впалые щеки, глубоко посаженные светлые, очень яркие глаза. Небесно-синие, пронзительные, Саул даже поежился, когда они остановились на нем. Патер фамилиа[29] Павел умел не понравиться…

— Это — сын, я полагаю? Похожи. Что же, юноша. Быть может, и ты послужишь семейству Павел, как дед твой и отец. Принудить не могу, могу лишь сказать, что это большая честь. А как ты ее оценишь, это мы увидим. А ты, человек с лицом грека и торговца, что так часто совпадает, какому счастливому случаю, я, собственно, обязан твоим появлением в моем скромном доме? Иувал, кто эта твоя тень?[30]

Объяснений Иувала патер фамилия слушать почти не стал. Грек, пораженный как домом, так и иронией хозяина, вообще на объяснения был неспособен, стоял красный, переминаясь с ноги на ногу.

— Хорошо-хорошо, довольно того, что он с тобою, Иувал. В доме кубикул[31] предостаточно, одним гостем больше, одним меньше, какая мне разница? Ты нужен мне завтра. Отдыхайте, я отдал распоряжения. Балинея[32] ждет вас. Еду можно будет спросить в коквине[33], и поесть у писцины[34] с веридарием[35]. Боюсь, мой триклиний будет слишком мал для троих, таких важных, гостей…

Он соизволил улыбнуться своей, на взгляд Саула, неуклюжей шутке. Впрочем, этот человек не нуждался в чужом одобрении, во всяком случае, одобрении своих скромных гостей. Чувствовалось, что он снисходил к ним, и этого, с его точки зрения, было довольно. По-своему, он был даже гостеприимен.

О них заботились. Им дали помыться. Им принесли еду. Еду, к которой пристрастный Саул не смог придраться. Их кормили с учетом иудейских вкусов. Поджаренная рыба, овощи к ней. Из мясных блюд мелко рубленная птица, голубь.

Значит, были отданы определенные распоряжения, и не значило ли это, что хозяин дома гостеприимен? Все равно страданиям Саула несть числа. Ибо есть в доме язычника ему нельзя! И кто знает, не мешали ли в кухонной утвари мясо и молоко? Кто знает, как убит и разделан голубь, и выпущена ли его кровь? Вина Саул не пьет, никакого, даже разбавленного. Но смотреть, как это делает отец, да еще вместе с греком-язычником, тоже малоприятно. Он сказал об этом отцу.

— Я, мой Саул, руководствуюсь мнением, что не так важно, что попадает в рот, важно, что из него исходит, — довольно добродушно ответил Иувал. — В конце концов, то, что заповедано не есть, не ем. Как сказано в Торе, и довольно того, что сказано, и сверх того все от людей, а не от Всевышнего.

Он улыбнулся возмущенному сыну. Коснулся ласково рукою упрямо сведенных бровей. Продолжил:

— Люди придумали себе свои правила, мудреные наши люди, а мудрецов среди нас много. Прислушиваться к каждому целой жизни не хватит, неужели так и будешь жить, оглядываясь, почти каждое мгновение на то, что по этому поводу сказал, и когда, какой мудрец? Когда же жить, мальчик мой?!

Он возлежал на лектусе[36], отделанном черепаховым панцирем и слоновой костью. Был расслаблен купанием, а также вином и едой. Их устроили возле самой писцины с водометом. Чудно устроен водомет, по сути, фонтан, что мог бы украсить и любую агору, не то, что дом. Резвятся в воде дельфины, Тритон с рыбьим ртом и жабрами вместо ушей, с дельфиньим хвостом, трубит в раковину. И отовсюду льется вода — сквозь зубы-колышки дельфинов, из ушей Тритона, бьет из раковины вверх, словно выдул Тритон ее усилием своим.

