В двадцать пятый день месяца кислев[1], зимнего месяца, Израиль отмечает Ханукку[2] — праздник обновления. В этот день когда-то Иуда Маккавей очистил Храм от осквернения, учинённого Антиохом IV Епифаном. Следовало быть в Храме тому, кто называл себя сыном Божьим, Мессией. И Иисус пришёл в Иерусалим. С учениками своими, со всеми двенадцатью. Так было решено ими двумя, Ормусом и Мессией.

— Помни, — сказал ему жрец на прощанье, — я твоя тень. Куда бы ты ни пошёл, я с тобою. Ты не умрёшь. Я остановлю занесённый нож, обезврежу яд, порву верёвку, высушу воду в реке. Ты знаешь, мы связаны с тобой неразрывно. Всё, что ты думаешь, известно мне заранее. Тебе не уйти от меня.

Иисус так не думал. Ормус держал его на привязи, но верёвка та не была прочна. Захоти он умереть, ни своим внушением, ни личным вмешательством жрец не остановил бы наступления смерти. Ормус оказался неплохим учителем, и кое в чём уже превосходивший его ученик осознавал это как никто другой. Его, Иисуса, личной внутренней силы теперь хватало, чтобы укрыться от Ормуса, и принять смерть по собственному желанию. Всё дело в том, что Иисус не хотел умирать. Ибо его смерть стала бы только первой в целой череде смертей. И каких смертей! Ормус был неистощим на выдумки. Стоило вспомнить, как он обещал поступить с Мариам… И с нерождённым ещё ребенком! Иисуса бросало в дрожь. Он покрывался холодным потом, не слушались руки, колени подгибались. К горлу подступала тошнота, и он ощущал запах крови, и горелого человеческого мяса. Он не мог допустить этого кошмара. И кроме Мариам с ребенком, были ещё на счету у Ормуса ученики. Лазарь и Марфа, и даже уверенный в своей незаменимости Иосиф. Он посмел заикнуться даже об Иоанне, о Хузе, припомнил мать, приплёл Рибке в своих угрозах… Правда, все мыслимые и немыслимые страдания, которые Ормус собирался причинить его близким, — всё это он предпочёл бы исполнить на глазах Иисуса. Все последние дни перед уходом в Иерусалим он наставлял ученика в том, что следует говорить в столице, как поступать. И угрожал. Вереницу смертей представил себе Иисус, страшных, страшных не только своей неизбежностью, но в первую очередь — жестокостью.

— А ты не умрёшь, — издевался Ормус. — Ты будешь жить, а они — уходить. Я не дам тебе умереть.

Иисус не хотел умирать. Он хотел спасти всех, близких его сердцу. Виновных лишь в том, что были ему дороги, связаны с ним родством духовным или телесным.

Между тем, как известно, «народ пребывал, замерев в ожидании»[3]. Народ ждал прихода Мессии. Весь Израиль был натянут, как тетива, и стрела угрожала сорваться в каждую минуту. Сыны земли пребывали в недоумении: откуда зло на свете? Отчего честный труженик стонет, а богатый саддукей благоденствует? Саддукей же, столь возвеличенный тружеником, сам вопрошал небеса о том, почему над ним возвышается насильник — римлянин? Фарисей никак не мог понять, почему это заботящийся лишь о мирском саддукей отличён Господом и одарён им всем — властью, богатством, почестями. И так без конца.

Столько чаяний, надежд, упований на Господа, и нет ответа. Народная вера пыталась ответить на эти вопросы. И отвечала. Всё, — и добро, и зло — от духов, бесчисленных и разнообразных, вечно ведущих борьбу меж собой. Добрые духи — ангелы, составляющие воинство Господа, и злые духи — шедим, бесы. Бесы способны вселиться в человека, вызвав тем самым болезни, они входят в людей и побуждают их совершать зло. Но если от бесов — зло, болезни, смерть, и неправда, и грех, то надо их одолеть! Засилье демонов рано или поздно должно быть преодолено. Одолеет же их только тот, кто послан Богом. Праведник, пророк, «божий человек» или «божий сын» имеет особую власть. Он может изгонять демонов, исцелять болезни, уменьшать людские страдания. И народ ждал Мессию, называя его своим царём. Верой в Мессию жили, ради неё терпели. Уповая на неё, восставали и шли на смерть.

