Она казалась самой себе грубоватой, несвежей, измятой, будто недельная наволочка — полноватая сорокалетняя женщина в светлом плаще и старомодно расклешенных брюках. Короткие волосы, ржавый от краски пробор... Не красавица, вдобавок, домоседка — в огромном, сверкающем LED-огнями офисе она чувствовала себя слоном в посудной лавке. Боялась и шагу ступить или повернуться неловко — настолько хрупко и тонко — и уж, конечно, недешево - было все вокруг. Стекло матовое и прозрачное, дизайнерское, с подсветкой и без, текучее, изогнутое, разноцветное, нежное и ломкое, как ноябрьский лед — хрустальная сказка, а не комната.

- Нам не чужда эстетика, - тепло улыбнулся господин Марич, и у гостьи отлегло от сердца. - Иногда хочется как-то разнообразить интерьер, не правда ли?

- Здесь очень красиво, - сказала она, опасливо присаживаясь на хлипкий стул, - и пахнет, - она запнулась, не зная, какими словами описать тот грустный и теплый аромат, которым — исподволь и даже как будто стыдясь — благоухало стеклянное великолепие, - как в детстве на сеновале или на бабушкиной кухне. По-домашнему.

Марич кивнул.

- Вот! Вы попали в самую точку. Однако, фрау Шторх, не стесняйтесь, а объясните поскорее, в чем дело. Мне звонили по поводу вас, оттуда, - он слегка закатил глаза, так что сразу стало ясно: звонил кто-то влиятельный, - но я понял только слово «вокзал». *

Фрау Шторх слегка растянула губы, показывая, что оценила шутку.

- Видите ли, господин Марич, у меня есть сын. Альберт... - она прокашлялась, - способный мальчик. Очень способный. Мы молимся на его талант, я и мой муж. Мы оба простые люди, Фредерик — автослесарь, я — домохозяйка. А вот Альберт - совсем другое дело. Сверходаренный, как сейчас говорят, ребенок. В этом году заканчивает школу и собирался пойти в университет. Сразу на третий курс обещали взять, - она понизила голос, - на физику. Представляете, на такой сложный факультет — и на третий курс!

- Так, - сказал Марич.

- Он мог бы стать блестящим ученым, - взволнованно прошептала фрау Шторх, с таким видом, как будто сообщала государственную тайну, - если бы не эта беда... Мог бы что-нибудь сделать для науки, например, для решения энергетического кризиса.

- Какая беда?

- Это наваждение. Погодите, господин Марич, я расскажу по порядку. Три недели назад Альбертику исполнилось восемнадцать. Совершеннолетие, видите ли, такой день... Вот мальчик и решил отметить его первой своей поездкой — в Кельн, на слет... э... ютуберов. Туда добирался с приятелем на машине, а обратно — на поезде, потому что друг задержался у родственников. Ах, если бы только я могла предвидеть, что из этого получится! Так нет, думала, пусть развеется мальчик, самостоятельным себя почувствует. Он такой диковатый у меня и беспомощный во всем, что не касается учебы. Нелюдимый. Прямо как знаменитый тезка его...

Она смутилась. От робости не знала, куда смотреть — то блуждала взглядом по стеклянной столешнице, то робко вскидывала его на Марича — и все время потирала руки. Тиская их одну в другой, месила, как тесто для пирожков.

- Что же случилось на слете ютуберов? - спросил Марич.

- Ничего. Там — ничего. Он вернулся, глаза блестят, рассеянный и какой-то взъерошенный. Нет, говорит, мам, все в порядке, хорошо было. Получил пару автографов: такого-то и такого-то... ребят каких-то, сетевых звезд. Ну, я спрашиваю, мол, как тебе Кельнский собор, то, се... потому что мальчик любознательный, не мог не посмотреть город. А он в ответ, вокзал, мама, в Кельне замечательный. Я, говорит, ничего подобного в жизни не видел. А лицо задумчивое, мягкое. Вот, будто сидит человек у камина и в огонь смотрит, и внутри у него такая же игра светотени, как снаружи.

- Хм, - отозвался Марич. - Да, ясно. Это именно то, чего я ожидал.

