Всю ночь над мирным селом Кузьминки мела метель и завывал протяжно ветер, аккомпанируя волкам. Вой «серых» разбойников звучал тоскливо и хорошо был слышен на много верст вокруг. Собак селяне заблаговременно определили в сени домов, а сами выглядывали с опаской в окна, молясь вслух о спасении и помощи со стороны Бога.

А утром распогодилось, тучи разбежались и солнце, отражаясь в каждой снежинке, ослепило Николашку Веселовского, восставшего из-под сугроба. Ослепило так, что он и, зажмурив глаза, все видел перед собою фантастические разноцветные круги, плававшие неторопливо, будто пестрые рыбки в прозрачном аквариуме, тяжело стоявшем на массивной тумбе в просторном коридоре фельдшерского пункта.

Николашка оказался пятым в очереди на прием к фельдшерице. Перед ним на мягком стуле сидела прямо, так, что сразу была видна школьная выучка с бесконечными выкриками учительницы: «Сядь прямо, не горбись!», невольно и сам Николашка выпрямился. Так вот, перед ним сидела худенькая пятнадцатилетняя девочка, из-под подола ее шерстяного платьица торчали острые коленки, маленькая, едва оформившаяся грудь, перетянутая двумя шерстяными платками, все время сотрясалась. Девочка глухо кашляла, каждый раз прижимая белый носовой платок ко рту. И Николашка жадно глядел: не покажется ли на платке кровь, как при чахотке? Девочка, перестав сотрясаться в бесконечно-сухом кашле, замирала на минутку, глядела безнадежно и устало перед собою на цветной плакат о профилактике гриппа и тут же снова начинала кашлять. Аккуратный носик, пухлые губки и зеленые глазки, все в ней носило отпечаток жестокой болезни и бессонных ночей.

Сочувствуя, Николашка осторожно, одним пальцем, дотронулся до ее почти прозрачной белой ручки, и когда она поглядела на него, попытался ободряюще улыбнуться...

Перед девочкой в очереди сидела в мягком кресле женщина с ребенком. Длинными пальцами она беспрестанно трогала лоб ребенка. Хватала одеяло с яркими хвостиками пеленок, выглядывающих из-под головы ребенка и тут же, принималась все это поправлять, разглаживать и снова поправлять. Ребенок, толстощекий, розовый младенец мирно спал, причмокивая во сне губами, но женщина все прислушивалась к его дыханию, все наклонялась, недоверчиво всматриваясь в спокойные черты своего дитяти.

И Николашка, которому все сразу стало ясно, жаль сделалось безумной матери с ее страхом над маленьким человечком. Он со своего скрипучего старенького стула, стоявшего в самом углу, где Николашке было самое место, дотянулся до женщины, и когда она к нему обернулась, успокоено хмыкнул, что, мол, все будет путем. Она только досадливо отмахнулась от него.

Николашка не обиделся. Он знал, что был пьян и, возможно, приперся на прием в больничку с запахом перегара. Но он провел ночь в снегу и что-то с ним было не так, мир вокруг выглядел другим и Николашка делал безуспешные попытки влиться в этот мир, стать своим, но что-то плохо получалось...

Перед женщиной с ребенком сидела на скамейке старуха. Изредка старуха вставала, и держась за поясницу делала несколько шагов по коридору. Двигалась она тяжело, долго ворочалась на скамейке, чтобы только приподняться и, цеплялась в бессилии за гладкую стену, пока не нащупывала шершавый косяк двери. Смотрела старуха с болью в глазах и так обреченно, как глядят иные заросшие мхом и долгопыхтением на этом свете, уставшие жить старики, замученные своими предприимчивыми родственниками и бесконечными житейскими проблемами, от которых убежать бы да вот некуда.

Николашка ей ничего сказать не смог. Поискал, поискал слов в своем словарном запасе да так и сник и перевел взгляд на ту, что была первой в очереди.

