Я тогда только приехал в маленький городок в Западной Сибири – вчерашний студент, и ещё не чувствовал себя "здешним". Было странно переместиться из весны не в лето, а в зиму. На Большой Земле, как здесь говорили, март – это весна, а тут – минус тридцать, снег до подоконников, совершенно чистый, как на пейзажах XIX века, и дымкИ над домами…

 

Солнце, такое, какое было только в раннем детстве, - озорное, щедрое, не просто светит, а будто пропитывает воздух и все вокруг. Разномастные пушистые лайки на площади у магазина щурятся, лёжа на снегу, – то ли ждут хозяев, то ли гуляют сами по себе. Воздух звонкий, звуки, даже издалека, резкие, кажется, что этот морозный мир будто играет, сдерживая свою молодецкую удаль, снисходительно посмеивается надо мной, приезжим.

А мне всё в диковинку.

 

Я притоптываю, ожидая автобус, одет я, по здешним понятиям, неважно. Кустодиевская красавица в шубе и собольей шапке-боярке улыбается мне, трёт рукавицей щеку и кивает головой – потри, мол, прихватило! Я благодарно киваю в ответ и тру…

 

Наконец подъезжает и разворачивается на площади видавший виды ЛИАЗ.

Я захожу следом за спасительницей щеки.

В автобусе холодно, печка, похоже, работает только в кабине водителя, да если бы и не так, толку было бы мало – в дверях щели в три пальца, окна тоже закрываются не плотно. Да, крепкие здесь у людей организмы…

 

Женщина останавливается, я - за ней, обхватываю перчаткой обжигающе-холодную трубу поручня и обращаю внимание на старика на соседнем сидении.

Старик без шапки и без перчаток. Тонкие, густые, совершенно седые волосы, окладистая борода, чистая, почти детская кожа на шее, руки — красивые, с длинными пальцами. На старике серенький заношенный, но чистый пиджачок, такие же брюки и выцветшая клетчатая байковая рубаха. И все…

Старик поднимается и обращается к моей соседке: "Садись, деточка!", потом – ко мне, скорее оправдываясь, чем с назиданием: "Нужно беречь женщин, правда?"

Соседка в радостной растерянности благодарит и садится. Только тут я замечаю, что она, похоже, беременна, — небольшой ещё живот скрадывает толстая шуба.

 

Народ вокруг улыбается и будто светлеет, я слышу шёпот: "Мухин, там дед Мухин!"

Старик проходит мимо меня, ближе к дверям обращается к двум мужикам в рабочих ватниках: "Детки, можно я вас потревожу?"

Люди, весь автобус, светятся, словно дети в цирке, глядя на необыкновенного старика.

На остановке дед Мухин выходит, оборачивается и улыбаясь машет рукой. Мне кажется, он машет мне. Наверное, то же самое чувствуют все.

 

Я встречал этого старика ещё несколько раз, он жил где-то недалеко от меня. В разное время года – всё в том же пиджачке и в тех же войлочных ботиночках "прощай молодость", высокого, прямого, лёгкого на ходу, будто невесомого, и всегда радостного.

 

Деда Мухина знали все. И все улыбались, когда говорили о нем. Но никто точно не знал – кто он и откуда, даже фамилию "Мухин" многие считали псевдонимом. Говорили, что он бывший священник, репрессированный при Сталине. Рассказывали, что он зарабатывал большие деньги: чистил единственный в городе общественный туалет у автовокзала, зимой подряжался убирать снег с крыш. Только как-то не вязался с ним образ старого скряги, набивающего матрас деньгами. Верилось, что старик просто не умел сидеть без дела, не мог не быть полезным. Ведь и работы все у него были — общественно-полезные, такие, чтобы незаметно послужить многим.

 

Через четыре года я узнал о его смерти: старик упал с крыши двухэтажного барака когда чистил снег, сломал ногу, сильно ушибся и вскоре умер. Было ему за восемьдесят.

"Умер и умер, значит время пришло", – в суете я не особо переживал по этому поводу. Но и спустя годы, пока жил в этом городке, бывало: иду по улице и вдруг что-то меняется, будто светлеет вокруг, и кажется – вот он, старик Мухин, вон его белая борода мелькнула! Очень хотелось его встретить. И всем, наверное, так же.