Она была бабочкой. Обыкновенной рыжей бабочкой из семейства перламутровок по имени Аглая. Ну, вот так ее прозвали в толстых научных книгах, где половина текста написана загадочным для непосвященных латинским языком. В тех же книгах научно объяснялось, почему все бабочки семейства перламутровок больше всего на свете любят васильки. Наверное, это объяснение было вполне убедительным, но автор этих строк его не читала. Да и Аглая – тоже. Бабочки не умеют читать. Тем более, нарисованные.

 

Более того, Аглаю нарисовал художник, который тоже не читал научных книг, поэтому на его рисунке рыжая перламутровка покачивалась на гордом бутоне белого Ушастого Ириса. Ирис был выписан с любовной тщательностью. Должно быть, художник питал чувства к этим затейливым садовым красавцам. А вот Аглая затосковала сразу же, как только кисть художника легко коснулась листа бумаги, явив на свет темно-зеленые глаза бабочки, и она смогла разглядеть самовлюбленного ириса. Ушастый дылда пыжился и важничал.

 

- С чего бы это? – недоумевала Аглая. - Должно быть, гордится длинными, как у спаниеля, ушами.

 

Больше, по мнению Аглаи, гордиться было нечем.

 

- Ах! – вздохнула Аглая, как только художник нарисовал то, чем бабочки обычно вздыхают. И затрепетала недорисованным крылышком. Она уже поняла, что жизнь не задалась с самого начала. Быть навеки привязанной к Ушастому Ирису, может, для кого-то и счастье, только не для Аглаи. Ее темно-зеленый мечтающий взор устремился было к небу, так похожему на синие васильки, но уткнулся в серый пыльный потолок маленькой комнатушки, которую художник самонадеянно величал мастерской. Здесь, торопливо перекурив, он писал халтурку исключительно для заработка. Бедная Аглая не знала, что она всего лишь халтурка, шабашка. Ей грезились синие поля васильков, солнечный простор, теплый июньский ветер и он, Василек Ее Мечты! Единственный среди тысяч васильков! Только для нее, для Аглаи. А она – только для него. Вот он склоняет перед Аглаей изящную головку в синих лепестках… И это - счастье! Но суровая действительность оказалась куда прозаичней.

 

Художник, кое-как разрукрасив рыжий сарафанчик Аглаи неряшливыми черными кляксами, сдал халтурку в издательство. Там Аглаю равнодушно приняли и так же равнодушно отправили в печать. Аглая с ужасом вспоминала огромное помещение, наполненное грохочущими монстрами. Как бы вам понятнее объяснить: представьте себе, что вас из теплых материнских ладошек, пахнущих молоком, безжалостно вырвали и бросили на жесткую больничную койку огромной палаты, где день и ночь стонут и мечутся страдальцы, где вас терзают и мучают вроде бы для вашей же пользы. Но ведь до ощущения этой пользы надо еще и дожить. Конечно, пропахшие табаком, испачканные краской руки художника не очень-то походили на теплые материнские ладошки. Но все же были родными. Так думала Аглая, и кто бы ее осудил за это?

 

Стеная и дрожа, она перетерпела все издевательства печатного станка и , еле дыша, пришла в себя уже в толстой пачке отпечатанных репродукций. Но после всех пережитых мучений ей стало все равно, где и как продолжится ее разбитая жизнь.

 

Бумажные репродукции тем временем поместили в дешевые белые рамочки и развесили в стандартных маленьких комнатушках, похожих друг на друга, как похожи семечки в корзинке подсолнуха. В этом большом человечьем подсолнухе день и ночь толклись люди. Они приезжали и уезжали, бокастые чемоданы и сумки ненадолго втискивались в шкафы и тумбочки, чтобы через день-другой уступить место следующим постояльцам. На широких кроватях люди беспокойно спали, или, сбивая влажные простыни в ком, занимались любовью.

 

Аглая не понимала человечьей любви. Сегодня утром любит одну, вечером - уже другую, а иногда и двух сразу. Какая же это любовь? Любовь - это, когда среди тысяч васильков ты находишь его, единственного. Когда он – только для тебя, а ты – только для него.

 

Аглая скучала и тосковала. Под скрип неутомимой кровати ей грезились васильковые просторы, васильковое небо, и он, Василек Ее Мечты. Единственный. Только для нее. А она – для него.

