На звук отворяемой двери первым оглянулся Иаков. Жажда первенства родилась в нём, наверное, с первых минут существования. Вечно ему надо было и знать обо всём первым, и первым действовать, и решать. Вот и сейчас он встретил насмешливый взгляд брата первым. Впрочем, насмешка Иисуса предназначалась именно ему, Иакову, и никому больше. Это было смешно — встретить дорогого братца за чтением Торы. Подражая Иисусу, тот пытался прослыть учёным, и терзал взглядами дорогой свиток. Делая вид, что читает — ибо читать в силу своей странной врожденной неспособности к чтению не мог.

Он воспринимал буквы в тексте, отлично зная их значение. Но вот складывать их в осмысленные слова мог с трудом, и поэтому ненавидел это занятие. Да и сам свиток не принадлежал ему, это был подарок Иисусу одного из раввинов, сраженного Иисусом в учёном споре. Рядом с Иаковом, взирая на него с уважением, сидели Симон и Иосиф. Хлопотала у огня с горшком в руках младшая сестра.

— Примеряя чужие одежды, брат, стоит подумать о том, нужна ли тебе судьба их владельца… Многие вещи словно пропитаны судьбами людей, ими владеющих, узнай об этом. Так говорили мне Наставники мои… Или ты намеренно желаешь быть мною, не имея любви ко мне в сердце? Тогда не будет тебе удачи. Нет ничего лучше, чем быть самим собою. Только так можно стать интересным и важным, только так, поверь мне, Яакоб, брат…

Даже насмешка была очень доброй, когда говорил Иисус, особенно если говорил с теми, кого любил. А вот Иаковом руководила злоба, и ненавистью горели его глаза, когда он отвечал старшему брату:

— Мне, мне быть похожим на тебя, да лучше бы я умер, не родившись! Что толку от того, кто слыл умником с детских лет, когда его дом — дорога, а крыша дома — небо над головой! Мне быть нищим странником, бесноватым к тому же, гонимым из родных мест, опозоренным молвой! Мне быть негодным сыном, бросившим мать! Этот дом держится мной, и моими трудами живет твоя мать, и я выдавал замуж сестру, и кормил твоих братьев, и учил их ремеслу! Я!

Иаков задыхался от гнева, срывался на визг.

— Это ты должен стараться быть похожим на меня, блудный сын! Был бы жив отец, то-то бы радовался твоим делам! Может, не зря болтают соседи, что ты и не сын ему вовсе… Нет среди нас таких, как ты, и не будет!

Мать, успевшая войти в дом, выбежала откуда-то из-за спины Иисуса, стала между ними. Она была бледна, и дрожала, но голос был тих и относительно спокоен.

— Не надо, Яакоб, не надо этого, сынок… Не должно вам ссориться, вы — родные друг другу… Не может родной сын так позорить мать, как это ты сделал! Когда любящий сын станет так говорить о матери, что скажут соседи и недруги… Опомнись!

Иаков не отвечал, находясь во власти гнева.

Иисус промолчал тоже. Слова Иакова вызвали бурю в душе, и он старался успокоить эту бурю. Не совершить поступка, который разрушит его жизнь, и жизнь близких. Разве не Каин первым переступил грань, за которой — убийства, пролитая кровь, ненависть, неистребимая боль… Авель был его братом!

Иисус вышел из дома, провожаемый взглядами родных. Поднялся на кровлю по наружной лестнице. Здесь в давние времена было его любимое место в доме. Здесь работал отец.

Отец… Не может быть правдой то, что болтают люди! Будь правдой то, что он не сын Иосифу, разве любил бы его отец так нежно? Были у него и другие дети, но так трепетно Иосиф относился лишь к нему. Взгляд отца, обращенный к Иисусу, светлел. Он любил работать под неспешный разговор с сыном. Любил, когда маленькие руки касались дерева, справлялись с недетскими размерами топора или молотка… Иисус вдруг почувствовал нестерпимую тоску по тому времени, по запаху стружки, по работе с отцом. Куда несёт его по жизни этот дар, порой столь жестокий? Куда и зачем? Еще при жизни Иосифа он уходил из дома, теперь вот не может остаться рядом с матерью, даже зная, что это всегда было её главным желанием. Ей надо, чтобы Иисус был рядом, и чтобы власть Иакова в доме не возрастала так стремительно, не стесняла ее так. Она с радостью уступит власть, но ей невозможно проститься с внутренней свободой, на которую никогда не посягал Иосиф. Когда ей хотелось петь — она пела, была нужда в работе — работала… С Иаковом это не просто, он заводит порядки и настаивает на их соблюдении. И проверяет, и поучает. Мать тоскует, и потому стареет так ужасающе быстро.

