Люб здешний северный край бабе Варе. Всё тут ей мило, приглядно.По нраву и работа машинистки в редакции газеты. Она – первыйчитатель и критик, добрый советчик и старший друг. Особо нравилось баб Варе печатать очерки, зарисовки о людях. - Славно – то как, - скажет, бывало, - добротнои чисто. В глазах её ласка мамина. Доброе белобровое русское лицо, с морщинками – лучами, разбегающимися от припухших век к уголкам маленького рта. Но берегись, неудачник, подсунувший под «Олимпию» наспех скроенный газетный материал. Баба Варя потемнеет лицом, отведет в сторону глаза, подергает концы пухового, дивной вязиплатка и тихо молвит: - Устала, никак, нынче, пальцы не разогну. Зайди, через час - полтора, дорогуша.Сам, покуда, вычитай своё рукоделие. Эти «дорогуша» и «рукоделие» повергали строчкогона в трепет. Брёл он, сгорая от стыда, в свою комнатушку и корпел над рукописью дочертиков в глазах, до сосущей боли в молодом пустом желудке, готовый стерпеть любую нахлобучку начальства, только не «дорогушу» старой машинистки. Правда, в своих кабинетиках –закутках лихие корры-газетчики потихоньку подшучивали над тем, как, подкашливая, покряхтывая, словно мамка-утка возле выводка, возится баба Варя с их «косолапыми» рукописями. Передразнивали незлобиво,как бочком усаживалась она за «Олимпию», обложенную страничками с едва разборчивыми почерками, как что-то подкручивала в ветхой пишмашке, чистила щеточкой и специальной тряпочкой железное нутро, смазывала его. А как забавно поправляла съехавшие к переносице очки, как переспрашивала, прикладывая к уху ладошку:шумно, а неразборчиво написанное слово по её мнению курица – ряба лучше накарябает. Подшучивала, судачила о ней молодежь для красного словца, беззлобно, с оттенком добродушия.Но уж кому молодые газетчики порой перемалывали косточки, так это корректорше Зинке, машинистке на подмене. Девица нередко давала nонять: ты нуль без палочки. А в номер нужно строчки давать! Зинка сбрасывает пальцы склавиш, и ну хныкать: - Ну, чоо—оо , невежа. Расселся тут, стул расшатываешь. Недолюбливал её и Виссарион. А бабу Варю просто обожал. С ней можно поговорить обо всём на свете. Правда, и ему иногда доставалось от неё : - Устала что - то, пальцы отказывают. Что же ты, Василий ( его в редакции все так звали), весь промышленный отдел всю неделю скукоту гонит и ты туда: через пару строк цифра на цифре, а к ним фамилии пришпилены. Может, еще посидишь, покумекаешь? Пристыдит этак старая, а с души будто камень сброшен. Сгребал парень странички рукописи и отправлялся за кургузый письменный стол. Только никогда баба Варя не величала его «дорогушей». Благоволила она ему, наверное, чем-то был похож на её первого мужа. Хотя ко всем ребятам относилась так, будто все они её дети. Парни принимали эту любовь с почтением, девушки с лукавинкой, чуть снисходительно, как и подобает тонко чувствующим людям, многое уже, якобы, повидавшим и испытавшим – это в свои-то двадцать с копеечкой. Любили и берегли газетчики свою бабу Варю. Она же в последнее время что-то стала хворать. Потому старались поменьше огорчать её, не подсовывать «цифирных» рукописей, не ссориться при ней. Жалели бабку по-русски трогательно, нежно, не подавая при этом вида. Газетчики знали, сколь зло обошлась с ней в молодости судьба. Фашистские бомбы настигли эшелон, в котором её семья эвакуировалась в Сибирь. На глазах Вари повалились в траву сбитыми пшеничными снопами мать с отцом. А в студеную зиму третьего года войны Второй мировой, крепко простудившись в лесной делянке ,сучкоруб Варя родила неживого ребенка. Да пропал на фронте без вести её