Ею оказалась молодая беременная женщина с огромным животом, который она поддерживала, как громадный арбуз, обеими руками. Она вызвала у Николашки целую бурю вопросов. Он вытаращил глаза и хрипло, непослушными отмороженными губами задал их беременной один за другим, не ожидая особо ответов, но все же надеясь хоть что-то услышать в ответ. В коридоре воцарилась удивленная тишина, и даже больная девочка перестала кашлять, глядя на него с изумлением.

А он всего лишь захотел узнать, как это беременные бабы ходят и не падают, ведь вздувшиеся животы их должны перевешивать и тянуть как гири к земле? Как они моют ноги, если из-за животов даже пальцы ног своих не видят? И почему они вообще позволяют своим мужикам так издеваться над ними, не легче бы было привязать своему благоверному большую подушку к пузу, затолкать в подушку гирю килограммов на десять и заставить его так ходить целый день да еще при этом и домашние дела делать? Почему бабы не поймут, что после такой экзекуции мужик сам начнет сторожиться, чтобы чего не случилось, чтобы не заделать своей жене вот этакое диво! И Николашка ткнул пальцем в сторону пуза беременной.

И тут вышла в коридор фельдшерица, оставив дверь в кабинет распахнутой. Она держалась вежливо и подчеркнуто сухо, точно так, как и должен держаться врач в сельской глубинке. Волосы стянутые на затылке в тугой узел почти не были видны из-за белоснежной накрахмаленной шапочки. Белоснежный халат перетянутый белым пояском смотрелся на ее ладной и сильной фигурке нарочито аккуратно. На вид ей можно было дать лет тридцать, не больше. Николашка не забыл разглядеть ее светлые, с прищуром золотисто-карие глаза. Не упустил тонких губ и упрямого подбородка. Отметил, как бы про себя, две линии вертикальных морщинок, залегших между бровями. Он вообще видел, как-то не так, замечал мелочи, мимо которых раньше, даже еще день назад, прошел бы совершенно равнодушно. Изредка в голове его что-то звенело и скреблось, и тогда он заглядывал под стул в поисках мыши, но пол и стены были идеально чисты, целы, по всему было видать, что в больничке мыши не водились. И Николашка мучился, ему было жарко, он потихонечку все приоткрывал и приоткрывал двери в сени, пуская струйки холода на себя...

Фельдшерица между тем оглядела всех пациентов и остановила свой взгляд на Николашке. Брови ее поползли вверх, но Николашка заметил все это мельком, а только пристально вгляделся в приоткрытую дверь за ее спиною, где белел кабинет, виднелась клеенчатая кушетка, стоял стеклянный шкаф с прозрачными пузырьками. Между тем, фельдшерица всплеснула руками и вне очереди загнала его на прием.

Николашка сильно обморозился, впрочем, боли он пока не чувствовал, видимо, из-за выпитого накануне, игравшего роль этакого наркоза. И пока фельдшерица его чем-то мазала, он растерянно мигал и молчал, только изредка громко сглатывал. После уже, он начал икать и, поспешно прикрывая рот перемазанной какой-то вонючей мазью ладонью, все глядел испуганно, просительно, жалобно улыбаясь, как бы извиняясь за свое поведение.