Возражений отец не принимал. Что было делать сыну? Он смирился с отцовским невоздержанием. Противопоставил ему свое воздержание. Как ни хотелось есть, подкрепился орехами в меду. Вряд ли были они в соприкосновении с мясом, или с ножом нечистым, да и хранятся они отдельно от других. И готовить их не приходится. Чужими руками все это не захватано. Он вспомнил, как ломал материнский хлеб нечистою своей рукой Хезиод, и его вновь замутило…

Чтобы не видеть еды, и не соблазняться, не испытывать страданий от всех этих видений чужих рук и нечистой утвари, оставил Саул отца с греком. Тихонько ускользнул, пока эти двое состязались в поедании пищи, а после и в красноречии, вызванном вином. Тем более, поднесли им кости, с очками на шести гранях, и затеялась игра, зрелище Саулу и вовсе неприятное.

На Тритона смотреть тоже не хотелось, пусть красиво устроен фонтан. Рыба плавает в писцине. Но там же и моллюски. Кажется, их здесь едят. Едят устриц, например. Ой, не думать об этом, тошнит!

Нечисто тут все, и нет здесь места Саулу. Тоскливо ему, и домой хочется, к матери. У нее все устроено так, как должно. Родной, близкий, знакомый ему мир, как же он теперь далеко!

Чужого дома он не знал. Куда идти, как выйти в мир, хотя бы стенами этими богопротивными не ограниченный? В атрий он вернуться побоялся. Там могли быть как патер фамилия с его пронзительным взглядом, так и, несомненно, предки его на стене, а их откровенно боялся Саул. Они с отцом и греком находились в перистиле, в семейной части дома, и там, вдали, в глубине его, виднелся сад, который назвал отец виридарием. Деревья и кустарники — платаны, самшит — обвиты плющом и аканфом, беседка, украшена виноградными лозами, цветники, совсем маленькие кипарисы, таких не видел Саул никогда еще…

Увлеченный, удивленный Саул шел все дальше. Здесь ничто не раздражало взгляд, не казалось ему противным. Кусты, подстриженные в форме зверей, цветники в виде кругов, треугольников, квадратов…

Все так. Но ищущий найдет, а Саул подспудно искал. Искал того, чтобы не понравилось, за что можно было бы ухватиться взору как за чужое и противное. И нашел в укромном уголке ларарий[37]. Высокий постамент, на нем скульптурный, небольших размеров храм. Рельеф на штукатурке, и фреска. Внизу извивающаяся кольцами змея. Некто, совершающий жертвоприношение, двое по сторонам, держащие в руках рога с вином. В нише, отдельно, под Храмом, бюст Гермеса. Этого «бога» видел Саул уже в скульптурном изображении на улицах Эфеса. Гермес Агорей, «рыночный», любим в торговых кварталах и на перекрестках дорог. И жезл его, называемый кадуцеем, обвит двумя змеями.

Змей-искуситель, ангел Самаэль[38]. Тот, чья вина в грехопадении человечества описана в Торе. Что, кроме ненависти, можно испытывать к нему?

Мать прикрывает голову покрывалом, и говорит при этом: от ангела. Волосы, струящиеся как змеи, должны быть прикрыты от недобрых ангелов, что соблазняли дочерей человеческих. От змея…

 

[1] А́влос, а́улос (греч. αὐλός — «трубочка») — древнегреческий духовой музыкальный инструмент, род свирели с двойным язычком. Считается далёким предшественником современного гобоя.

 

[2] Авлодия — пение под аккомпанемент авлоса.

 

[3] Кимва́л (греч. κύμβαλο& #957;), употребляется преимущественно во множественном числе, кимва́лы (греч. κύμβαλα, ) — парный ударный музыкальный инструмент, предшественник современных тарелок. В античности кимвалы — принадлежность оргиастических обрядов в культах Диониса и Кибелы. Именно в этом контексте обильны упоминания кимвал в древнегреческих источниках (Пиндар, Менандр, Ксенофонт и др.).

 

[4] Септуаги́нта; перевод семидесяти толковников (лат. Interpretatio Septuaginta Seniorum — «перевод семидесяти старцев») — собрание переводов Ветхого Завета на древнегреческий язык, выполненных в III-II веках до н. э. в Александрии. Часто обозначается LXX (число семьдесят, записанное римскими цифрами).

