Свое первое стихотворение я сочинил в девятом классе.

На листке бумаги в клеточку мною были написаны четыре строчки о белой вороне, с которой в определенной степени отождествлял себя поэт, претендуя, тем самым, на свою исключительность. Меня не смутила грубая подгонка текста под подвернувшуюся рифму:

Белая ворона сидит на дороге,

Белая ворона, белые ноги.

После школы, в казарме академии имени Можайского, я уже мог считать себя опытным стихоплетом, однако понимая, что мои стишата предназначены для узкого круга читателей и слушателей. Среди этих сочинений была и любовная лирика, которая со временем полностью выветрилась из моей памяти и канула в лету вместе с объектами, для которых эти сочинения были предназначены.

Кое-что из написанного я отправлял родителям, поскольку поэт нуждался в читательской аудитории.

 

В 1969 году я сочинил небольшое патриотическое стихотворение, которое было, наверное, неплохим для дилетанта. Сейчас этот текст невозможно восстановить, поскольку в памяти у меня не осталось ни строчки, а родители это письмо не сберегли. Стихотворение я посвятил своему классному руководителю, заслуженному учителю Белоруссии Ольге Филипповне Кулай.

Папа, получив письмо с текстом стихотворения, решил, что сочинение его сына достойно стать известным далеко за пределами семьи и написал в редакцию газеты «Гродненская правда», которая была единственной газетой, выходившей в Гродненской области на русском языке.

Вскоре папа получил из редакции газеты ответ от заведующего литературным отделом газеты Василия Владимировича Быкова.

Василь Быков , уже много написавший к тому времени, еще не был всемирно известным белорусским писателем. Его правдивые романы о войне с трудом преодолевали препоны советской цензуры. Он еще не перебрался в Минск, еще не были опубликованы и написаны многие его книги, еще не были сняты самые известные фильмы по романам Быкова и он не был лауреатом Государственной и Ленинской премий. Он жил в Гродно и работал в газете заведующим литературным отделом, читая по долгу службы килограммы графоманской шелухи.

Мое стихотворение был такой же шелухой, в нем не было ничего, что подвигло бы газету опубликовать это стихотворение на поэтической страничке.

Однако Василий Владимирович, собственноручно, как мне хочется думать, на пишущей машинке напечатал несколько строк, которые я хорошо запомнил.

«Уважаемый Дмитрий Филиппович. Газета не может опубликовать стихотворение Вашего сына. Рекомендую ему обратиться в печатное издание по месту его службы».

Далее следовала его подпись, выполненная синим карандашом и в три раза превосходившая по размеру напечатанный текст.

Как жаль, что автограф Василя Быкова у меня не сохранился!

 

Я думаю, что лучше всего мне удавались ироничные стихи, поскольку за шуткой и иронией на второй план уходили художественные недостатки сочинения.

Если такие «стишата» положить на музыку какой-либо популярной бардовской песни, исполняемой на трех-пяти аккордах гитары, то успех, практически, был обеспечен.

Надо сказать, что к моменту моего окончания школы я уже считал себя опытным гитаристом, то есть умел бренчать на гитаре, и это обстоятельство очень способствовало песенному сочинительству.

Своему гитарному образованию я обязан моим двоюродным братьям Лёне Осиновскому и Володе Звягину. Они были немного старше меня, оба умели хорошо играть и я мечтал о том, чтобы и меня кто-либо обучил этому умению.

Мечта сбылась, когда Володя Звягин, студент московского технического института, приехал в Гродно, где мой папа, подполковник медицинской службы, сумел положить Володю в госпиталь для обследования: у Володи часто и довольно сильно болела голова. Лучших условий для того, чтобы научиться играть на гитаре, трудно было придумать. Володя показал мне несколько аккордов на семиструнной гитаре и я, выучив по семь аккордов в двух тональностях, почувствовал, что теперь могу сыграть любую бардовскую песню.

Там же, в госпитальном клубе, Володя записал на катушку магнитной ленты длиной 350 метров несколько десятков песен, обеспечив меня звучащим в течение полутора часов учебным пособием.

Все мои первые гитарные опыты были связаны с этим концертом, а первой песней стала одна из военных песен Высоцкого:

Высоцкий с тех пор остается любимым поэтом и никакие другие песни я не знаю наизусть в таком количестве.