- А через пару дней, - продолжала фрау Шторх, - он вдруг заявил нам с Фредериком, что ни в какой университет поступать не будет, а пойдет работать грузчиком или проводником... да хоть колеса мыть поездам, лишь бы на том вокзале, без которого ему теперь — никуда. Там, говорит — душа моя осталась. Мы его и так и эдак пытались переубедить. Вначале думали, блажь — пройдет. Бесполезно. И слушать ничего не хочет. Потом к врачам побежали — а вдруг это шизофрения начинается. И с директором школы беседовали, и с деканом факультета. Даже мэр нас принял, вернее, заместитель его. Чуть ли не до министерства путей сообщения дошли. С кем мы только не разговаривали, потому что нас все время посылали то к одному, то к другому. В конце концов посоветовали обратиться к вам.

Она опустила голову, а руки перестала месить и положила на стол перед собой. Марич взглянул на нее с любопытством.

- Фрау Шторх, а вы в курсе, чем занимается наша фирма?

- Э... косметика, парфюмерия... - фрау замялась. - Лосьоны, кремы всякие, духи. Я не понимаю, при чем тут вокзалы и поезда, - призналась она, - но вы — наша последняя надежда. Так нам сказали, если «Кевин Кляйн ге-эм-бе-ха» вам не поможет, то никто не сумеет помочь.

Марич вздохнул. Фрау не знала, что случилось три недели назад на Кельнском вокзале, а он — догадывался и представлял себе в мельчайших подробностях.

Через площадь наискосок, мимо кафедрального собора и автобусного терминала, идет парень. Долговязый и тощий, совсем не похожий на мамашу Шторх. Разве что глазами — серыми, с золотой поволокой, удивленно распахнутыми, как у человека, еще не успевшего понять, что от мира нужно защищаться. Хотя нет, он, должно быть, в очках. Оправа-скобка, узкие стекла, за которыми даже наивный взгляд обретает лукавый прищур. Длинное пальто и сумка через плечо, а в ней — блокнотик, айфон, смена белья и зубная щетка, да еще учебник физики — почитать на сон грядущий. Паренек ночевал в гостинице, а теперь едет назад в Саарбрюккен, с автографами сетевых звезд в кармане. Альберт. Пусть и не Эйнштейн, а все-таки — восходящая звездочка отечественной науки. Он хмурится и высчитывает что-то в уме. Улыбается своим мыслям. Рассеянный, как все отличники и очкарики.

Вот, он вступает под сетчатые своды Кельнского вокзала. Теплый воздух мягко веет в лицо — и тут происходит чудо. Мальчик на секунду замирает, ошарашенный. Роняет к ногам сумку, а может, и очки с носа. Озирается, жадно раздувая ноздри. Бог ты мой, как хорошо! Как необыкновенно хорошо! Как неожиданно уютно, словно после долгого-долгого пути вернулся домой — а там тебя любят и ждут.

Здание вокзала — ажурное и светлое - подобно дну большого озера: солнечный невод, раскинутый высоко над головой, дрожащие блики на полу, на шпалах, на рельсах и фигурах людей. Словно огромные черви, движутся сквозь хрустальную толщу воды белые тупоносые поезда. Пахнет свежей выпечкой и голландскими цветами. Мальчик забывает, где он и зачем, ему больше никуда не хочется ехать. Он больше не может никуда уехать. Стоит, бледный от счастья, и вдыхает странный ностальгический аромат — запах дальних стран, чужих городов и вновь обретенного крова. Как во сне — и в то же время удивительно реально. О, Боже, Боже мой! Как хорошо!

Марич усмехнулся. Еще одна доверчивая рыбка попалась в сети, только, черт возьми, мы ее не ловили. Он помедлил. Ладно, парень, кажется, перспективный, иначе бы за него так не хлопотали. Надо помочь.

- Фрау Шторх, - сказал он. - Успокойтесь, есть у нас лекарство от вашей беды. Но мне придется посвятить вас в... э... мм... кое-какие секретные разработки. Поэтому, во-первых, вы должны будете дать подписку о неразглашении. Да, прямо сейчас, - он легким движением фокусника извлек из скоросшивателя бланк и подтолкнул к ней, вместе с шариковой ручкой, - Вот здесь. Спасибо. А во-вторых, после того, как сделаете все, что нужно, вам следует явиться к нам, и мы сотрем у вас память об этом инструктаже. Согласны?