Фельдшерица налила ему стакан воды, и когда он выпил, засунула градусник под мышку. Николашка покорился. Одежда его комом валялась возле, сам он завернутый в два колючих шерстяных одеяла сидел на стуле и глядел на беременную. Глядел, вытянув шею, как она, нисколько его не стесняясь, заголяет свой непомерный живот с утонувшим пупком, а фельдшерица водит темной присоской фондоскопа по поверхности живота, что-то там такое, внутри определяя и выслушивая. Глядел, как беременная благодарит врачиху и уточкою, вперевалочку, идет в коридор. А следом входит женщина с ребенком и Николашка, прислушиваясь, улавливал ее сбивчивый испуганный шепот о поносе у маленького. Фельдшерица быстро развернув одеяло, распутала ворох цветастых пеленок, достала розовое хрупкое тельце, одетое в голубую распашонку. И Николашка улыбнулся, даже обрадовался тому, что это мальчик. Мальчишка проснулся и заорал благим матом, но все с ним было в порядке, животик мягкий и мамаша поклонилась докторше, заулыбалась, тревога из ее глаз куда-то пропала и она, взяв в охапку ребенка вместе с одеялом и пеленками, попятилась в коридор, где был пеленальный стол. Тут же старуха, пыхтя и застревая в дверях, готовая на смену, заглянула в кабинет. И потом Николашка услышал из процедурной, примыкающей к кабинету, звяканье шприца и ампул и короткое старухино «ах», когда фельдшерица сделала ей укол, вероятно, уже не первый по счету, потому что старуха тут же и выкарабкалась в коридор, придерживая ватку на уколотом месте, так что Николашке видна была часть ее спины ниже поясницы вся в следах синяков, которые обычно можно наблюдать у любого больного, нуждающегося во внутримышечных инъекциях. Вошла девочка, пугливо покосилась на Николашку, явно его стесняясь, но тут же послушно, следуя приказаниям фельдшерицы развязала оба платка, перетягивавшие ей грудь, и глухо кашляя, проследовала в процедурную. Там опять послышалась та же песня и на глаза Николашке навернулись слезы, когда вместо старухиного «ах», девочка тихо заплакала.

Ему сделалось невыносимо жарко. Он скинул одеяла и встал, чтобы в одних трусах пойти в коридор и в сени, где можно было бы остыть, прохладиться. Он не знал отчего так, но фельдшерица преградила ему дорогу, взяла градусник и едва взглянув, охнула, кинулась к телефону. Дальше все произошло очень быстро. Она вколола ему укол, который Николашка даже кажется и не заметил, успокоился, коснувшись разгоряченным телом прохладной поверхности клеенчатой кушетки. И только удивился, отчего это девочка вдруг заревела в голос, глядя на него большими, обведенными черными кругами, встревоженными глазами. Отчего давешняя старуха влезла обратно в кабинет и закрестила его дрожащей рукой. Отчего женщина с ребенком подобрала с полу брошенные им одеяла и попыталась его укрыть и малыш, лежа у нее на руке, глядел на него серьезно, все понимающе, огромными глазищами. Беременная охала в дверях и плакала, с тоской заглядывая ему в лицо...

Люди в белых халатах и внутренний салон машины «скорой помощи», в которой Николашка сроду не бывал, он заметил смутно и вяло, как во сне. Сквозь мутный туман обманчивых мыслей вой сирены над головой его удивил. Кого это везут с мигалками? Неужели его? И усталость отчего-то навалившаяся тяжелым камнем ему на грудь...

Перед глазами у него возникла сельская школа и он сам, младший школьник. До школы от дома было рукой подать, бегом, минуты две ходу, пешком - минут пять. Но Николашка как-то поставил рекорд, он шел полчаса. Вначале вихрем пронесся на воображаемой гоночной машине, подняв тучи снега, горделиво вскинув голову и царственно оглядываясь вокруг. Изредка делал покровительственные жесты в сторону нетерпеливых дошколят, метавшихся за ним с криками восторга из двора во двор. Вылетел на утонувшую в сугробах центральную улицу села и резко затормозил возле деревянной одноэтажной школы, где уже трудились вовсю школьники, из-под лопат которых даже виднелась замороженная земля с проблесками сухой травы хорошо знакомой тропинки.

Эффектное появление Николашки не осталось не замеченным.

- Веселовский! - строгая директриса протянула ему свободную лопату. - Хватит играть, откапывай школу!

И Николашка сразу потеряв весь шик, превратился в маленького мальчика десяти лет от роду, ученика четвертого класса.

- Ты прямо, как в сказке примчался, - задумчиво прокомментировала Анютка, по прозванию «Голубые глазки», одноклассница.

- Почему это? - Николашка старался на Анютку не смотреть, он не любил барахтаться и тонуть в глубине ее голубых спокойных глаз.