Разучив песни из «Володиной катушки», я уже смог их публично исполнять. Отсутствующие вокальные данные особенного значения не имели, поскольку песни исполнялись всеми присутствующими на «концерте» и каждый, при этом был увлечён собственным пением, а не мастерством гитариста.

Зато умение играть на гитаре и знание пары сотен популярных текстов сразу приобщало такого умельца к сообществу людей, носивших свитера грубой вязки, говоривших друг другу «старик», одобряющих поступки других словом «годится», вешающих на стену портрет Хемингуэя, которого было принято называть просто Хэм, и, что было уделом самых продвинутых «стариков», ежегодно ходить в горы как герой Высоцкого в фильме «Вертикаль» с культовыми песнями конца шестидесятых:

Вот в такую компанию меня и тянуло в шестнадцать лет.

 

В октябре 1967 года мои родители уехали в отпуск, оставив меня и сестру на попечении бабушки.

Через три дня я с двумя ребятами шел по центральной улице Гродно, которая и тогда, и сейчас, называется Советская. Я находился в середине компании, на груди висела гитара, и я на ней бренчал, а мои товарищи подпевали. Громко мы петь не могли по причине нашей трезвости вследствие малолетства, отсутствия опыта и денег.

Вдруг около нас остановился милицейский «газик», оттуда вылез подполковник и приказал мне немедленно сесть к нему в машину. Один из моих товарищей попробовал за меня вступиться, тогда и ему было приказано последовать за мной.

Мы подчинились, «газик» развернулся и увёз нас в центральное отделение милиции города.

Там нас, уже без гитары, сфотографировали анфас и в профиль, заполнили карточки задержания, но в «обезьянник» не посадили и три с половиной часа мы провели на лавке напротив дежурного офицера. В конце концов, нам объявили, что впредь мы должны вести себя прилично, не допускать нарушения общественного порядка, который нарушали тем, что шли по улице с гитарой и мешали другим прохожим, после чего отпустили по домам. Гитару, к моему большому удивлению, мне вернули.

Бабушке я тогда ничего не сказал. Какое дело бабушке до похождений взрослого внука? Но сохранить происшедшее в тайне не удалось.

Папа возглавлял военно-врачебную комиссию, через которую шло распределение путевок как офицерам армии, так и милицейским чинам. Поэтому папу в городе знали многие. И вот, когда родители вернулись из отпуска, папе позвонили из отдела милиции и он поехал посмотреть, чем же именно отличился его сын.

В милицейском деле содержались все мои данные, также там находились две фотографии и запись о том, что я нарушал общественный порядок тем, что играл на гитаре, мешая прохожим.

Папа перепугался жутко.

Я заканчивал школу и собирался поступать в военную академию, а тут – почти уголовное дело. Папа принялся упрашивать милицейского начальника не давать хода этим документам, что и было папе обещано.

На следующий год вся наша троица поступила в военные учебные заведения: в училище подводного плавания, в строительное училище и в космическую академию. Тем самым наше краткое музыкальное выступление на улице города Гродно, завершившееся милицейским протоколом, не помешало нам стать офицерами в трех различных стихиях: под водой, на земле и в космосе.

 

В академии имени Можайского, куда я поступил в июле 1968 года, я не был в числе пятёрки лучших музыкантов нашего курса.

Пели мы Высоцкого, Клячкина, Кукина, Городницкого, Визбора, немного – Окуджаву, а, кроме того, три-четыре «кадетских» песни. «Кадетов», то есть – выпускников суворовских училищ, в нашем отделении, состоящем из двадцати четырех курсантов, было шесть человек, поэтому знатоков «кадетских» текстов оказалось больше, чем знатоков других песен. Почти каждый вечер мы дружно хором затягивали:

Кадеточка… Кадетские мечты…

Понемногу песенный репертуар расширялся и пополнялся различными произведениями, пока нашему отделению (курс состоял из четырёх учебных отделений) начальник курса не поручил выпустить стенгазету.

