Это – чудо, я готов свидетельствовать, пусть надо мной, наивным,

смеются люди, я готов положить голову за это, ибо оно – будущее!

Будущее! Я не знал, что ты, Господи, вёл меня своими путями... Я устал, я

даже не просил о чуде. Поначалу я думал, что меня ждут великие дела.

Потом сомневался. Потом не сомневался, что ничего не ждёт. Мне надоели

тёмные люди, подчиненные мстительным богам. Про крокодилов я знал уже

многое, если не всё. Себеки мне надоели дома... Но я не знал, что ты явишь

мне Лице Свое здесь, в этой стране с влажным и жарким климатом, с

занудным характером людей – где все дружно склоняют головы и носят

мрачное лицо – почему? Я хочу иногда видеть улыбки.

 

– Солнце сегодня было великолепным, вы заметили? – обратился я к

первому же прохожему...

 

– Нет, у меня много забот и без Солнца, извини... – услышал в ответ.

 

...Что это было, когда я его коснулся? Транс я знал и раньше. Многое

я знал о людях, не стараясь их касаться – зачем? Разве груз мой мал и без

этого? Я видел их лица, этого достаточно, чтобы загрустить. Я хотел жить

дальше, во что бы то ни стало. Я старался выполнить свою миссию... Я был

невыносимо глуп, знаю. Я в Тебя не верил.

 

Да и Ты не сразу явил милосердие, прости меня за дерзость. До той,

главной встречи я видел много ненужных лиц. Помню встречу с Иоанном. Я

ведь искренне думал, что нашёл Основателя. Разговоры о праведности. По

отношению к людям государственным – справедливый гнев и каждодневное

осуждение. Строгость в каждом поступке. В каждом часе прожитой жизни.

Аскетизм, доведённый до последней грани разумного, а дальше бездна

безумия.

 

Я был в его пещере. Не думаю, что она хороша. Иордан, катящий воды

под голубым небом – лучшее место для очищения, река под Божьим сводом.

Я коснулся Иоанна намеренно, поскольку понимал – вот первый человек,

который не напрасен в моём пути. Он казался мне подходящим. И даже

искренним – он так верил в то, что поднялся до заоблачных высот! А

прикоснувшись к нему, я заскользил. Это была глыба из серого

полупрозрачного камня. Мерзкие выщербины на нём, недостаточно

глубокие, чтобы удержаться. Достаточно глубокие, чтобы заныли бока при

скольжении вниз, долгом... в бездну. Я уносился всё ниже, и не было конца

и края падению. Проклятый монолит, я всё падал и падал, и всё вокруг

было серым, щербатым и скучным. Иоанн остался в памяти этим серым

падением. Я не пожелал его больше видеть. Думаю, и он был счастлив не

видеть больше меня. Всё было правильно и благополучно, мы вовремя

расстались.

 

Что касается Иисуса, то было иначе с самого начала. Я разглядел в

нём Нечто с момента встречи, ещё до того, как он заговорил. Встреча

случилась в том уголке пустыни, где он, по словам Иосифа, постился

двадцатый день. Спал в какой-то пещере, ел что придётся. Я не возражаю

против такого воспитания духа, но всё должно быть если не в меру, то на

краю, за которым сломленный человеческий дух перестает сохранять

человеческое в себе. Думаю, что Иоанн, да и я сам кое-что знаем об этом.

 

Иисус тогда сидел на камне перед пещерой. Он был необыкновенно

задумчив, и даже не поднял головы, и не сразу ответил на приветствие

Иосифа. "Ещё один из этих мессий, вообразивших о себе Бог знает что,

заносчивых и невероятно глупых, – подумал я. Эта скучная земля богата

пророками до отвращения. Постные физиономии, серость внутри,

ограниченность, самовлюбленность, неприятие всего, что чужое, тем более,

если оно намного чище и возвышенней собственного... Понятна мысль

людей, пославших меня сюда – эти серые примут любого в качестве

Основателя, если он будет из их среды, их ещё и не такие вели за собой,

ищи, Ормус, думай. Но мне-то нужно другое. Мне нужен тот, кто увлек бы

не только их. Но и независимого моего прокуратора, и его кроткую жену, и

невозмутимого Иосифа, и молодого Анта, и даже старого брюзгу лекаря,

которого я бы и к лошадям не подпустил, не то что к людям. Мой

Основатель должен стать предводителем не одних лишь иудеев, но и

римлян, и их учителей-греков, и даже моего Египта. Старый Херихор тоже

должен склонить свою старую бритую голову, а это почти невыполнимая

задача. Разве у этих людей есть общее? Они разнятся так, что иной раз

подумаешь – а люди ли и те, и другие? И что такое люди, человеки, как

объяснить это общим понятием, если в них ничего общего как раз и нет?"