 

[5] Артеми́да (др. — греч. Ἄρτεμις , микенск. a-ti-mi-te]) — в греческой мифологии девственная, всегда юная богиня охоты, богиня плодородия, богиня женского целомудрия, покровительница всего живого на Земле, дающая счастье в браке и помощь при родах. Возможные этимологии имени — «медвежья богиня», «убийца» или «владычица». Культовыми животными Артемиды стали лань и медведица. Дочь Зевса и богини Лето, сестра-близнец Аполлона, внучка титанов Кея и Фебы. Родилась на острове Делос.

 

[6] Тарге́лии или Фаргелии (греч. Θαργήλι& #945;, «жатва, созревание плодов») — афинский праздник, совершавшийся 6-го и 7-го таргелиона в честь Аполлона и Артемиды. Первоначально, как гласит предание, приносили в жертву либо двух мужчин, либо мужчину и женщину, называя их греч. φαρμακο& #943; (т. е. служащими очистительной жертвой за грехи народа).

 

[7] Таргелио́н или Фаргелио́н (др. — греч. Θαργηλι& #974;ν) — одиннадцатый месяц аттического года, получивший своё название от праздника Таргелии (греч. Θαργήλι& #945;). Месяц этот соответствовал второй половине мая и первой половине июня

 

[8] Иезавель (ивр. איזבל‎) — жена израильского царя Ахава, дочь сидонского царя Ефваала, или Этбаала, который достиг престола через убийство брата. Дочь унаследовала от него деспотическое высокомерие, непреклонную настойчивость, кровожадную жестокость, и, более всего — фанатическую преданность культу Астарты, жрецом которой некогда был её отец. Имя Иезавель сделалось впоследствии синонимом всякого нечестия (Откр.2:20).

 

[9] Артемисион — Храм Артемиды в Эфесе — одно из семи чудес античного мира, находился в греческом городе Эфесе на побережье Малой Азии (в настоящее время город Сельчук на юге провинции Измир, Турция). Первый крупный храм был сооружён в середине VI века до н. э., сожжён Геростратом в 356 году до н. э., вскоре восстановлен в перестроенном виде.Храм в честь Артемиды жители Эфеса построили близ города, на месте, где прежде располагалось святилище карийской богини плодородия, огромный храм, ставший одним из семи чудес Древнего мира. Средства на строительство пожертвовал знаменитый богач, лидийский царь Крёз (на базах колонн храма сохранились две его надписи). Проект храма, согласно Страбону, разработал архитектор Херсифрон из Кносса. При нем были возведены стены храма и установлена колоннада (первая половина VI века до н.э.). После смерти зодчего строительство продолжил его сын Метаген (вторая половина VI века до н. э.), а заканчивали постройку, как пишет Витрувий, уже архитекторы Пеоний и Деметрий (первая половина V века до н. э.).

 

[10] Алекса́ндр Македо́нский (Александр III Великий, др. — греч. Ἀλέξανδ ρος Γ' ὁ Μέγας, лат. Alexander Magnus, 20 июля 356 — 10 июня 323 гг. до н. э.) — македонский царь с 336 до н. э. из династии Аргеадов, полководец, создатель мировой державы, распавшейся после его смерти. Согласно легенде, в 356 до н. э., в ночь, когда в Пелле, столице Македонии, родился будущий Александр Великий, гражданин Эфеса по имени Герострат поджёг великий храм, желая таким образом прославиться. Имя Герострата с тех пор стало нарицательным и вошло в историю, хотя по решению городского собрания должно было исчезнуть из памяти людей навечно. В официальных документах о нем говорится просто как об «одном безумце». К началу III в. до н. э. храм был полностью восстановлен в прежнем виде. Деньги на постройку нового Чуда Света выделил Александр Македонский. Архитектор Дейнократ (согласно Страбону, его звали Хейрократ), руководивший работами, сохранил его прежний план, только поднял здание на более высокое ступенчатое основание.

 

[11] Антипатр Сидонский (125 г. до н. э. — ?) — вероятный автор списка семи чудес света. Сохранилось около ста его эпиграмм. Некоторые из них, признанные теперь произведениями этого поэта, приписывались раньше его тезке, Антипатру Фессалоникскому, который жил несколько позднее.