Что уж в этой затее было такого сложного и трагического – я сейчас представить не могу. Но ночное бдение в связи с порученным делом, при том, что я не писал и не рисовал ничего по причине полного отсутствия художественных способностей к изобразительному искусству, подвигло меня сочинить песенку о том, как мы делали газету.

Это незамысловатое сочинение было первым моим текстом, который стал известен всему курсу. После успешного дебюта, естественно, более достойные события, такие, как, сдача экзаменов, не могли остаться без внимания.

Одной из первых стала песня о Зое Алексеевне Сибикиной, преподавателе различных высших математик. Зоя Алексеевна, хотя и преподавала на общеакадемической кафедре, тем не менее, курсантов нашего учебного отделения очень хорошо знала и к нам удивительно внимательно относилась. Думаю, что дело было не только в том, что наша специальность предполагала изучение большого объема математики, а потому, что мы были первыми, кого готовили по новой специальности - инженер-кибернетик. Математические предметы на первых курсах нашего обучения были основными предметами, а Зоя Алексеевна – главным преподавателем.

О ней я написал:

Это сочинение быстро стало популярным, что прибавило мне энтузиазма и теперь, когда большинство курсантов начинали готовиться к очередному экзамену, я принимался сочинять очередной текст.

 

На младших курсах мы изучали общеобразовательные для инженеров космических войск предметы. Один из таких предметов – электроника. Под этим обезличенным названием нам давали сведения о принципах действия электронных устройств, что, в конечном итоге, нашло отражение в тексте песенки.

Преподавал нам курс электроники доцент Бéрсон, который на правой руке не имел сразу трех пальцев: у него отсутствовали средний и безымянный пальцы, а также мизинец. Поэтому, когда он говорил и правой рукой показывал, что если мы будем плохо учиться, то мы получим два балла, а когда будем хорошо учиться – то пять, жест у него, обладателя только двух пальцев, всегда получался одинаковым.

Это в какой-то степени вошло в текст песенки про электронику:

Надо сказать, что эта песенка, несмотря на то, что я вроде бы даже вышел за пределы чисто учебной темы (вспомним про пассаж: «провода с проводницами»), не получила на нашем курсе широкой популярности именно из-за того, что мелодия её была односложной и малоинтересной.

Зато если в качестве музыкальной основы использовалось что-либо из Высоцкого, то успех такого произведения был всегда обеспечен.

С физикой у меня отношения так не заладились, перебивался я с тройки на четверку, и в цитируемой песенке о физике мои отношения с преподавателем предмета Заводчиковой описаны довольно верно:

Использование перепевов Высоцкого в сочиняемых иронических стишатах на темы сдаваемых экзаменов продолжалось.

Помните песенку Высоцкого о боксёре? После небольшой переделки появился текст, посвященный курсу защиты от оружия массового поражения:

Сочиняя тексты о содержании учебных предметов, никак нельзя было избежать искушения давать характеристики преподавателям этих предметов:

Впрочем, повествование о сочинениях, в которых главными героями становились наши начальники и командиры - это отдельная история.

 

Рассказывая о сочинениях, высмеивающих наших отцов-командиров, мне надо поведать о том, как меня чуть было не исключили из академии.

Первый раз дело было в конце зимы, в 1969 году, на первом курсе.

Ежегодно спортивные занятия зимой сводились к лыжной подготовке, в ходе которой мы должны были сдать зачет на дистанции в десять километров, то есть – пробежать эту дистанцию за определенное время. Двойка, полученная по лыжной подготовке, означала, что зачет курсантом не сдан со всеми вытекающими из этого последствиями.

Я попробовал пробежать десять километров и уложиться в максимальное время, но мне не хватало двух – трех минут, наверстать которые я не надеялся. Примерно в такой же ситуации оказался Вова Евсенков, который вырос в Ростове и на лыжах, вследствие особенностей южного ростовского климата, раньше никогда не стоял.

Зачетных лыжных кроссов было два Дистанция у кросса всегда была одна и та же. Старт и финиш располагались недалеко один от другого, а сама дистанция представляла собой два пятикилометровых отрезка, в конце первого отрезка находился поворот, где стоял контролер, записывающий номера тех, кто пробегал мимо. Следовательно, один и тот же номер должен был стартовать, отметиться у контролера и финишировать.