Был ли он, Иисус, Мессией? В том, что касалось перечисленного, он мог ответить — да. Он предполагал в себе и большее: он знал сокровенную волю Бога. Он звал их к любви и прощению. Он дарил им чистую, незапятнанную грехом жизнь под Господом. Он исцелял их души и тела. Он изгонял страдания.

Но кто-то, стремясь ко всему сверхъестественному, загадочному, шёл дальше: представлял Мессию полубогом, чудесным существом, которое Бог сотворил при начале мира, и приберегает долгие столетия для того, чтобы в последние дни послать его в грешный мир. Разразится война, после окончательной победы над демонами будет установлено Царство Божье.

Он не был Богом, и полубогом он тоже не был. Таковым его хотел сделать Ормус. И вот, с его лёгкой руки, стали говорить об Иисусе в народе, что Он — не просто Мессия. Что Он — истинный сын Божий, и сам — Бог. Для того, чтобы говорить с народом, чтобы убедить народ в этом, Иисус пришёл в Иерусалим. Пришёл, неся в сердце угрозы Ормуса, в голове — мысли Ормуса, в теле — волю Ормуса…

Перед уходом в Иерусалим жрец без конца наставлял Иисуса. Смешно, быть может, но львиная доля их разговоров касалась овец. И пастухов, пасущих овец. Из всех животных овцы — одни из самых пугливых и беспомощных, настаивал Ормус. Без пастухов они обречены. Пастырь заботится о своём стаде неустанно и непрерывно. Небезопасно находиться за городскими стенами. Разбойники из кочевников, хищные звери, ненастье — не счесть опасностей, которым подвергается стадо. А вместе со стадом и пастырь.

— Напомни им, Иисус, что они — стадо. Для твоих слушателей нет более знакомой картины, — растягивая губы в холодной усмешке, говорил Ормус. — Во-первых, потому, что они действительно — стадо, но это мы опустим, — он уже откровенно смеялся, — беспомощны, зависимы, пугливы… Ну да ладно, не в этом главное, не злись, о ученик! Здесь главное — другое. Им близок этот образ. Твои овцы… Прости, твой народ — народ изначально пастушеский. Не говорил ли ты мне, как Иаков пас стада Лавана на пастбищах Харанских, и рассказывал о своих трудах: «Я томился днём от жара, а ночью от стужи; и сон мой убегал от глаз моих»[4]. А ещё ты очень красиво говорил о Давиде. Как тот, будучи отроком, охранял овец своего отца и, встретившись со львом или медведем, руками исторгал из их пастей украденного ягненка. Когда ты скажешь им, что ты — Сын Бога, посланный им как пастырь, они будут тронуты. Они должны понять, что вера в тебя как в Бога — единственный путь обрести спасение. Царство Божие. И все прочие преимущества, без которых им просто не жить.

— Должен ли я сказать моим овцам… Нет, не так, моему народу, о Учитель, — отвечал с горькой насмешкой над самим собой Иисус, — что пастырь добрый полагает жизнь свою за овец?

— Можешь сказать и об этом. Даже нужно сказать. Жертвы всегда уместны в нашем деле, это важно. Пусть пастырь выглядит для них любящим отцом. Готовым на любые жертвы ради них.

Ормус часто поглядывал на Иисуса, и в каждом быстром взгляде его проскальзывал вызов, насмешка над страдающим учеником.