 

Однажды в комнате, где томилась Аглая, поселилась женщина с печальными зелеными глазами. Порой, женщина принималась плакать, и рыжая челка горестно вздрагивала. Вместе женщиной, ее слезами и вздрагивающей челкой в комнате поселилась песня. Женщина слушала ее часами, и вскоре Аглая выучила песню наизусть. Если бы нарисованные бабочки умели петь, Аглая конечно спела бы эту песню от первого до последнего слова:

 

До cих пор стою я у той черты,

Где, ворвавшись вдруг в жизнь мою,

Все в ней спутал ты!

Ни к чему скрывать, что ночей не сплю,

Что тебя люблю, что тебя люблю,

Все равно люблю, лишь тебя люблю,

Лишь тебя!

 

Но Аглая не могла себе позволить так расслабиться. Все-таки она была из семейства перламутровок. Воспитание не позволяло. Поэтому песня всегда исполнялась дуэтом: магнитофоном и Женщиной с печальными зелеными глазами. Женщина утирала слезы влажной ладошкой. Аглая сочувствовала необычной постоялице, но как-то снисходительно. И опять же снисходительно жалела ее.

 

Женщина с печальными зелеными глазами вела себя странно: не таскала в комнату бутылки с вином, не плясала голой на столе, не скрипела кроватью в ритме взбесившегося маятника, не пыталась написать на Аглаиных крылышках похабные слова жирной губной помадой , не тушила окурки на ее рыжем сарафанчике.

 

Женщина с печальными зелеными глазами совсем, совсем не обращала внимания на Аглаю. И это удивляло нарисованную бабочку. Аглая многому могла бы научить грустную постоялицу. Все-таки у нее уже был большой опыт общения с человечьим миром. И даже сумела бы утешить ее. Разве могла сравниться неведомая печаль постоялицы с грустной судьбой Аглаи? Что эта женщина могла знать о Васильке Аглаиной Мечты, больше похожем на сон? О васильковом поле, уходящем за горизонт, которое никогда- никогда не сбудется в ее, Аглаиной, жизни. Не говоря уже про окурки и помаду. Но ведь это не повод для отчаяния? Верно? И как бы ей ни было грустно и одиноко в соседстве с унылым Ушастым Ирисом без Василька, Аглая никогда не стала бы рыдать и петь прерывающимся от слез голосом: «Все равно люблю, лишь тебя люблю…».

 

- Что ты можешь знать о любви, маленькая бабочка? – словно услышав Аглаю, спросила Женщина с печальными зелеными глазами. - Ничего ты не знаешь о любви. И никогда ты не узнаешь любви, не узнав, что такое ревность.

 

- Если любишь по-настоящему, ревновать унизительно. Вот я, когда встречу Василька Своей Мечты, ни за что не стану его ревновать, - с апломбом возразила Аглая, ничуть не удивившись завязавшемуся разговору. Она так соскучилась по общению.

 

- Глупая бабочка! Любовь без ревности – это клумба без цветов, - рассмеялась Женщина с печальными зелеными глазами. – Впрочем, сама убедишься скоро.

 

Она вытащила из шкафа бокастую сумку, достала альбом, акварельные краски и принялась рисовать. Аглая умирала от любопытства, но сдержанно молчала, как и полагается воспитанным леди. А женщина, закончив рисовать, полюбовалась своей работой, поворачивая лист и так и этак. Аглая затрепетала крылышками в радостном волнении.

 

- Вот, глупышка, смотри! – Женщина с печальными зелеными глазами прикрепила рисунок к стене напротив, и Аглая, замирая от восторга, увидела неоглядное васильковое поле, уходившее за горизонт. Синее, синее. Как небо. А впереди, чуть покачивая яркой синей головкой, словно танцуя, тянулся к солнцу он, Василек ее мечты. И не сразу восхищенная Аглая разглядела, что коварная Женщина с зелеными глазами нарисовала рядом с Васильком Аглаиной Мечты другую перламутровку. Ах, как красива и весела была юная соперница. Как трепетал на ветру рыжий в черную крапинку сарафанчик прекрасной незнакомки. А Василек, ее, Аглаин, Василек, тоже трепетал, как крылышки счастливой соперницы.