Мы с Вовой номера, состоявшие из двух частей, соединенных между собой тонкими лямками, разрезали и связывали так, что одна половина представляла собой один номер, а другая половина – второй. Разрезали и связывали номера мы после старта и, проделав эти манипуляции, мы закрепляли один и тот же номер на груди каждого из нас, а на спине, как бы случайно, мы перекрещивали лямки, чтобы номер сзади нельзя было определить.

После этого один отправлялся на дистанцию и проходил отметку у контролера, а второй выпрыгивал на лыжню в группу «четверочников», с которой благополучно финишировал.

И вот, сдав зачет по лыжному кроссу, мы отправились в самоволку, намереваясь попасть в кино, но каким-то странным образом вместо кино набрались дешёвого плодово-ягодного вина и, как это нередко случается после хорошей физической нагрузки на свежем морозном воздухе, нас развезло во время самоподготовки.

В этом состоянии мы были обнаружены, что чуть было не привело к отчислению из академии.

Таким образом, ко второму курсу я уже имел пьянку в «послужном списке», поэтому считался недостаточно дисциплинированным курсантом.

На втором курсе мы уже считали себя старослужащими. Этот малолетний гонор сыграл со мной злую шутку. Не помню из-за чего, но на КПП я сцепился с контролером, рядовым солдатом, и обозвал его «салагой». Тот пожаловался начальнику смены, начальник написал рапорт, рапорт попал к начальнику факультета, а тот приказал начальнику курса примерно меня наказать.

Наказание, которое мне объявили, заключалось в лишении меня отпуска, в который на зимние каникулы отпускали всех тех, кто не имел двоек в прошедшую сессию. Таким образом, я остался в январе 1970-го года в казарме академии вместе с нашими двоечниками, в то время, когда все другие ребята на десять дней разъехались по домам.

Вот в такой ситуации, не будучи чем-либо занятым и, найдя среди двоечников ребят, не очень стремящихся восполнять пробелы в своих знаниях, я предложил создать рукописный журнал, который мы назвали литературно-художественный альманах.

Такое название журнала для того времени звучало вызывающе.

Только что прошли суды над Бродским, над Синявским и Даниэлем. Незадолго до этого был подвергнут публичному остракизму литературно-художественный альманах «Метрополь», авторами которого стали литераторы, которых сегодня знает весь мир.

Вряд ли тогда я отдавал себе отчет, что предлагая сделать альманах, я замахиваюсь на самое святое в СССР – на единодушное одобрение советскими людьми единственно верной ленинской политики КПСС.

По своему содержанию альманах был далёк от политики. Самое крамольное место в альманахе заключалось в глумливой фразе о начальнике курса: «свинья везде грязь найдёт».

Но в пору активной борьбы с любым инакомыслием само создание неподцензурного художественного альманаха было опасным делом.

Кстати, фраза о «свинье» применительно к начальнику курса была написана не мною. Но, поскольку альманах находился у меня, то, надо полагать, я был как бы его редактором.

В феврале того же года я заболел ангиной и лежа в академическом лазарете, рассказал об этом альманахе товарищам по палате. Как мне потом пытались внушить в политотделе, мой рассказ об альманахе произвел впечатление и на другом курсе захотели повторить наш опыт. Но, более очевидно, что кто-то оказался стукачом и сведения об альманахе сразу попали в соответствующие руки.

Эти руки пришли с обыском в комнату, где я жил и изъяли альманах без составления какого-либо протокола.

Закрутилась машина расследования и наказания.

Помню, что в политотделе нашего факультета его начальник с заметным украинским акцентом повторял: «Мы не позволим никому опошлять нашу советскую «любов». Именно так, без мягкого знака на конце слова замполит факультета полковник Григор защищал советскую «любов» от её опошления. Значит, в альманахе было что-то и на эту вечную тему.

Об истории с альманахом доложили начальнику академии, и вторично был поставлен вопрос о моём отчислении. И хотя в этот раз с моей стороны не было прямого нарушения воинской дисциплины, хотя альманах не содержал антисоветских высказываний, но всё это было на грани, а я уже был, так сказать, «рецидивист».

Но – обошлось.

Из академии меня опять не отчислили. Мне кажется, что этим я обязан начальнику нашего факультета.