Фрау Шторх мелко закивала. Вид у нее был глупый.

- Совершенно безопасная процедура. Подпишите, будьте добры, вот это... Так, отлично, - господин Марич, довольный, откинулся в кресле и, отъехав в нем чуть-чуть назад, небрежно запихнул оба бланка в ящик стола. - Я не люблю пафосных слов, но скажите-ка, любезная фрау, откуда берется патриотизм? Нет-нет, только не говорите мне про школьную скамью и молоко матери. Обойдемся без штампов. И без «Deutschland ueber alles», - он сдвинул брови. - Честно, ну?

Несчастная женщина окончательно смутилась. Она даже вспотела — хотя в комнате было прохладно — и пожалела, что не сняла плащ. Теперь, посреди разговора, неудобно. Надо отвечать на вопрос. Итак, откуда он берется, патриотизм?

Фрау Шторх ничего — решительно ничего — не могла придумать. В голову лезла всякая ерунда. Качели из одной доски, перекинутой через пень. Вверх-вниз... сколько лет ей было тогда? Точно не больше семи, потому что в школу еще не ходила. На противоположном конце доски — мальчик. Соседский ребенок. Она не помнит ни его имени, ни лица, но ясно видит, как подпрыгивают на макушке светлые вихры.

Стол под цветастой клеенкой и сытный — невероятно вкусный - запах от тарелки. Картошка с маленькими кусочками ветчины — горкой — и яблочный мусс по краям, как остров посреди моря... Так она играла — в море и остров, поливая рассыпчатую золотую твердь темно-желтой густотой. «Хельга, - строго выговаривала бабушка, - с едой не балуются», - и вот уже потекли воспоминания о голодных сороковых.

Дождь, холодная темнота. Какой-то забор. Цепочка малышей с фонариками в руках протянулась через всю улицу. Будто светлячки в ночи. Светлячков она тоже ловила, но не в конце ноября. А сейчас - баюкает внутри бумажной латерны крохотный огонек, стараясь идти медленно и не слишком сильно раскачивать палку, но та все равно мотается на ветру. Пламя ежится, мигает, но не гаснет. Неужели в латерне тогда горела настоящая свеча? Хельга — самая младшая в группе - семенит в конце процессии, распевая вместе с другими детьми песенку о Санкт Мартине.

- Картинки из детства, - сказала она. - Запахи, любимые мелодии. Знакомые места и все, что с ними связано.

По тому, как довольно кивал Марич каждому ее слову, фрау Шторх видела: нечто подобное он ожидал услышать.

- Именно! Да, любезная фрау, вот он — источник патриотизма. Картинки, ароматы, мелодии. Народная музыка — инструмент мощный, не спорю, но это не по нашей части. А вот запахи... Вам, конечно, известно, что за вещества такие - феромоны?

Фрау Шторх виновато поежилась — к счастью, на сей раз вопрос оказался риторическим.

- Агенты химической коммуникации, - пояснил Марич, - в просторечьи, гормоны любви и полового влечения. Биомаркеры, своего рода — запахи, которые делают объект привлекательным для сексуального партнера. А теперь, внимание! Как нам научить бюргеров любить родину? Так, чтобы сердце замирало при виде родных дубков? Открою вам секрет, милая фрау Шторх: все места на свете одинаковы. Какая-нибудь березовая роща в Германии мало чем отличается от таковой, скажем, в России, а старинный немецкий городок не более красив, чем французский или, например, голландский. Да, национальный колорит — но откуда он берется? Что заставляет пейзаж врезаться в душу, как гравюра? А вот что! - Марич извлек из-за стопки бумаг крошечный пузырек — обыкновенный, аптечный, перемотанный у горлышка синим лоскутком — и, сияя улыбкой, покачал им перед носом изумленной фрау. В пузырьке густо и тягуче переливалась невзрачная красноватая жидкость. Как йод, только посветлее. - Мы назвали нашу новую разработку икс-феромоны. Коктейль практически неуловимых ароматов, на уровне подсознания, однако, вызывающих умиление, чувство внутреннего комфорта и ностальгическую тоску. Кроме того, здесь содержатся так называемые национальные маркеры: запахи свечного воска, старых книг, цветов средней полосы, национальных блюд... все, конечно, в разных пропорциях. Зависит от того, где данное вещество будет разбрызгиваться.