 

Аглая замерла, заледенела. Она не заметила, как день склонился к вечеру. Она не видела, как женщина с зелеными глазами убрала в бокастую сумку альбом, краски и магнитфон. Она не услышала, как за необычной постоялицей захлопнулась дверь, и комната опустела в ожидании новых жильцов. Эта комната-семечка человечьего подсолнуха совершенно перестала интересовать Аглаю. Всем своим существом Аглая стремилась теперь туда, к Васильку. Но он не обращал на нее никакого внимания. Там, на противоположной стене, на акварели зеленоглазой женщины, светило солнце, гуляли синие волны по васильковому полю, и склонял голову в синих лепестках перед прекрасной, но чужой незнакомкой Василек Аглаиной Мечты. Разве могла повидавшая жизнь Аглая в своем потертом сарафанчике сравниться с юной незнакомкой? Но она не теряла надежды. Главное - не терять надежды.

 

- Посмотри на меня! Я здесь! Только поверни голову и посмотри! Пожалуйста! Да, мои крылья не так красивы, как у прекрасной незнакомки. Но разве это главное? Я люблю тебя! Я всегда любила тебя, даже когда тебя еще не было! – молила Аглая. Она попыталась взлететь. Как отчаянно трепетали ее рыжие крылышки в неряшливых черных кляксах, стремясь сорваться с листа, но нарисованные бабочки летают только в мечтах. Аглая не сдавалась, слышали бы вы, как замирало и снова билось, как сумасшедшее, ее нарисованное сердечко. Но только влюбленным, только влюбленным дано услышать биение даже нарисованного сердца. А Василек Аглаиной Мечты не был влюблен в Аглаю.

 

Если бы Аглая умела плакать, она непременно заплакала бы, смахивая слезы, словно ладошкой, рыжим крылышком. Но художник забыл нарисовать слезы. А какая же любовь без слез!

 

Наступила дождливая ночь, а на рисунке зеленоглазой женщины все так же сияло солнце, и соперница Аглаи все так же радостно парила над Васильком Аглаиной Мечты. Вот когда Аглая поняла, почему так часто плакала зеленоглазая женщина. Теперь и Аглая плакала. Только без слез. Ее бедное нарисованное сердце разрывалось от любви и ревности. И уже под утро, совершенно отчаявшись, Аглая неожиданно для себя запела ту самую единственную известную ей песню, которой научилась у Женщины с печальными зелеными глазами:

 

И к чему скрывать,

Что ночей не сплю,

Что тебя люблю,

Лишь тебя люблю,

Что тебя люблю,

Лишь тебя люблю,

Лишь тебя...

 

Если бы Аглая могла, она отдала бы свою никчемную бумажную жизнь в соседстве с постылым Ирисом только за один миг свидания с Васильком. Только бы разочек пролететь над васильковым полем, увидеть, как Василек Ее Мечты влюблено склоняет голову в синих лепестках к ней, Аглае. Потому что, если любишь, то ты - только для него, а он – только для тебя. Единственные. Потому что если любишь, никакие другие перламутровки в новых рыжих сарафанчиках не привлекут твоего внимания. А сарафанные крылышки любимой, пусть и обожженные пьяными окурками, все равно будут для тебя самыми красивыми и желанными.

За одну ночь Аглая стала мудрой и еще более несчастной, хотя мечта ее сбылась, она нашла Василька Своей Мечты. Но не все исполненные мечты делают нас счастливыми.

 

А утром, тяжело ступая отекшими ногами, в комнату пришла горничная, увидела рисунок, небрежно приклеенный скотчем к обоям, покачала головой сердито, сорвала васильковую акварель и бросила в пакет с мусором.

 

Если бы Аглая могла кричать, она бы зашлась в крике, и пусть бы совсем оглох Ушастый Ирис. Все равно! Но нарисованные бабочки обречены страдать молча. И этим они очень отличаются от людей. Аглая страдала молча. И продолжала любить. Молча. И только иногда, когда печаль становилась совсем нестерпимой, Аглая безмолвно пела человечью песню, слова которой до сих пор странным образом волновали ее нарисованное сердце.

 

А жизнь в человечьем подсолнухе текла своим чередом. Но странное дело – в комнате, где нарисованная бабочка парила над белым ирисом, некоторым постояльцам лунными весенними ночами явно слышалась очень знакомая мелодия, и даже угадывались слова, когда-то слышанные, но позабытые:

 

До сих пор стою я у той черты,

Где, ворвавшись вдруг в жизнь мою,

Все в ней спутал ты!

И к чему скрывать, что ночей не сплю,

Что тебя люблю, что тебя люблю,

Все равно люблю, лишь тебя люблю,

Лишь тебя!

 

И может поэтому, а может, по какой другой причине, но с тех пор никто не плясал в этой комнате голым, не тушил окурки о сарафанные крылышки и не писал помадой похабных слов.