Но уже после этого случая никаких записей на опасные темы я не вел и то, что сочинялось на политические темы и, даже, становилось общеизвестным, в заветный блокнот, который я вёл с первого курса, не попадало.

 

После этого чрезвычайного происшествия, при поддержке факультетского начальства отцы-командиры попробовали мое творчество организованно направить в другое русло.

На курсе была организована игра КВН между командой нашего учебного отделения и командой другого отделения, близкого нам по будущим специальностям, к которым нас готовили.

Я писал сценарий всей игры, а для своих написал песню приветствие и песню для домашнего задания. Кроме того, вместе с Мишей Мурзиным был написан сценарий домашнего задания нашей команды.

Этот КВН, состоявшийся в клубе академии, многим запомнился надолго.

Через двадцать пять лет после окончания академии, на встрече выпускников, Юрий Николаевич Миров, один из наших ведущих преподавателей, из всего нашего пятилетнего курса обучения вспоминал именно этот КВН семидесятого года.

 

Поскольку после происшествия с альманахом я уже не рисковал записывать в блокнот двусмысленные тексты, надсмехающиеся над самым святым, то у меня не сохранился текст песенки о предмете под названием «научный коммунизм», хотя ёрничать на эту тему было легко и приятно.

Помню, что заканчивалась эта песенка бодрым патриотическим призывом:

Преподавал нам это марсистско-ленинский предмет полковник Орбинский, на семинаре у которого я, заканчивая отступление от темы, однажды произнес:

- А теперь вернемся к нашим баранам.

Темой семинара был очередной то ли съезд, то ли пленум КПСС. В таком контексте баранами могли быть только члены политбюро во главе с Леонидом Ильичем Брежневым. Естественно, что после этого опрометчивого высказывания полковник прочитал нам целую лекцию о политической бдительности, приводя меня как пример комсомольца, утратившего эту бдительность.

Посмеиваться же над своими непосредственными начальниками было безопаснее, чем над членами политбюро, а коллектив принимал такие сочинения с большим воодушевлением.

Песенка про начальника курса Евгения Ивановича Лебедева была сочинена еще на первом курсе, после чего он уже не был героем песенного творчества.

Зато нашим курсовым офицерам досталось по полной программе.

Для тех, кто не знает, в чем заключаются обязанности курсового офицера – поясню. На курсе училось около девяноста курсантов. Командовали этим коллективом начальник курса и его помощник – курсовой офицер. Остальные офицеры (их у нас было десять) и сержанты все были слушателями академии. Поэтому курсовой офицер не только помогал начальнику курса, но и находился с нами гораздо больше времени, чем начальник курса.

Некоторые курсовые офицеры с пользой использовали проводимое с нами время.

Курсовой офицер капитан Петров стал героем одной и самых популярных песен, исполняемых под мелодию песни Высоцкого «Солдаты группы «Центр» и, нередко, во время движения строем колонны нашего курса мы во весь голос распевали:

Мы так часто эту песенку пели, что, надо полагать, Петров её не мог не слышать, но делал вид, что его это не касается.

Петров пришел к нам, когда мы уже учились на втором курсе, заменив предыдущего курсового офицера – Юрия Фёдорова.

Капитал Юрий Фёдоров, спортсмен, гимнаст, требовательный командир, был одержим желанием поступить в военную дипломатическую академию и, в конце концов, добился своей цели.

Песенка про Федорова была сочинена на мотив «Муромских лесов» Высоцкого, на втором курсе, перед приказом о его переводе в дипломатическую академию и тоже, из конспиративных побуждений, не была записана в заветный блокнот.

Постепенно текст песенки стал выветриваться из памяти и, в результате, я её окончательно забыл.

В 2010 году я встретил однокурсника, которого не видел 37 лет и он напомнил мне фразу из этой песни. Услышав от него эти слова, я убедился, что рукописи, действительно, не горят.

Этой фразой заканчивалась песенка про капитана Федорова и удивительным образом слова эти оказались пророческими:

Ей-богу, тогда мне и в голову не могло придти, что наше государство, наш великий Советский Союз когда-нибудь действительно может закончиться и произойдёт это именно так, как было предсказано за двадцать лет до его кончины.