Свобода его матери! Не эта ли её внутренняя свобода легла в основание сплетни, что сочинили люди? Якобы римлянин, воин, некий Пандира[1], стал отцом первенца Марии! Назарет — не Иерусалим или Кесария, где римские войска стоят постоянно. Где должна была она, единственная дочь в семье, успеть встретиться с римлянином, потерять голову от любви к нему, отдаться и родить ребенка? Да, по молодости была дерзка, уверена в себе. Неудивительно — родители, Иоаким и Ханна, молились на неё, позднего ребенка, не имея других детей, и, может быть, избаловали. Не всегда опускала глаза перед теми, кто считался непогрешимым, была остра на язык. За это ей и мстили глупой сплетней. Все-таки даже для мамы подобные встречи с римлянином — чересчур. Нелюбовь ко всему римскому у них в крови…

Когда ему было лет десять, страшный заказ исполняли они с отцом, заказ, поступивший от римлян. Не приходилось спорить, и следовало поторапливаться с работой. Последователи Иуды из города Гамалы по приказу прокуратора Копониуса[2] распинались по всей области Галиля. Не хватало плотницких рук для страшной этой работы. Мама боялась заглядывать в мастерскую, бледнела даже при появлении их с отцом в комнате — потных, грязных, покрытых пылью и пропахших стружкой. Появление солдат вблизи их дома, пришедших за крестами, воспринимала как бедствие. Весёлая и всегда уверенная в себе, спокойная, она в те дни была лишь собственной тенью, пряталась. Так могла бы она любить римлянина? Если только это не было проявлением былого страха!.. Если, конечно, она не боялась воспоминаний о насилии… Лучше не думать об этом совсем, что за мысли сегодня у него, одна другой лучше!

Что бы то ни было у него в прошлом, это уже прошлое, не зависящее от его воли. Надо бы думать о будущем. Да ведь и здесь всё не так просто. Дар Божий, его гордость и его наказание, куда же он его заведёт! Если уж сейчас оторвал от родных, положил разрыв в душах, когда-то близких. Если хочешь быть с теми, кого ты любишь, не стоит отправляться в дальнюю дорогу. Ты-то вернёшься, но дорога тебя не возвращает.

Лёгкая рука коснулась его плеча. Младшая сестра, хохотушка, болтунья, протягивала ему хлеб с кусочком рыбы, но на лице её не было обычной улыбки. Он взял предложенный ею ужин, протянул было к ней руку.

— Останься, посиди со мной, Рибке. Тебя прислала мама?

Сестра покачала головой, отняла у него свою тонкую, девически худую руку.

— Я пришла сама, ты ведь, наверное, голоден. Не задерживай меня, брат, не надо. Пойду я от тебя, Яакоб будет сердиться…

И тенью сбежала по лестнице вниз. Горек был ему этот ужин, и этот вечер, и это возвращение к тем, кто его не ждал! Переночевав под небом на кровле дома, ранним утром он ушел в Капернаум — и теперь уже навсегда, не оглядываясь. На чудесную долину Ездрилонскую, на лазурные высоты Кармила и на белые пески, что окаймляют воды Средиземного моря.

Кфар Нахум — его город, теперь уже окончательно ясно. Город большой, куда там Н’црету с ним равняться. Богатый и красивый город, и какая бет-ха-кнессет! Иисуса тут встречают тепло. Он здесь — Учитель, Пророк и целитель, которого знают, перед которым преклоняются.

В доме Сусанны в один из дней собрался народ — послушать пророка Иисуса Назареянина. Людей было много, и уже не в первый раз сходился народ в таком количестве, что Ему и Его ученикам невозможно было и хлеба поесть. Среди этой толпы были те, кто смотрел на Него, как на истинного Мессию, Сына Божьего. Были те, кто в сумасшедшей надежде исцелиться припадали к Его стопам, и, охваченные благоговейным восторгом, вправду выздоравливали. Но находились и те, кто не верил в него, пусть их было не так уж много. Кто уверенно утверждал: «Он одержим бесом и безумствует»[3]. Быть может, в чём-то они были правы — трудно оставаться невозмутимым и спокойным, когда на протяжении стольких дней омывают твою душу волны человеческого горя, желаний, страстей. Воспалёнными глазами смотрел Он на них, и руки Его, уставшие исцелять, дрожали порой, а пересохшее от жажды горло сипело. Он был одержим желанием помочь и научить их, а кто-то принимал эту одержимость за бесовскую. Пусть бы это оставалось на их собственной совести. Но, подстрекаемые фарисеями, они повторяли: «В нём нечистый дух…»[4]

Кфар Нахум — это всё ещё родная Галилея. И потому в один из дней, когда в доме Сусанны собрался народ — послушать пророка Иисуса Назареянина, у дома Сусанны появились и те, кого Он уже не ждал. Ибо они его тоже забыли. Так думал Он, но ошибался. Каким бы Он ни был, разве не был Он сыном человеческим?