 

[12] Эпитеты Артемиды: Пайдотрофа — «Детокормилица». Храм в Короне (Мессения). Селасфора — «Светоносная». Гегемона — «Водительница». В Тегее с ним связана легенда.

 

[13] Эпиклеза, Эпиклесис (греч. epiklesis — "называние по имени, прозвище") — призыв на помощь, в том числе взывание к богам. В античности— часть обряда жертвоприношения.

 

[14] Эпитет Артемиды — Лохия, «Родовспомогательница».

 

[15] Одежды умершей от родов женщины преподносились в дар Артемиде.

 

[16] «Дева», «Девственная», эпитет Артемиды.

 

[17] Тала́нт (др. — греч.) — единица массы и счётно-денежная единица, использовавшаяся в античные времена в Европе, Передней Азии и Северной Африке. Со времени Александра Великого вес аттического таланта равнялся 25,902 кг.

 

[18] Агора́ (др. — греч. ) происходит от глагола со значением «собираться, созывать». Это соответствует назначению агоры как главного места встреч в городе. В древности Верхняя Агора стала центром светской и общественной жизни, гражданского управления и суда, важнейшим местом торговли и предпринимательства, театральной сценой для греческой драмы, площадкой для атлетических соревнований и излюбленным местом для интеллектуальных дискуссий.

 

[19] Притани́я (др. — греч. πρῠτᾰν&#949 ;ίᾱ — председательство) — постоянно действующий орган Буле в древнегреческих городах-государствах. Членов совета избирали по жребию, сроком на 1 месяц, в качестве пританов 50 булевтов одной из 10 фил для исполнения текущих обязанностей. Притания созывала и вела экклесию, готовила заключения, вела переговоры, подсчитывала суточные, принимала послов. После отчётного доклада пританию принимала на себя следующая фила, так что в течение 10 месяцев афинского календарного года каждая фила исполняла пританию на протяжении одного месяца. Остальные из булевтов заседали в булевтерии (совете) по мере надобности.

 

[20] Ге́стия (др. — греч. Ἑστία) — в древнегреческой мифологии юная богиня семейного очага и жертвенного огня. Старшая дочь Кроноса и Реи. Сестра Зевса, Геры, Деметры, Аида и Посейдона. Гестия не любит всё то, что исходит от Афродиты. Посейдон и Аполлон добивались её руки, но она дала обет целомудрия и жила у своего брата Зевса. Ее изображение было в афинском Пританее. Названа «владеющей лавром пифийским». Ее жертвенник в роще Зевса Гомория близ Эгия (Ахайя)[10]. Основалапо легенде город Кносс.

 

[21] Крёз (др. — греч. Κροίσος, Крез, Крес; 595-546 гг. до н. э.) — последний царь Лидии из рода Мермнадов, правивший в 560-546 гг. до н. э. огатство Крёза вошло в поговорку, о нём сложилось много легенд. Согласно одной из них, Крёз спросил греческого мудреца Солона, когда тот однажды посетил столицу Лидии Сарды: можно ли считать владельца столь великих богатств поистине наисчастливейшим из смертных? На что Солон ответил: «Никого нельзя назвать счастливым прежде его смерти».

Крёз был эллинофилом, стремился приобщить Лидию к греческой культуре и посылал щедрые дары в греческие храмы (Дельфы, Эфес). Так, общегреческому святилищу в Дельфах он преподнёс статую льва из чистого золота.

 

[22] Артемис Мелисса (Μέλισσα , «пчела»). В Эфесе эпитет Артемиды, названной дочерью Деметры. Учреждение культа описано в трагедии Эсхила «Жрицы» (фр.86-87 Радт). Мелиссами называли жриц Деметры.

 

[23] Маллей — дверной молоточек. Двери были двустворчатые, украшенные накладками из металла и других материалов; к ним прикреплялся маллей (дверная колотушка) и различные засовы (вертикальные, по одному за каждую половинку дверей, горизонтальные), а иногда и репагулы (бронзовые или железные замки; в Помпеях сохранились сами замки и ключи к ним очень сложной формы)

 

[24] Репагулы. См. Маллей.