суженый, любезный друг и муж Вася. Если по радио, случалось,передавали знаменитую песню «Двадцать второго июня», она просто замирала при словах «Дрогнет состав эшелона, поезд промчится стрелой. Я из вагона – ты мне с перрона грустно помашешь рукой» и смахивала невольно набегавшую слезу. Проклятая война! Конечно, время заглушило в сердце боль потерь, но не вытравило из сознания всего ею горько пережитого, оплаканного. Однако настала пора, когда другой человек полюбил Варю. Механик плавбазы, моряк-фронтовик закружил Варвару ухаживанием, обворожил чем-то. Стали они жить –поживать. Родила она сына Яшу. Боевой, общительный малец. Бывало, входит кто знакомый бабе Варе в приёмную, и если сынок у машинки крутится, она непременно пошутит: - Знакомьтесь, Трофимов Яков Михайлович, будущий изобретатель лисапеда. Яков Михайлович величественно окинет вошедшего газетчика снизу доверху бабвариными незабудковыми глазами, мужественно пожмет протянутую ладонь, и пропоёт: - Тааак- так, пууубиковатися приийшел? Давай, нистолечко мешать не буду,- и выставит вперёд крохотный мизинчик. Довольна баба Варя, радёхоньки все, кто в ту минуту находился рядом. Как-то привязался молодой журналист к семье Трофимовых. Нравилось Виссариону посудачить с бабой Варей о том, о сём утречком, пока редакция пуста и тиха. Баба Варя за «Олимпией», чистит её, ковыряется в железной утробе тонкой длинной отверткой, или читает оставленную кем-то с вечера рукопись. Утро в районке самая развесёлая и вместе с тем напряженная пора. Сбегались с разных концов городка молодые «старики» - корреспонденты, и принимались лихорадочно листать блокноты, подтрунивать друг над дружкой, подпускать шпильки-колкости. Штат редакции редко в полном сборе: весна и лето –пора отпусков и экзаменационных сессий у студентов – заочников вузов, и в стылые зимние месяцы нет в то одного, то другого. Район огромный. Потому кто-то из корров в пути, в командировке. Они спешат туда, где в буднях рождается завтра сурового края. Где только не встретишь газетчика: на буровой, на дальней стройке, в чуме оленевода, на рыбацком плашкоуте. Самый надёжный здесь транспорт – авиация. Пилоты, «крылатые каюры» доставят хоть на край света, распогодилось бы. Очнулась после долгой спячки некогда нелюдимая сторона. Отдаёт теперь она в благодарность за свое пробуждение накопленное веками добро – нефть, газ, руды. И вот что случилось в редакции в одно погожее весеннее утро. Весна тут становится хозяйкой в конце мая, когда очистится Сета от ледяных островов-торосов, и на её иссиня - свинцовую гладь опустятся передохнуть первые перелётные утиные стаи. В ту пору северяне прячут на антресоли в прихожей и в самый темный угол всю зимнюю одежду. Как же замечательно: давно переломилась напополам нескончаемая зимняя ночь, уступающая право нескончаемому дневному свету. А тот день выдался на редкость лучистым, жарким для этих чисел июня. Все журналисты набились в промышленный отдел. Громче всех голос местного Теркина, балагура Вальки Рантова, фотокора. У него гладко выбритый череп, неровные, изъеденные бензином зубы. Его «губительно- гибельная» страсть – гонки на своей допотопной «Эмке» по улочкам Сетарда. Клаксон, древнего всплеска чуда техники, издает звуки - невообразимые, они пугают стариков и старух. Кажется, сию минуту рассыплется железный динозаврик. Ан нет, рычит себе, да прёт своего владельца по его прихоти. В редакции Вальку недолюбливали. Может, не нравилось, что он готов был любого, кроме начальства, поднять на смех. Сейчас Рантов острил в адрес очередных жертв «Тяп - ляпа». - Ну, Таньша - маланьша,- подначивал он Таньку Басову, - тебе после сих газетных изысков остаётся впрыгнуть в мою «Антилопу-гну» и сигануть в обнимку с ней с крутояра Сеты. Таня отмахивается от него, мол, отстань зубоскал. Другие что-то между собой обсуждают, иные уткнулись в трубку телефонную. Словом, обычная утренняя раскачка перед оформлением командировочных удостоверений, поездками на разные предприятия и организации для сбора газетного материала. Впереди полный напряжения трудовой день районного журналиста. Понемногу гомон и суматоха утихли. Один Рантов сыпал хохмами, припоминая о своих проказах во время лодочного похода на островок Тихий, где редакционная гоп- компания собирала красную смородину и грибы. Он злобновато подсмеивался над бабой Варей. Сдержался тогда Стражин, не ввязался в грубый скандал. Все ж тот старше лет на десять. Вальку он вообще не терпел. На то были причины. Года полтора назад на имя Виссариона в редакцию поступило письмо. Некая Александра сообщала, что читает все его статьи с упоением. И она, когда Стражин приходит в цех их промкомбината брать у кого-то интервью, от волнения не знает, как ей быть от волнения. В конце послания девушка приглашала Стражина придти в субботу на свидание в горпарк. В конверт вложено фото. Со снимка глядела миловидная девушка. На обороте надпись: « кого л – ю, тому дарю». И карандашом приписка: «Я буду на пятой скамейке от качелей, возле большой берёзы». Письмецо вывело Виссариона из душевного равновесия. Прямо гром среди ясного неба! Ну, как же! Первое объяснение в любви! Причем, самой девчонки! Перечитав строки эпистолы, он невольно подметил шероховатость изложения, некую навязчивость, свойственную скорее натурам грубоватым, чем тонким.Но в целом послание написано искренне. Это его и сбило с толку. Сперва, опешив от неожиданности, подумал, а вдруг и вправду в него влюбилась эта девушка. «Чем чёрт не шутит,- размышлял он.- Нормальная внешность. В меня разве нельзя втюриться?!» На самом деле. Разве Виссарион, молодой пышущий здоровьем, порядочный человек, неплохой журналист, не достоин любви? Кто из нас в молодости не мечтает о любви чистой, прозрачной,как струи родника. От облика той незнакомки веяло непосредственностью, лишь что-то неуловимо печальное читалось во взгляде, полурассеянном - полупристальном. Отчего-то в душу Стражина вкралось сомнение. Интуиция? Может быть. Уж очень профессионально для Сетарда сработан снимок. Такой портрет не по силам любителю, да и городскому фотоателье, не баловавшему горожан качеством фотографий. «Не приложил ли руку Рантов?- внезапная догадка как бы осенила его.- Нет. Это же по-настоящему подло». Для подобного розыгрыша нужен повод, а Стражин его не давал, не тискал редакционных девчонок по углам, как некоторые. «Неужто письмо подмётное?- маялся Стражин.- Без помощи наших литрабынь Рантов и строчки на бумаге не выдавит из себя. Не дано это ему». До субботы оставалось два дня. Виссарион извёлся: он то сомневался в искренности объяснений писавшей, то верил каждому слову, то подозревал в проделке Вальку. За всеми его размышлениями была жажда молодого сердца познать настоящую большую любовь, и, вместе с тем, боязнь, а вдруг это ошибка! Велика и боязнь грязного вмешательства в его жизнь. Собравшись с духом, показал письмо и фото девушки бабе Варе, сказав, что сомневается в подлинности строк. - Ой, каков Валька паршивец! Это точно Саша. Через три дома от меня жила. После восьмилетки поступила в профтехучилище, старики её люди простые, зарабатывали крохи, не могли дать ей образования. По просьбе её родителей Рантов и сделал фотку, на память