— Но, зная тебя, я ждал другого вопроса. Не о себе — о людях. То есть об овцах. Как-то ты слишком занят собой, о, ученик, в последнее время…

Иисус вспыхнул. Наставник умел касаться сокровенных струн его души, и каждый раз — без всякого доброго побуждения. Но сказать ничего не успел — жрец опередил его.

— Подумай, стоит ли злиться на меня, если я прав? Ормус не зол, Ормус — разумен. Сдержи свой пыл, ученик, послушай меня.

Чувствовалось, что он имеет весомый аргумент против негодования Иисуса.

— Даже самый добрый пастырь растит, холит и лелеет овец не из любви к ним. Они нужны, поскольку с них стригут шерсть. Ещё хуже — их готовят к закланию. Если среди них найдется один, кто спросит тебя об этом, и усомнится в доброте и любви пастыря, я готов поклониться ему до земли. Но что скажешь ты в ответ, когда спросит? Умные люди, то бишь, овцы, всё же встречаются!

В глубокой тоске Иисус провожал глазами стайку птиц, слетевшую с кровли дома в Вифании. Они гостили в семье Мариам. И вместо исполненных счастья мгновений любви, ради которых только и стоило жить, он получил от судьбы в подарок Ормуса с его чудовищными наставлениями. Хотел бы он быть птицей, вот той, самой крайней в ряду. Она взлетела выше всех, раньше всех, и улетит, наверное, дальше всех…

А Ормус продолжал:

— Молчишь… Плохо, что молчишь. Я говорил тебе много раз. Скажи им: «Бог». Скажи: «воля Божья». Человек о себе самом не знает, что хорошо, что плохо. Как смеет он судить, прав ли Бог? Самые высшие вопросы недоступны разуму человека

«Повсюду, где раздаются голоса жрецов, — думал Иисус, — где звучат их главные слова: «вот истина!», неужели повсюду это означает одно: жрец лжёт!? И что же в таком случае, как должен поступать я?»

И вот, он в Иерусалиме. Сотни лиц обращены к нему изо дня в день, ибо Ханукка длится восемь дней, а не один, в полном соответствии с любовью иудеев к долгим, ярким праздникам. И он не лечит — говорит с ними, с народом, о котором не хочется думать, что это — овцы. Говорит, впервые за всё это время плохо понимая сам себя. Поскольку не верит в то, что говорит. Сегодня — третий день его проповеди во дворе Храма.

— Истинно, истинно говорю вам: кто не дверью входит во двор овчий, но перелазит инде, тот вор и разбойник. А входящий дверью есть пастырь овцам. …И овцы слушаются голоса его, и он зовёт своих овец по имени и выводит их. И когда выведет своих овец, идёт перед ними; а овцы за ним идут, потому что знают голос его. За чужим же не идут, но бегут от него, потому что не знают чужого голоса.

Сию притчу сказал им Иисус, но они не поняли, что такое Он говорил им.

— Истинно, истинно говорю вам, что Я дверь овцам. Все, сколько ни приходило предо Мною, суть воры и разбойники. Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасётся, и войдет, и выйдет, и пажить найдет…[5]

Он видел недоумевающие, непонимающие лица. Со стороны, где в ярких, блестящих одеждах, стояла группа саддукеев, раздался громкий хохот. В ответ на слова молодого человека, разодетого в пух и прах, в блестящие одежды. Что ж, Ханукка — весёлый праздник, праздник огня и света.

— Так кто же ты — дверь или пастырь? Истинно, истинно говорю тебе, разберись, прежде чем рассказывать об этом нам!

Его не понимали. Тщётно он множил количество слов, понятней от этого не становилось.

— Я есмь пастырь добрый; и знаю Моих, и Мои знают меня. Как отец знает Меня, так и я знаю Отца, и жизнь мою полагаю за овец… Потому любит меня Отец, что Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять её. Никто не отнимает её у Меня, но Я Сам отдаю её[6]…

От этих его слов самые мудрые головы глупели, самые светлые взоры тускнели… Его враги опять говорили: «Он одержим бесом и безумствует, что слушаете Его?»