 

В эту минуту, где-то на последних ступенях моего

размышления, Иисус поднял голову. Наши взгляды встретились. И я

внутренне вздрогнул от изумления. То был глубокий взгляд озарённого

свыше человека. В нем было страдание, в нем было очищение, в нем было

прощение мне и мне подобным... Что-то говорил Иосиф, что-то отвечал ему

Он, а я плыл по глубокому озеру зеленых глаз, я словно грезил, как это

делали тысячи наших последователей в храмах, которых мы доводили

только нам известными средствами до подобного состояния транса. Обладал

ли Иисус такими средствами? Если я что-либо понимаю в своем деле, –

безусловно. Это было применённое ко мне знакомое оружие. Но

ненавязчиво, ласково, с известной долей даже доброй насмешки, что ли.

Эта насмешка слегка задела меня всё же, и я усилием воли оторвался от его

взора. В последнее мгновение, когда наши глаза расставались, я словно

сквозь густой туман увидел Иисуса в белом одеянии у вод священного

озера, за центральным нефом[1] храма Рамзеса Второго. Он участвовал в

ритуале, он был посвящённым! Видение исчезло, а я остался потрясённым

до глубины существа. Ибо там, в прошлом Иисуса, я мельком увидел ещё и

обращенное к нему лицо собственного своего наставника и учителя,

достопочтенного Херихора. Боюсь, что старик был бы не очень-то доволен

мной в эту минуту. Никакого самообладания я не проявил. Потому что

Иосиф, мой добрый к этому времени знакомый Иосиф из Аримафеи,

осведомился, что со мной приключилось, и почему я побледнел, и чем он

мне может помочь...

 

– Мой добрый друг, ничего страшного, это жажда и усталость. Мы с

Вами несколько дней в пути, и стольких людей узнали, что у меня темнеет в

глазах от этого круга лиц и событий. Давайте уйдем от жары в пещеру, и

попьем воды, всё пройдет.

 

Иисус улыбнулся понимающе, и жестом позвал нас за собой. Мы

вошли в маленькую пещеру в скале (Что за страсть у жителей страны

ютиться в этих могилах, причем добровольно? И сами они похожи на эти

сумрачные пещеры, тоже скрытые от посторонних глаз и затемнённые.

Римляне устроены проще, они прямолинейны и понятны). Ложем Иисусу

служила какая-то сухая пустынная растительность, прикрытая подстилкой

из верблюжьей шерсти. Факел возле постели закреплен в камне рядом, но

затушен. В глубине у стены стоит глиняный сосуд, по-видимому, с водой. И

это всё, еды или признаков былого её присутствия я не увидел. Понятно,

строгий пост. И если он ещё не истощен, и не выглядит оголодавшим и

изможденным, и ясный свет его глаз сохранился, то обязан этим нашей

выучке, вне всякого сомнения. Однако, любитель неожиданностей

Верховный Жрец храма Амона, Херихор, не переставал удивлять меня и

здесь, так далеко от Черной Земли.

 

Свет в пещеру почти не поступал, Иосиф, идущий вслед за мной,

несколько раз споткнулся на ровном месте. Мне хватило и небольшой щели

над ложем, чтобы всё разглядеть. Иисус, по-видимому, за время своего

отшельничества тоже успел привыкнуть к темноте, и легко передвигался в

тесном пространстве пещеры.

 

Он протянул мне глиняный сосуд с водой. Улыбка его несла оттенок

грусти, и это не было связано с каким-то нынешним моментом, просто ему

вообще была присуща скорее грусть, чем радость. Ничего женского,

разумеется, в улыбке. Но она очаровывала, эта грусть.

 

– Выпей, чужеземец, моей воды, – сказал он мне. – Я где-то слышал,

что душу страны можно познать, узнав вкус её воды. Слишком связаны

людские жизни и вода, так связаны, что становятся частью друг друга... Ты

ведь знаешь об этом лучше меня, питомец Нила.

 

Что я мог сказать ему в ответ? Да, вода – источник всего живого на

земле, да, философская мысль Египта включала в себя и представления о

первооснове мира, и в качестве таковой выступала вода. Он, Иисус, давал

мне понять, что многое знает обо мне. И о цели нашей встречи – не столько

знает, сколько прозревает её...