о новой жизни. А тем летом поехала она с парнем кататься на моторной лодке. Видно, не судьба: лодка опрокинулась, Саша ушла в волны, а паренёк выплыл. Вот как бывает, а такая была голубушка,- жалостливо закончила баба Варя повествование. Посидела, повертела письмецо в руках, помолчала. Потом сердито выговорила: - Какой Валька срамник. Уж годы бегут, скоро облысеет. Разве этак шутят. Умершую порочил. И наши вертихвостки хороши! Чудом ушёл Валька от взбучки: выпала срочная командировка на пески к рыбакам, делать фоторепортаж о будущем орденоносце. Убрался из города подальше от оплеухи Виссариона, и от городского субботника. Весь Сетард вышел в порт помочь речникам разгрузить баржи с продуктами для долгой зимовки. Всё это, и прошлогоднюю поездку на остров Тихий – внезапно как-то остро пережил Стражин. Не мил показался ему тёплый денек. А Рантов продолжал злобновато подтрунивать над бабой Варей. - Хам ты, Валька!- бросил ему в лицо Стражин, ощущая, как дубеет на скулах кожа. - Обидел старуху и радости полные штаны! Но супец её на природе чавкал, нахваливал. Ребята притихли, потом отовсюду понеслось:- Зубоскал несчастный! - Тоже мне, старуха, - бурчал Рантов, пятясь к дверям, не ожидал, видать, получить такого дружного отпора. Кто знает, чем бы закончилась перепалка, да затрезвонил телефон, а в кабинет вплыла бухгалтер Зоя Порфирьевна. Осмотрелась, склонив по- птичьи голову на плечо, еле слышно прошептала: - Ребята, вы знаете, что наша Варвара Степановна лечилась в Сочи? Что за вопрос. К тому же недавно вся редакция читала открытку баб Варину, что её не берет никакая лихоманка, она ест свеженькие огурчики, помидорчики, цитрусовые, дышит целебным морским воздухом. Словом, молодеет душой и телом. Рантов, конечно, не преминул вставить: - Х-ха, мы, Порфирьевна, полагали от вас услышать нечто более изысканное. Готов гонорар и пора ставить на стол самовар. Никто не поддержал его шутки. Что - то такое неладное было написано на лице бухгалтерши, неумолимой в пополнении кассы взаимопомощи, вечно воинственной и беспощадной во взимании налогов, особенно на холостяков, в те годы именно так советская власть их допекала: нечего увиливать от ЗАГСа, плати! В сей раз посреди комнаты стояла пожилая осиротевшая женщина. Страшная догадка, рвущая дыхание, леденящая кровь, пронзила газетчиков. Резкая саднящая боль перехлестнула грудь Виссариона, спазма стиснула горло. Почему-то заныли обмороженные в нынешнюю зиму пальцы на руках. И раздался голос Зои Порфирьевны - неузнаваемый и тихий, как шелест осенней листвы на прихваченной первым заморозком земле. - Она умерла. От рака. - Нет – нет - нет!- бился по комнате звонкий, молодой и несчастный голос Таньки Басовой. Только не было уже с ними любимой и обожаемой бабы Вари. - Как же это? А врачи, хирурги что?! Как теперь Яша? Яша, Яшка, милый мальчиш. Похороны близких – тяжкий камень. Разве для глаз мальчишки скорбная процедура предания родного тела матери земле? Яшу не пускали было на погост, но он не по годам серьёзно сказал: - Всё равно поеду. Ведь это моя мамочка. Милый мальчишка, он ещё не осознал в полной мере всю горечь утраты. Дорогой у гроба матери он будет всхлипывать, звать её домой. Когда начнут засыпать яму землей, страшно закричит, царапая комья сырой земли. Осиротел Яша, осиротели газетчики. А с фотографии, ввинченной в памятник, неотрывно смотрела на белый свет, не мигая, ещё молодая тридцатилетняя женщина с первыми морщинками у губ небольшого рта. Не любила фотографироваться баба Варя, так и осталась навечно молодой. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