В Храме, в притворе Соломоновом, приступили к нему иудеи. Из фарисеев, конечно, одержимых страстью к трудным вопросам. Он был в этот день один, отослал учеников. Трудно смотреть в глаза тем, кто ждёт откровений. Тем более, если твои откровения угрожают их жизни.

Светлая колоннада всё ещё носила имя Соломона потому, что была построена из материала, составлявшего часть древнего Храма. Здесь, как нигде, были уместны воспоминания о былой славе, об одном из храбрейших и победоносных воинов, основателе царского рода. Здесь могли рождаться и грёзы о новом величии. Даже обстоятельства были почти те же, от которых избавил народ Израиля благородный Хасмоней — Иуда, прозванный Маккавеем. И тот вопрос, который был ими задан, сказал Ему многое о самом себе. Вопрос подразумевал — не окажешься ли Ты могущественнее Соломона, славнее Иуды Маккавея?

А спросили они у Него так, устами одного, которого вытолкнули перед собой из толпы:

— Долго ли Тебе держать нас в недоумении? Если Ты Мессия, помазанник Божий, скажи нам прямо!

Здесь и теперь, под музыку цитр и кимвалов, скажи нам это!

Твоё учение и совершённые Тобой дела оправдывают Твои притязания на высшее достоинство, — вот что означали эти слова. Но они Его не обрадовали, как это могло быть раньше. Когда, радуясь своей силе, Он ждал признания от них. Кесария избавила Его от глупости.

И тот ответ, которого они ждали, и тот, который подсказывал Ормус, живущий в Его мыслях, были ему ненавистны. Ни земным их освободителем, ни Богом Он не был. И Он устал от них, не делающих даже простых попыток понять это. Он всё им сказал в Капернауме, на горе. Они не хотели услышать? Пусть же слышат то, что придумал для них Ормус! Это, по крайней мере, спасёт Его близких. Те, что говорили правду своему народу, веками были избиваемы. Он скажет неправду. Что они сделают с Ним?

— Я сказал вам, и не верите: дела Мои, которые творю Я во имя Отца Моего, они свидетельствуют обо Мне. Но вы не верите; ибо вы не из овец Моих, как Я сказал вам. Овцы мои слушаются голоса Моего, и Я знаю их, и они идут за Мною. И Я даю им жизнь вечную, и не погибнут вовек; и никто не похитит их из руки моей. Отец Мой, который дал Мне их, больше всех; и никто не может похитить их из руки Отца Моего. Я и Отец — одно.

Значение этих слов было более чем ясно. Он сказал им — я Мессия, и я же — Бог… Сын того Бога, которому вы поклоняетесь.

В воображении своём он в мгновение ока пронёсся над долиной Хеврона, прикоснулся к белоснежным могилам пророков. Многие из них погибли, пали от рук соотечественников. Может, и ему выпадет честь! Он бы не отказался. Для чего-то ведь он отослал сегодня учеников, и долго сидел у ног Марии, обнимая её колени, прощаясь…

Оказалось, что у них и впрямь одна доля для всех, говорящих правду ли, неправду. Они ухватились за камни, оставшиеся от неоконченных храмовых построек. Раздались крики:

— Он богохульствует, люди! Смерть, смерть ему! Забить его камнями!

И, как ни страшна была мучительная смерть, уготованная Ему, Он обрадовался ей, как избавлению. Эта смерть стала бы решением для всех. Спасением. Избавлением ото лжи, от страданий его самого, и близких. Смерть, в которой его не обвинишь — Он погибнет по вине Ормуса, выполняя его и римлян волю!

Не то чтобы Он пожелал спастись, просто даже в это мгновение они интересовали его, люди, желавшие смерти тому, кто неоднократно спасал их жизни. Он страдал от отсутствия доброты и любви в них. И потому спросил:

— Много добрых дел показал Я вам от Отца Моего: за которое из них хотите побить меня камнями?