 

Я взял у него из рук сосуд. Наши руки соприкоснулись, я ведь не

жаждал воды, я жаждал встречи с его плотью, которая скажет мне всё о

нем. Постигшее меня второе видение было чрезмерно ярким, так что в

темной пещере я вынужден был прикрыть веки. Я видел чистейшей воды

огромный алмаз. Он блестел и переливался всеми своими гранями,

проходящие сквозь него белые лучи света распадались на красные,

оранжевые, желтые, зеленые, голубые, синие... Он вращался в воздухе,

посылая чистейшие цвета радуги в мир, и ни одного тёмного пятна в его

прозрачной сущности не было. Я почувствовал радость, она переполняла

меня до края. Я был счастлив, неведомо от чего и по какой причине

невероятно счастлив...

 

В следующее мгновение я услышал ужасный, нечеловеческой силы

крик, даже мне, ко всему привычному, вывернувший душу. Я услышал звон

с крыши какого-то строения, оно напоминало Храм по своему величию и

устремленности в небо, хотя не было похоже на наши храмы. Я увидел

длинный, тонкий язык пламени, вырвавшегося из костра. Огненный язык

лизал по прихоти ветерка ноги привязанного к столбу человека, поджигал

волосы на голове, проникал в дымящуюся бороду... Невдалеке от костра

стоял толстый лысый человек в странном чёрном одеянии, в одной руке его

была книга, и я точно знал, что книга эта несёт некую благую весть, я

просто понимал это шестым чувством. Человек этот бормотал по-латыни, я

услышал лишь часть фразы, она звучала так: "In nomine Patris, et Filii, et

Spiritus Sancti"[2]. В другой руке человек держал нечто вроде crux capitata

римлян, или нашего анха[3], но без завитка вверху, маленького, вполне

удерживаемого в руке, и чертил им ту же фигуру в воздухе... Эта же фигура

венчала крышу странного храма. А осуждённый на смерть человек всё

корчился в огне, и кричал, и слезы лились из его глаз, заливая грудь

 

Первым разнял прикосновение наших рук Иисус. Я разглядел ужас в

глазах его, и знал, что мы с ним увидели одно. Больше того, через

несколько мгновений он с удивлением поднёс руку, которой я касался, к

глазам. И я, которого так трудно удивить, тоже увидел вздувающийся на

тыльной стороне ладони волдырь от ожога...

 

Так было, Господи. Так ты свёл меня и выбранного Тобой человека в

пустыне. Так Ты сделал меня Его наставником, Его Учителем. Так я содеялся

кошмаром Его ночей, Его тенью. Не я, а Ты это решил. Я лишь выполняю

волю Твою. И кто бы не понял посетившее меня видение? Разве только

малое дитя. Да, Он станет Основателем. Не сразу, правда, он станет

сверкающим и многогранным камнем, каким я его увидел, в этом и состоит

моя цель – в огранке. Во имя Его будут приноситься жертвы, во имя Его

будут развязаны войны. Жаль, что в мгновение нашего общего откровения

он отнял руку. И исцеление страждущих, и другие добрые дела иногда тоже

будут во имя Его. У Богов много дел, кому, как не жрецу, это знать. Он не

дал мне это увидеть, что же – об этом расскажу Ему я. Он не любит меня, но

это ничего не значит. Он меня выслушает. Я изложу Ему свои мысли. И не

только свои.

 

Всё есть мысль, вся вселенная есть мысль. Мысль – это Дух, что

пронизывает всё вокруг, она творит, она созидает. Она – начало всему. Я,

Ормус, расскажу Ему об этом.

 

[1] Неф (лат. navis – корабль) – вытянутая в длину, обычно прямоугольная

в плане часть помещения. Ограничивается с двух сторон отдельно

стоящими опорами (колоннадами, аркадами), служащими промежуточной

опорой для перекрытия – средняя часть, или стеной и опорой - крайние

части. Наиболее распространено разделение внутреннего пространства

на три или пять нефов. Часто средний неф шире и выше боковых и

имеет самостоятельное перекрытие.

 

[2] Во имя отца, сына и Святого духа (лат.).

 

[3] Анх (лат. сrux ansata) – наиболее значимый символ в Древнем Египте.

Обычно трактуется как символ бессмертия. Также символизирует

объединение женского и мужского божеств – Осириса и Исиды или союз

земного и небесного. В иероглифическом письме этот знак ставили со

значением «жизнь», он является частью слов «благосостояние» и

«счастье»