Глаша вдруг заговорила. Да так заговорила, что Мария Псковна чуть молоко не опрокинула. «Бабулей родненькой назвала, надо же – родненькой… А своих-то внучат так и не довелось дождаться. И не немой оказалась! Кто бы мог подумать? Ну а если бы разлилось молоко, не приведи Господь, чем тогда хворых этих кормить?! Почти всё на помесячную оплату батраков уходит. Каждый божий месяц по пятнадцать рейхсмарок за каждого! А эти самые «батраки» только- только поносить перестали...» Мария Псковна глянула в огород. Егорка и Матвейка с утра играли возле подмёрзшей навозной кучи, как в песочнице, и лепили куличики. Дед Касьян смастерил каждому деревянную лопатку. Один был пекарем, другой строителем. Азарт зарумянил их ещё такие бледные личики. Пацанята были погружены в своё занятие и вдруг... засмеялись почти как самые обычные дети, умеющие радоваться своим играм. «Вот они, мои работники, батраки да плотники», — добродушно проворчала бабулька себе под нос и, подойдя к детям, ласково потрепала по голове одного, того, что воздвигал башню из навоза пополам с землёй. Чуть обросшая темно-русая головёнка в женском платке, казалось, еле держалась на тоненькой шее, торчащей из подпоясанного мужского зипуна; пожилая женщина заботливо перевязала платок так, чтобы закрыть от весеннего ветерка голую шею. Потом Мария Псковна приласкала и навозного пекаря. Тот по-взрослому посмотрел на неё своими серыми глазёнками с огромными синюшными кругами под ними и сказал:«Баба Маса, а я пироски пеку. Баба Маса, дай кусать!» -Нельзя тебе помногу-то кушать, ветеринар мне наказал. Уж больно ещё тощий у тебя живот. Вот погодите, молочка налью. При упоминании молока ребятишки спешно зашаркали к стоящему возле стайки ведру с молоком, волоча худые ножки так, чтобы не выпасть из больших чунь. Потерять их они боялись, каждый помнил, как холодно в лагере может быть тому, у кого один ботинок или вовсе нет обуви. Глаша тоже поспешила туда же. -Баба Маша, а когда вернётся мама? -Не знаю. Но она обязательно вернётся. -Баба Маса, а моя? -И твоя вернётся. Дай Бог вернётся… Мария Псковна обзавелась «батраками» около месяца назад. Как всегда поехала в Ригу продать творог, сливочное масло и, расторговавшись, возвращалась через улицу, что возле «Дома народной помощи». Приближалось время начала сельскохозяйственных работ. Накануне хозяйственники и хуторяне из рижских предместий, прочитавшие в местной газете "Тевия" объявление о том, что пастухи, а также подсобные рабочие из приграничных областей России желают оказать помощь латышским хозяевам, подъехали во двор «Народной помощи». Вскоре показались и три темно-зелёных автомашины. По толпе пронёсся шёпот:«В душегубках привезли». Лагерная охрана, состоящая из местных латышей, под руководством немецкого офицера открыла грузовые автомобили с наглухо закрывающимися кабинами и стала вытаскивать оттуда живой груз. Кто-то из собравшихся на чистом латышском сказал:«Да это же заморыши какие-то, а не работники!» Привезённые будущие батраки действительно представляли собой жалкое зрелище. Худые, кто до восковой прозрачности, кто до синюшности, завшивленные. Все они были белорусами, депортированными вместе с семьями в концлагерь Саласпилс в результате карательной операции «Зимнее волшебство». По прибытии в лагерь немцы отобрали их у матерей, которых отправили дальше, в Германию, а "ненужный балласт» всех возрастов согнали в отдельный детский барак, где и содержали как маленьких животных. И теперь здесь, на торгах, подростки и дети помладше, сцепившись синими ручонками, пугливо озирались, дрожа от страха и холода; они ещё не знали, что раз префектура решила продать их в кулацкие хозяйства, как батраков, то в концлагерь они уже не вернутся. Это означало, что судьба многих из них пощадила. Несмотря на начало марта, одеты они были так плохо, что оставалось удивляться, как пережили зиму эти скелетики. На шеях таблички: фамилия, имя, год рождения, либо надпись на немецком:«Неизвестный». Дармовая рабочая сила нужна была везде. Поэтому старших расхватали