— Не за доброе дело хотим побить Тебя камнями, — ответил тот, кто задал самый первый вопрос о Его праве на имя Мессии. Не стар, но и не очень молод, скорее они ровесники, фарисею лет тридцать. Глаза — бешеные, белые от ярости. — Но за богохульство и за то, что Ты, будучи человек, делаешь себя Богом…

Первый камень, брошенный рукой этого бешеного, просвистел у его виска. Второй, вылетевший из середины толпы, попал в ногу, в лодыжку. И заставил его застонать от боли. Иисус не пытался помочь себе. Можно было остановить толпу, как тогда, в Назарете. Но, скованный мыслью о правильности и желанности происходящего, он стоял, не двигаясь. Ждал. Он ведь пришёл сюда именно за этим.

Белая тень отделилась от колонны впереди. Жрец! Немыслимо, невероятно! Египтянин, язычник в пределах Храма… А главное, он, Иисус, не почувствовал его присутствия. Он знал, что Ормус умеет быть незаметным в толпе, словно становясь невидимым, бесплотным. Но не для Иисуса! И что он делает здесь? Ответ был, и болью отозвался в душе Иисуса: выполняет обещанное. Не позволяет уйти ученику. И не позволит никогда. Теперь в это трудно не поверить…

Ормус встал между толпой и учеником. Протянул правую руку вперед, словно делая отстраняющий жест. Глаза его сверлили толпу, лишая фарисеев сил, заставляя опустить руки. Лес рук, державших камни.

— Назад, овцы! — бормотал он сквозь зубы на родном языке. — Я вам не пастырь, и главное, совсем не добрый…

Вскоре они отступили, ушли во двор язычников. Их отступление сопровождалось стуком падающих из безвольно опущенных рук камней.

Обернувшись к Иисусу, Ормус сказал коротко:

— Иди-ка ты за мной, сын Божий.

И усмехнулся при этом. Не убоявшийся смерти Иисус содрогнулся от этой усмешки.

Они шли вместе долго, очень долго. До самой Вифании. Молчали, поскольку говорить было не о чём. Всё было понято, всё высказано между ними. Лишь на пороге дома Лазаря Ормус соизволил всё же заговорить.

— Уходи с учениками на Иордан, где проповедовал Окунатель. Народ туда потянется. Будут говорить, что Иоанн провозвестил о тебе. Пока не позову тебя, не возвращайся. Позову, когда Лазарь «умрёт». Истинно говорю тебе — ты сын Божий. Станешь Богом.

 

[1] Третий месяц календарного еврейского года, Кислев, соответствует ноябрю-декабрю, имеет 29 или 30 дней. Его зодиакальный знак — созвездие Стрельца — эмблема колена Вениаминова.

 

[2] Ханукка (освящение, обновление) — праздник в ознаменование победы еврейских повстанцев под предводительством Хасмонеев над греками-селевкидами в 164 году до н.э., и в память явленного при этом храмового чуда. Отмечается в течение восьми дней с 25 кислева до 2 или 3 тевета (в зависимости от продолжительности месяца кислев). Выпадает, как правило, на вторую половину декабря. Другим названием Ханукки является Хаг ха-Урим (Праздник Огней), соответствующее используемому у Флавия греческому названию «Светочи». В течение восьми дней праздника в синагогах читается молитва «Аллель» (хваление), а в домах каждый вечер зажигают особый восьмисвечник-ханукию, или ханукальную менору. В каноническом тексте Танаха не содержится упоминаний о Ханукке и связанных с ней событиях. В Талмуде историческим обстоятельствам, предопределившим появление праздника Ханукка, уделяется несколько строк (Шаббат 21б) и ряд эпизодических упоминаний.

 

[3] Евангелие от Луки. 3:15.

 

[4] Быт. 31:40.

 

[5] Евангелие от Иоанна. 10:7-9.

 

[6] Евангелие от Иоанна. 10:14-18.