Там была его мать, и, стыдясь, закрывала лицо покрывалом. Братья Его, Иаков, Симон, Иосиф, Иуда. Ближние Его. Те, кого Он любил, пришли взять Его, взять силой, ибо говорили, что Он вышел из себя.

Они могли сделать это лишь вне дома Сусанны. Ибо в доме Сусанны, за эти месяцы ставшем чем-то вроде бет-ха-кнессет, где упоминалось имя Господа, где служили Ему, невозможно было насилие. В комнату, в которой яблоку негде было упасть, ворвался перепуганный Кифа.

— Учитель, они ищут тебя, ищут, — громким шёпотом возвестил он, прорвавшись через ряды слушателей, и приникнув к уху Иисуса.

— Кто? — Иисус был спокоен. Он не знал за собой вины и не боялся возмездия.

— Матерь твоя и братья! Они тебя зовут! Они послали за тобой!

— Зачем им искать меня? — задумчиво отвечал Иисус. — Что общего между нами? Я отдал все долги и получил своё сполна. Нет между нами невысказанного…

— Я был там в толпе, Раввуни! Я слушал…

— Хотел бы я, чтобы не ты, а они тебя слушали, Кифа, когда я пошлю тебя к ним. Жаль, что ты не понимаешь.

— Когда они говорят, что ты имеешь в Себе Веельзевула? И одержим бесом? Станут ли они слушать меня, когда Тебя посадят на цепь возле людного места, собирать подаяние![5]

Лицо Учителя вспыхнуло краской, дрожь прошла по Его телу. Зашумело, заволновалось собрание. Раздавались отдельные выкрики:

— Говорил я тебе, не от Господа, от бесов его дар! Он одержим, это безумие!

— Родные, родные ищут Его! Родные хотят взять, они знают о Нём всё! Что тут думать, люди?! Кому вы поверили!

Кифа дёргал за руку Иисуса, пытаясь привлечь к себе внимание. Ему не удавалось это. Учитель погрузился в глубокое размышление, голова Его была опущена, казалось, Он отсутствовал в эти мгновения в доме Сусанны или даже в Капернауме, или на земле. Так далёк был Он от всех и ото всего.

Печаль захватила его душу, горе окутало разум. Он, кто дарил людям надежду каждой минутой своей жизни, был впервые уязвлён пониманием бессмысленности человеческого существования. Иисус был потерян, искал прибежища в молитве. К тому, кто оставался единственной опорой, единственным Отцом. Не было больше родных и близких, умерших в одночасье здесь, в Кфар Нахуме, Его городе…

Когда Он поднял голову, в глазах его были слёзы. Но взор просветлел странным образом, и блестящие влагой глаза не прятались от взволнованной толпы слушателей. Он не знал вины за собой и не боялся справедливого воздаяния. Он двинулся к выходу. Люди расступались перед Ним. И в этом их безмолвном теперь, быстром подчинении Ему был оттенок уважения к чужому горю. Ещё одно звено в той цепи, что была их связующей цепью. Во всяком случае, с теми, кто в Него верил. Пусть их было не так много, как хотелось бы…

На пороге он остановился. Обернулся ко всем — и к тем, кто верил, и к сомневающимся. Рука его легла на голову юноши, что успел коснуться Его одежды в благоговении и с верой. Глаза обращены к старой женщине, упавшей на колени, когда он шёл мимо. А слова… Слова, наверное, к Кифе, которого он оставил растерянным у стены. Или к самому себе. Или, быть может, к Отцу Небесному? Или к поколениям потомков тех, кто имел счастье быть в тот день рядом.

Но так или иначе, к кому бы Он ни обращался, Он сказал тогда, и слова эти не были потеряны в грядущих веках:

— Кто матерь Моя и братья Мои?

Ответа не было. Он обозрел, не торопясь, всех присутствующих. И твёрдо, без сомнений, без колебаний, произнес:

— Вот матерь Моя и братья Мои; ибо, кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот Мне брат, и сестра, и матерь.[6]

И ушёл. Ушёл из дома Сусанны. Прошёл мимо матери и братьев, бывших недалеко. Подарил напоследок взглядом. Спокойным, без тени гнева или презрения. Просто внимательным и понимающим. Но даже Иаков опустил глаза, а мать, протянув к Нему руки, зарыдала в отчаянии. Он ушёл, не заметив этого. Многое мог Он излечить, ещё больше простить. Но не в Его силах было помочь близким, тем, кто сегодня, предав Его, предал себя самого. На муки совести, на отчаяние и горе прощания.

 

[1] Тосефта. Хулин.2:22; Orig.CC.1.32.

 

[2] Копоний (Копониус)— прокуратор в Иудее 6-8 г.г. н.э.

 

[3] Евангелие от Иоанна. 10:20.

 

[4] Евангелие от Марка. 3:30.

 

[5] Евангелие от Марка. 3:21-22.

 

[6] Евангелие от Матфея. 12:48-50.