быстро. Хозяева батракам попадались разные. Кто-то скрупулезно и придирчиво выбирал себе славянского раба, обещанного немецким командованием каждому лояльному к оккупационной власти латышу, и поэтому не брал уж сильно больного, чтобы не выкинуть деньги на ветер, если тот умрёт; детей заставляли открывать рот, приседать. А кто-то, подойдя к построенным невольникам, накидывал на выбранного тёплую рогожку; один хозяин даже снял зипун со своего плеча. Вот супружеская пара, по виду зажиточные латышские хуторяне, приглядели подростка для ухода за скотом. Мужчина уже стал было заполнять документы, как вдруг выяснилось, что за спиной выбранного батрака прячется девочка лет четырёх, крепко вцепившись в парнишку. Подростку тут же было приказано выйти одному и сесть на подводу, но оказалось, что заставить детей отпустить друг друга просто невозможно, так крепко держал брат сестрёнку, а она его — двое выживших из всей семьи в Саласпилсе. Тогда мужчина призвал лагерную охрану силой отодрать детей друг от друга, как вдруг малышка, до полусмерти испуганная утратой единственного родного человека, повинуясь чему-то непонятному и инстинктивному, сама отпустила брата и, бросившись к женщине, заластилась, как заискивающий щенок, стараясь всеми силёнками понравиться. Такое поведение затравленного зверька выглядело странно. Супруга строгого хуторянина поначалу буквально отшатнулась от протянутых к ней грязных ручонок, но дрогнуло женское сердце, и вот она уже позволила уцепиться за свой подол. Супруг ещё раз дал понять: он не собирается приобретать работника вместе с бесполезным довеском, но было поздно — жена, сражённая то ли бесхитростным, то ли, наоборот, хитрым поведением малышки, уже заворачивала ту во всё тёплое, что было на подводе, и сажала туда же старшего. Другой мужчина с большим животом брезгливо оттолкнул маленького и очень хилого тёмно-русого мальчишку с нарывами на ножках. Тот жалобно хныкнул и спрятался за девчушку лет десяти. Тогда мужчина обратил внимание на неё и спросил по-русски с литовским акцентом: «Как тебя зовут?» Та вздрогнула, но даже не подняла глаз и не проронила ни слова. После нескольких попыток работодателей заговорить с ней, стало ясно, что она, скорее всего, глухонемая. Многие дети были заражены чесоткой и покрыты струпьями, таких забирали самыми последними. Но всё же нашлись те, кто, подойдя к ним, сказал:«Пошли со мной». Это означало:"Ты будешь жить!" Были сельчане, взявшие себе 4–5-летних деток, потому что не смогли смотреть без сострадания на их больные личики, согласившись заплатить за таких сомнительных работников. Какой-то мужичок, посадив своего нового помощника на телегу, тут же внял молящему взгляду и, отломив кусок белого хлеба, отдал подростку. Тот глотал, почти не жуя, пока вдруг не закричал от дикой боли в животе, согнувшись пополам. Незадачливый работодатель, поняв, что своими руками, возможно, убил работника, минут пять, не зная чем помочь, бегал вокруг телеги, пока корчившийся на ней парнишка не затих. Умрёт тот или всё же выживет, хозяин не мог знать, поэтому, удручившись произошедшим, вернулся и купил ещё одного ребёнка на всякий случай. Выбор к тому времени был невелик. Оставались совсем хилые и маленькие, и он забрал 6-летнюю девочку. Она тоже вытянула счастливый билет: жизнь. Торги заканчивались, а желающих забрать трёх оставшихся и абсолютно никчёмных работников так и не нашлось. Два мальчика примерно одинакового возраста были столь болезненны и худы, что латышская хозяйка, пожелавшая забрать одного, подойдя ближе, сильно расстроилась и, закрыв лицо руками, отошла тут же прочь, видимо, побоялась, что малыш просто умрёт у неё на руках. И действительно, один истекал поносом, второй, тёмно-русый и сильно завшивленный уже с трудом стоял на загноившихся ногах; на его шее болталась грязная картонная табличка на немецком:«Потылицин Матвей, 1940 г." Хорошо, что эта впечатлительная латышка не видела тех детей, кто ещё оставался в лагере, а особенно в лагерной больнице, и умирал там сотнями