- И что, вот это... - фрау Шторх настороженно взяла пузырек. Взвесила на ладони, поглядела на свет.

- Именно, - радостно согласился господин Марич. - Эликсир любви. Запах родины. Ключ к сердцам тысяч и тысяч потенциальных патриотов. - Но, в день, о котором вы говорили, - добавил он, и его взгляд слегка омрачился, - у нас произошла, скажем так, аварийная утечка вещества. Да-да, на Кельнском вокзале. Бюргеры в массе своей — толстокожие, чуть более сильную концентрацию ощутили, как приятный фон. А кто почувствительнее — тех накрыло. Но я считаю, что человек должен быть на своем месте. Вундеркинд пусть учится, а на вокзалах работают носильщики. Поэтому — берите. Что с этим делать вы, надеюсь, поняли. Устройте вашему сыну небольшую экскурсию на факультет физики, и незаметно капните — там, тут... И не забудьте про подписку, иначе у вас будут очень большие неприятности. Препарат с икс-феромонами в тот же день вернете нам, а мы сотрем вашу память о сегодняшнем разговоре.

Фрау Шторх торопливо затолкала пузырек в карман.

- Конечно, господин Марич, не беспокойтесь, господин Марич... Сделаю, как надо. Не приду — прибегу к вам. Сотрите, все сотрите, ничего не хочу знать, - на ее лице читалось стойкое отвращение к тайнам. - А почему нельзя стереть Альбертику?

- Во-первых, нельзя без его согласия, - вздохнул Марич. - У нас государство правовое, или что вы думаете? А во-вторых, неэффективно. Самая стойкая память — это эмоциональная. За нее в мозгу отвечает лимбическая система. И вот она-то, эмоциональная память, удалению не поддается. Ваш сын забудет дорогу из Кельна домой, но у него останется необъяснимая подсознательная тяга к вокзалам и поездам и желание связать с ними будущую профессию. Понимаете?

- Понимаю, - фрау Шторх запахнула плащ и попятилась к выходу. - Спасибо вам, господин Марич. Огромное спасибо!

Одной рукой она бережно придерживала карман с пузырьком. Ей казалось, что магический запах бьется внутри флакона, как живое, своенравное существо — и вот-вот утечет сквозь стеклянную пробку и синюю тряпку.

 

Все получилось именно так, как говорил Гидо Марич. После коротенькой прогулки по территории университета с осмотром физической лаборатории Альберт Шторх и думать ни о чем больше не мог, кроме учебы. Его глаза горели, когда он говорил о храме науки, об исследованиях и открытиях, о великих тайнах, которые скрывает в себе природа. Он мечтал — и был счастлив, и счастлива была фрау Шторх. Через три дня после первой беседы с господином Маричем она вторично вышла из офиса «Кевин Кляйн ге-эм-бе-ха». Мысли путались. В голове гудела пустота. Словно кто-то распахнул форточку, и пролетевший по комнатам сквозняк смешал обрывки впечатлений в одну высокую, пеструю кучу.

Фрау Шторх оглянулась на здание офиса. В прошлом осталась какая-то тревога, но теперь все исправилось, сложилось в удачный рисунок. Альбертик поступит в лучший университет Германии. Нет, мира! Ей вспоминался смутный запах старых книг, цветущих персиков и нагретого апрельским солнцем асфальта, густой и терпкий, застоявшийся воздух аудиторий. Аромат тишины и молодости. Эх, где ее двадцать лет? Она бы хотела здесь учиться.

Вздохнула. Поднесла руку к лицу. Чем-то неуловимым благоухали пальцы. Да что она в самом деле? Ведь жизнь не кончена. Хватит сидеть дома, засиделась. Пусть для учебы уже поздно — возраст есть возраст — но ведь она может устроиться сюда на работу — в библиотеку, например. Да хоть уборщицей. Не все ли равно. И к Альбертику поближе. Фрау Шторх улыбнулась — и улыбка вышла задорной, юной. Да, так и будет. Боже, как хорошо!

 

* В данном случае каламбур. Немецкая идиома: «Ich hab' nur „Bahnhof“ verstanden» - «Я понял только „вокзал“» переводится как «Я ничего не понял». Но в дальнейшем речь, действительно, пойдет о вокзале.