 

[25] Имплювий (лат. impluvium — дословно: «водосток») — водоем в атриуме, куда собиралась дождевая вода через световой колодец (комплювий). Под имплювием устраивалась цистерна для хранения запасов воды, оттуда доставали воду через отверстие, окруженное оградой из камней наподобие обычного колодца. Летом, по-видимому, над комплювием растягивалась горизонтально ткань над отверстием крыши. Она защищала атриум от палящего солнца, и называлась velum.

 

[26]Тессеры для мозаики (лат. tesserae) — кусочки смальты в мозаике.

 

[27] Кассетоны — квадратной или многоугольной формы ячеи, углубления, ритмически расположенные на потолках, внутренних поверхностях арок и сводов. Широко применяются для художественной обработки перекрытий и для улучшения акустики помещении.

 

[28] Солиум (лат. solium) — почетный стул (каменное резное римское кресло со спинкой и подлокотниками) для глав аристократических семейств в Римской империи, которые имели свое постоянное место в храмах, купальнях или в таблинуме. Солиум, как элитная мебель, всегда высекался из мрамора, часто украшался рельефами и ножками в виде звериных лап.

 

[29] Патер фамилиа Pater familias (отец семейства, домовладыка) — глава патриархальной семьи.В Древнем Риме pater familias первоначально имел одинаковую власть (manus) над женой, детьми, рабами, вещами, — всех их он мог истребовать с помощью виндикационного иска. Затем эта власть дифференцировалась и получила разные наименования: manus mariti (над женой), patria potestas (над детьми) и т. д. Главу дома также называли квиритом (термин, производимый многими исследователями от греческого kueros (власть), то есть власть имущий).

 

[30] Незваный гость, который на Руси был «хуже татарина», в Риме, если его привел гость, имевший приглашение хозяина, иронично именовался «тенью» приглашенного.

 

[31] Кубикулум или Кубикулы (лат. cubiculum) — спальня, несколько таких помещений окружали атриум и перистиль. Для римлян были менее важными, чем прочие комнаты дома, их потолки были сводчатыми и более низкими. На мозаичном полу могло быть обозначено рисунком, куда ставить кровать. Иногда перед спальней мог быть устроен маленький предбанник, называвшийся procoeton, где спал личный слуга.

 

[32] Балинея — баня. Составные части роскошных терм: аподитерий, тепидарий, кальдарий, фригидарий, бассейн для плавания, палестра.

 

[33] Кукина или коквина (лат. cucina) — кухня. К кухне примыкали различные службы: прачечная, пекарня, помещения для винного и масленного прессов, лестницы, ведущие в комнаты рабов, кладовые и амбары. Могла выноситься за пределы основного прямоугольника плана здания.

 

[34] Писцина (лат. piscina) — водоем в перистиле, фонтан — водоем с водометом (иногда несколько разнообразных сложных фонтанов[7]). Также в перистиле устраивался садик — виридарий, ставились статуи, стены расписывались фресками. Помещения или части помещений с фонтанами римлянами также назывались нимфей. «Потайные» сады с портиками назывались ксист. Канал назывался эврип.

 

[35] Веридарий. См. Писцина.

 

[36] Лектус (лат. lectus) — римское ложе, мебель для возлежания. Различалось по внешнему виду в зависимости от назначения; для сна, бесед, дневного отдыха.

 

[37] Ларарий (лат. lararium, от лат. «lares») — в римском доме культовое помещение или место поклонения домашним богам — ларам, пенатам. Название «ларарий» известно с императорского периода, прежде алтарь называли sacrarium, sacellum или aedicula. Первоначально ларарий находился в атрии, позднее в кухне или спальне, иногда в саду или перистиле. Ларарий мог быть украшен колоннами, сводами, росписями.

 

[38] Самаэ́ль (др. — евр. סמאל, «сам» + «эль»: яд и, бог) — ангел смерти ("малах а-мавет") в Талмуде, христианстве и демонологии. Имя «Самаэль» иногда рассматривается как истинное «ангельское» имя дьявола. Каббалистический титул Князя тех злых духов, которые олицетворяют воплощение человеческих пороков. Один из главных демонов в иерархии ада.