всего в 18 км от Риги. Не нашлось желающих забрать и глухонемую. Девочка почти не реагировала ни на что, оставаясь в своём мире. На её табличке значилось:«Вершкова Глафира, 1933 г.» Мария Псковна, не желая рвать сердце понапрасну, старалась смотреть в сторону грузовиков безучастно. Её саму, белоруску по происхождению, убежавшую от колхозов в Латвию несколько лет назад вместе с семьёй, военное лихолетье ещё не успело опалить. Всё-таки в предместьях Риги, несмотря на то, что война с СССР шла уже третий год, жилось относительно спокойно тем, кто не являлся ни евреем, ни коммунистом. Моложавый немецкий офицер хмыкнул и подумал, что в следующий раз стоит оставить всех ослабших детей и тех, кто младше 5-6, в лагере — спрос на таких работников невелик. Докурив, он подал знак, и троих оставшихся зашвырнули в кабину душегубки. Мария Псковна услышала обрывок разговора на латышском:«…суй шланг от трубы... в Румбульском лесу в ров...» Её как током ударило! Вот почему люди сказали про герметично закрывающиеся машины, что это душегубки. Она поняла — живыми её земляков в лагерь не повезут. Не успев даже отдать себе отчёта, она подбежала к латышу и стала на латышском объяснять, что готова забрать тех, кого уже запихали в кузов. Круглолицый и уже немолодой латыш медлил, ему было просто лень вылезать из кабины. Но, вспомнив, что от отравления выхлопными газами умирающих часто рвёт и это ему уже порядком надоело, всё же соизволил обратиться к немецкому офицеру; тот снисходительно кивнул. Вот только чем расплатиться за троих?! Продажа излишек своего хозяйства таких доходов не давала. Пожилая женщина вывернула все карманы, не пожалев и неприкосновенную заначку. Хотела прикупить ткани, семян и боронилку, да чёрт с ними! Вот набралось за одного. Набирается, слава Богу, и за второго. Но на третьего не хватает! Сложив руки в молящий жест, она стала просить на смеси латышского и немецкого, который пришлось выучить на рынке за годы оккупации:«Отдайте! Молю, отдайте всех!» Показывала простой золотой крестик на шее. Золото есть золото, всегда можно договориться. И вот последний автомобиль уехал, выпустив из своего нутра три маленькие жертвы. Мария Псковна стала замечать: с мужем творится что-то неладное. Последнюю неделю тот дома почти не находился, с утра уходил в город и возвращался всё мрачнее с каждым днём. Зайдёт, бывало, на двор, а Егорка с Матвейкой, соскучившись за день, сразу к нему:«Деда Касян! Деда Касян! Егор у меня миску забрал. Сделай тогда мне самолёт!» А деду Касьяну не до вырезания мишек и самолётов, приобнимет он пацанят, а сам в глаза им глянуть боится, как будто стыдясь собственных мыслей. Жена что только не передумала, а тот молчит и лишь мрачно дымит самокрутками. Да только сколько ни думай в одиночку, а рассказать придётся. Мария Псковна, узнав, что уж неделю как имеется распоряжение немецких властей об изъятии всех малолетних батраков из кулацких хозяйств, сначала ничего и не поняла. Залепетала, зачем мол, детей забирать, коли каждый такой батрак Рейху доход приносит, а мы, как хозяева, с помесячной рентой ни дня не просрочили, да и документы соответствующие имеются... На что вспыльчивый, но не злобливый муж обозвал её с досады старой дурындой и прокричал:«То-то и оно, что документы имеются!», а потом вывалил всё, что получилось узнать в городе за неделю шатаний по рынкам и площадям. -Да ты, мать, видать со своей стряпнёй да квашнёй и мозги проквасила! Али не понимаешь, что немцам-то хвосток прищемили?! Да ведь они отступают! Оттого и зверствуют да лютуют сукины выродки! Поторапливаются стервецы увезти всех узников дальше на запад! Там же оборонные заводы! -А дети-то? Тоже на заводы?... — было понятно, что в отличие от мужа, она всё равно не понимает сложившейся ситуации. -Ну какие заводы?! Ведь тебе ветеринар ясно сказал, с этих ребятишек кровушку выкачивали! Да ты вспомни, ведь у мальцов все руки исколоты были. А Глая, так та вообще без кровинки в лице была. Отступающим частям доноры нужны! Вот зачем! Потому и отымают