- А за тобою облако снежное гналось, будто за Иванушкой-дурачком Змей-горыныч следовал.

И тут же он вспомнил свадьбу, свою свадьбу и безмерное счастье, когда после армии, двадцатилетним парнем посватался и получил согласие. Анютка — его невеста, самая красивая девушка на селе была весела и нежна. Пропивали их долго. Гуляли целый месяц. Потом месяц опохмелялись. И жить бы как всем, но...

Со свадьбы вот уже годков как десять прошло, а Николашка все пил, ненадолго только выходя из «штопора». Он оказался запойным. Жена ушла, мать с горя почернела и померла, а больше никого у него и не осталось на всем белом свете.

Николашка вздохнул всей грудью, пытаясь сбросить ощутимый , но невидимый камень, и врач «скорой помощи» всадил ему в вену очередной укол. «Скорая» неслась на всех парах, распугивая по дороге в город легкомысленных автолюбителей и послушных водил с тяжеленными фурами. Все сторонились и пропускали машину с красным крестом, мысленно следуя, кого бы это могли повезти и что там случилось?

А Николашка между тем опять впадая в забытье, похожее на какое-то тягучее сновидение вспомнил свое далекое детство и бабушку, очень добрую, ласковую старушку. Вспомнил бесконечные сказки, которые она ему рассказывала у русской печки, когда он не мог оторвать взора от ярко-потрескивающих в огне сухих березовых поленьев да так и засыпал у нее на коленях, чтобы очухаться под утро в мягкой пуховой перине железной старинной кровати с шишечками. Ах, эти шишечки, которые он истрогал своими пальчиками!.. Вспомнился ему лес с грибами да ягодами и сосна с пахучими каплями смоляной крови. Николашка так весь и оказался возле этой сосны, где наверху, в дупле, жила бойкая белка с бельчатами. Белка, распушив хвост, спускалась с сосны на самую низкую ветку и оттуда, глядя ему в глаза, сердито цокала, мол, уходи. А Николашка протягивал ей ладонь с крошками хлеба и думал, что, может, она перестанет злиться, а возьмет у него хлебушка и успокоится. С завистью он глядел на бельчат, очень уж хотелось ему их погладить. Часто на этой сосне сидел красноголовый дятел и стучал, настукивал насекомых, тут же слетались бойкие маленькие птички и выклевывали даровое угощение, оставляя дятла с носом...

Николашка глядел наверх, на проплывающие над сосною облака и, вдруг пошатнулся, схватился за ствол, перемазывая пальцы в липкой смоле, сполз на сухой зеленый мох, вздохнул успокоено, с любовью глядя на разгулявшийся ветер, разбойником прыгающим от одной кроны качающейся сосны к другой. В ярком летнем небе, в проблесках между облаками ослепительной синевы, заливался жаворонок. Откуда-то из кустов малины вынырнула бабушка, светлая и одетая в белую кофту и юбку, улыбнулась ему ласково, протянула руки и сказала: «Пойдем, Коленька, пора тебе!» Он улыбнулся ей в ответ и отлично понимая, куда пора, смело протянул ей руки, только повел взглядом вокруг, напоследок прошептав всему, что его окружало, что оставалось после него: «Спасибо!»

Взялся за сухие и легкие ладошки бабушки и легко, полетел с ней, вверх, вверх, по золотистому стволу сосны к вратам другого мира. Легко прошел с бабушкой туннель. Легко миновал ангела смерти, одарившего его из-под темного капюшона теплой улыбкой, и встал на пороге замечательного мира, которым изредка грезят блаженные и дети. Где нет людской грязи, где нет пьянства, где нет борьбы за выживание и физических страданий, а душевные, кто же способен исцелить?

Николашка распахнул свои крылья, которые, как известно имеет всякая душа и полетел, радуясь обретенному покою долгожданного Дома и своему бессмертию.

А врач «скорой помощи» в это время с удивлением говорил в приемном покое городской больницы о том, что надо же откинулся «Подснежник»-то, таки не успели довезти...