деток, поди откормились за год у хозяев... Собеседница ахнула. А Касьян безжалостно продолжал: -А ещё я так мыслю, что и свидетелей злодеяний своих не хотят оставлять! Поганцы! В городе рассказывали, что в Румбульском лесу костры горят уж какой день. Говорят, на них трупы из всех захоронений жгут, как будто и не было там расстрелов и лагеря рядом! А в Рижской тюрьме, да в гестапо у кого из матерей детки были, так всех поотнимали. Во как ихним госпиталям детская кровь-то нужна. Позарез! А у нас по документам два батрака числятся! А один, что за крестик отданный, вроде как без документов… На Марию Псковну было больно смотреть, когда она осознала всю подноготную немецкого отступления, а муж задал главный, давно мучивший его, вопрос: -Ну что, мать, делать-то будем, коли за ними придут?... Я уж всяко думал, что и сказать устыжусь… Не успев даже и подумать, женщина в сердцах прокричала: -Не отдам!!! Никого не отдам!!!! Да как же можно отдать двоих из них на погибель?! - Да будет те орать! Ты думаешь, я не извёлся от мыслей таких?!!! Паскудство оно и есть паскудство - выбирать, кого отдать, а кого оставить… -Всех троих в овраг упрячем, коли приедут! Ведь корову нашу там прятали, никто не нашёл, и их не найдут! -А что господам префектам скажешь?! Да ты, мать, видать захотела у немцев напоследок в Рижской тюрьме посидеть?! Или забыла, что сами- то мы белорусы - всё равно, что русские. А значит враги! Думаешь, с несколько годков в Латвии пожила, так и латышка?! Хрена с два!!! Да нас здесь любой, даже наши соседи, своей же латышской полиции и сдадут! Мы ж для них всё равно что советские оккупанты! А как сдадут, так и аукнется, что я служить "новому порядку" в немецкие прихвостни не рвался! В патриотах-лизоблюдах не состоял! Доносов не писал! А если ещё и припомнят, что сын наш единственный без вести пропал, то решат, что на самом деле ушёл в партизаны. Понимаешь ты?! В партизаны! А то, что он ещё до войны сгинул, никто и не вспомнит! -Сбежим с детями и мы! Брали-то мы чужих детей… А отдавать своих?!!! -Ты думаешь, я не думал о том?! Только долго мы по лесам не пробегаем. Столько в округу полицаев со всех освобождённых Красной Армией территорий сбежалось, что плюнуть некуда! Жополизы немецкие! Тьфу! Мать их! Кругом патрули, всё советских диверсантов ловят. -Да что ж делать, Касьян?! - пожилая женщина зарыдала. -Со всех сторон обложили – и ты ещё скулишь, как собачонка недорезанная! А ну не реви!... Надо было нам, дурням, ещё по лету заявление в полицию написать, мол, сбежали батраки, просим разыскать. Эх, да что уж сейчас говорить, коли поздно! Янис с Двинского хутора так и сделал — не хотел ренты платить. А парня-то он сокрыл, и тот почти год на хуторе за так работал. Да только сейчас такая бумажка батраку жизнь спасёт, потому что Янис его не выдаст. Во как их надо… Головой! Мария Псковна тихонько всхлипывала, не решаясь при муже причитать в голос; дед Касьян закурил, долго пускал дым, а потом, как будто на что-то решившись, сказал: -А помнишь, мать, по молодости какие ты подсолнухи рисовала? Я тебе никогда не говорил. А сейчас скажу. Загляденье то было, а не картины! -Да когда ж это было. Да и хаил ты их завсегда, — женщина, перестав хлюпать носом, с беспокойством добавила, — Да ты что это, старый, про молодость? Никак о смерти... -Да полно те, мать, о смерти! Сплюнь!... Вот, послушай, чего скажу, — перешёл дед на заговорщический тон, - Надо те будет под картинку меня расписать, да и себя тоже… Крысоловка сработала, и крыса дико заверещала, будучи не в силах вырваться. Касьян неспешно подошёл и тюкнул её молотком по голове. «А вот и шестая. Кажись, должно хватить», — с удовлетворением констатировал он. Отсчитав от общего числа пойманных три штуки, распорол крысам животы и натолкал туда измельчённую редьку. «Фу! Создал же Господь такую пакость!» - ворчал он, морщась от ядрёного запаха редьки. Затем положив нафаршированных крыс в железное ведро, выставил его на солнце, а трёх оставшихся сунул в погреб. Мария Псковна, изловчившись, залезла и, охая да кряхтя, наскребла в дымоходе пригоршню сажи, часть которой смешала с раствором медного купороса, а другую часть засыпала в свекольный сок. Краски были готовы. Дед Касьян, проверяя готовность, легонько подёргал за почти невидимую глазу шёлковую нитку с привязанным на её конце куском сала, который он только что проглотил, не жуя. В желудке всколыхнулась тошнотворная волна… У закрытых ворот два автомобиля ещё раз просигналили, но гостей из Префектуры города так никто и не встретил привычными хлебом-солью. Из машин вышли чиновник в сопровождении немецкого офицера, три вооружённых солдата и три латыша из полиции порядка. Когда перед важными персонами солдаты открыли калитку, прибывшую делегацию ожидала не такая богатая усадьба, какую они привыкли видеть у большинства латышских хозяев, державших батраков. Двор был заброшенный и, казалось, пустой. Вдруг откуда-то из-под навеса раздался стон, и лежащий там человек пошевелился. Вошедшие подошли ближе. В воздухе ощущался запах гниющей плоти и смерти. Наверное, его издавал старик, хрипящий под навесом с пеной у рта. Вид его был страшен. Всё тело покрывали страшные язвы и гниющие эрозии. Делегации было невдомёк, что они были искусно выложены сырым крысиным мясом с имитацией гноетечения с помощью мучного клейстера. Воссозданная картина пугала своей реалистичностью и мерзостью. Лица вошедших искривились в невольных гримасах отвращения, видимо, скрытое от глаз ведро с крысиной пропастиной, нашпигованной редькой, смердело нещадно. Думалось, что обречённый уже агонировал. Но вот умирающий, кажется, узнаёт важных гостей и даже делает раболепную попытку поприветствовать их, отчего его лицо с отметиной скорой кончины из бордового становится синим, а на лбу проступает пот. Из дома выскочила бабка с всклокоченными волосами и с абсолютно невменяемыми глазами. Она с воплями бросилась целовать сапоги пришедшей делегации, называя приехавших спасителями и избавителями. Старуха похоже обезумела от горя... да и сама тоже больна — её лицо и руки покрыты гадкими струпьями. «Эта старая курва поди ещё и заразная!!!» Немецкий солдат резким пинком сапожища откинул её подальше от себя, а потом стал вытирать сапог о траву так, словно наступил в фекалии. А обезумевшая всё не переставала причитать на латышском и немецком, проклиная коммунистов и их поганых выродков, которые сдохли сами и их, несчастных стариков, в гроб вгоняют. Умалишённая дико выла, умоляя солдат выкопать из могилок и забрать трупики русских ублюдков, принесших в её дом смертельную заразу. Вонь, гной, мольбы о помощи... Тут ещё отвратный дед, привстав со своего лежака, выдал такой фонтан рвоты, что немецкий офицер, искривившись от омерзения, злобно харкнул Марии Псковне прямо в лицо и дал знак всем немедленно покинуть двор. Водители автомобилей, спешно газанув, оставили после себя только облако пыли. -Детоньки, не бойтесь, это мы с дедом! Ну давайте, выбирайтесь с оврага-то... Глашенька, чтобы нам старым к вам с кручи не спускаться, ты корову-то не тут, а через пологое место выводи вон там! Вот так. Умница ты моя! -Баба Маша, я так боялась что тебя с дедой или нас заберут!... Раз никого не забрали, то блинчиков... -И блинчиков спекём, Глашенька, и отпразднуем это! Да и чарочка деду полагается - перенервничал старый. -Баба Маса, а мама на праздник придёт? -А моя мама? -Детоньки вы мои, мамы придут не сегодня, а когда кончится война. Дай Бог придут... В 1946 г, пройдя Равенсбрюк и Дахау, 24-летней беззубой старухой вернулась за сыном только мама Егора. Сироты Потылицин Матвей и Вершкова Глафира были усыновлены пожилыми супругами. При обследовании картотеки Социального департамента «Остланд» и по данным, установленным комиссией, фактически за 1943–1944 гг. в латвийские хозяйства в качестве невольников были проданы до 5000 детей от 4 лет, из которых впоследствии немцы при отступлении по тем или иным причинам не смогли изъять около 1000. Этим детям посчастливилось остаться в живых. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
