Петер жил вдвоем с бабушкой на третьем этаже многоэтажного дома. Сколько в нем этажей на самом деле, мальчик не знал, но не потому, что не умел считать, а просто их число непрерывно увеличивалось. Дом тянулся ввысь и раздавался вширь, менял цвет, словно хамелеон, то там, то здесь отращивал леса, перекрашивался и перекраивался изнутри. Петер не успевал следить за его метаморфозами. Страдая аллергией на строительную пыль, мальчик редко выходил на улицу и увидеть здание снаружи не мог. Целыми днями он сидел на подоконнике и смотрел на кучи известки, битой черепицы, гнутых железяк и бетонных обломков.

Земля внизу, вязкая и красная от кирпичной крошки, давно превратилась в топкое месиво, по которому невозможно было пройти, не налепив на подошвы тонны грязи. От подъезда до ворот лунной дорожкой пролегал деревянный настил, по которому бабушка два раза в неделю ходила в продуктовую лавку и покупала хлеб и молоко. Иногда она приносила из магазина пару морковок или яблок – для Петера. Мальчик рос, и ему нужны были витамины. Сама бабушка ела мало, макая булку в стакан кипятку, а потом, кряхтя, ложилась на кушетку и просила внука почитать. Она любила сентиментальные романы в цельнокартонных, поеденных временем переплетах и слушала, блаженно щурясь, истории смелых мачо и белокурых девиц с очами как небо. Так внимают бывшие моряки музыке волн.

«И как это он ее, а? Как же она поверила, глупая? Эх... – волновалась бабушка и промакивала щеки носовым платком. – Погоди, внучек, не так споро. Что, говоришь, она ему сказала?» Сути любовных терзаний Петер не понимал, как и того, какие у девиц глаза. Ведь небо бывает разное: лиловое перед грозой, темно-синее в ясный осенний полдень, ранним утром – прозрачное, словно березовый сок, золотое на рассвете и зеленое у самого горизонта, когда солнце еще как следует не проснулось, но уже расправляет первые тонкие лучи. Весной – цветущее, как незабудка, нежное и мокрое от талого снега, а в зимние сумерки – черное, будто гнилая картошка. На закате оно становится похожим на хвост райской птицы, а по ночам – на расшитую бисером наволочку. В конце концов, Петер решил, что глаза героинь красивы, потому что небо красиво всегда.

Когда бабушка спала, а смотреть в окно надоедало, мальчик листал детскую книжку со зверями и рыбами, жуками, бабочками и цветами. Скудный текст он выучил наизусть, кто и где живет, растет, пасется, охотится, а картинки – яркие и сочные, точно узоры в калейдоскопе, мог разглядывать бесконечно. Они напоминали Петеру сказки, которые ему – тогда совсем еще маленькому – бабушка рассказывала за обедом. Руки у нее тряслись, ложка тыкалась мальчику то в нос, то в подбородок, а суп, жидкий и горячий, выплескивался и норовил затечь под ворот футболки. Петер уворачивался и жадно ловил бабушкины слова.

– Давным-давно, до того, как началась стройка... – в ее устах это звучало почти как «до начала времен», – у нашего дома зеленела лужайка и в кустах щебетали птицы. По утрам они будили всех соседей громким «фью-ить», а потом делали так... «тру-ту-ту-уу... цок-цок-цок».

Бабушка забавно вытягивала губы, изображая птичью трель, а Петер доверчиво распахивал рот, и – ам, в нем тут же оказывалась ложка супа, которую ничего не оставалось делать, как проглотить.

– А под окнами у нас, вон там, где сейчас стоит бетономешалка, были песочница, горка и качели. Знаешь, что это такое?

Петер мотал головой.

– Доска на веревочках, на ней можно качаться, вот так... – мальчик завороженно следил за бабушкиной рукой, которая прямо перед его лицом покачивалась лодочкой, – ам, и ложка опять оказывалась во рту. – Я все думала: вот вырастет мой внучек, будет играть. Как хорошо! А потом они пришли и сказали, что хотят надстроить еще несколько этажей, потому что места мало, а если мы не согласны – то дом вообще снесут.

– Кто пришел?

Бабушка поджимала губы.

– Ешь давай. Сколько мне с тобой возиться? И вот, стали они укреплять фундамент, забивать сваи, и перво-наперво поломали нам канализацию.

– А что такое ка-на... – он никак не мог выговорить трудное слово.

Старушка вздыхала и опять горестно поджимала губы. Седая и нечесаная, она казалась мальчику похожей на грустный кактус.

Теперь Петер умел есть сам и с удовольствием поел бы супу, но бабушка готовила его все реже, только по праздникам, вернее по тем дням, которые почему-то считала праздниками. Чем одни дни отличаются от других, кроме нее никто не знал. И про то, как было «до начала стройки», она больше не рассказывала, наверное, и сама забыла.

Лето сменяло весну, а зима – осень, и как-то осенью бабушка занемогла. Утром она покряхтела-покряхтела, поворочалась, но не смогла встать с дивана. Пришлось Петеру идти в продуктовую лавку самому. В старом дождевике и галошках, зажав пару монеток в кулаке, мальчик вступил на скользкий настил. К счастью, накрапывал дождь, и пыль прибило. Дышалось свободно и легко – сентябрьской свежестью.

Минимаркет находился прямо за оградой стройплощадки, только перейти дорогу. Мокрое асфальтовое полотно блестело, у бордюра облепленное желтыми листьями. Тускло белела пешеходная «зебра». Людей на улице не было, машина подъехала только одна – и остановилась у перехода, чтобы пропустить Петера. «По ту сторону» все выглядело чудным.

Мальчик купил сдобную булку и пакет молока, хотел взять еще яблоко – уж очень оно ему понравилось глянцевым румянцем, – но не хватило денег. Потом он вернулся домой.

На лестничной площадке третьего этажа Петер увидел худую девочку в джинсах и майке и с чайником в руке. Она стояла возле их с бабушкой квартиры и звонила в дверной звонок.

– Привет! Не видишь, что ли, не работает.

– Что, света нет?

– Ага.

– А у нас воду отключили, – сказала девочка. – Где-то труба лопнула, перекрыли весь стояк. Можно у вас чайник набрать?

– А ты что думала – стройка, – отозвался Петер и открыл дверь своим ключом. – Заходи. Кухня слева. Только осторожно, там коридор ящиками заставлен.

Внутри квартиры громыхнуло, затем полилась вода.

– Не ржавая! Класс! – прокричала из кухни девочка. – Кстати, меня Линой зовут.

Петер пробурчал в ответ свое имя. Сняв галоши, он аккуратно поставил их на полочку для обуви, дождевик встряхнул и повесил на гвоздь.

– Тихо ты, бабушка спит, – сказал он появившейся с полным чайником в руках Лине. – Расшумелась.

– Там – твоя бабушка? Она что, болеет?

– Почему болеет? Просто старая, устала.

Он подумал, что глаза у его новой знакомой – совсем не как у красавиц из романов, ведь не бывает небо таким теплым и коричневым, будто мех плюшевого мишки, но все равно красивые. И голос – звонкий, со стеклянными переливами, словно ледок под ногами похрустывает. Очень радостный голос.

– Пойдем к нам, чай пить, – предложила Лина. – Мама на работе, а мне скучно одной. Мы на четвертом живем, в другом крыле.

Никогда еще не видел Петер такой комнаты – маленькой и одновременно светлой и просторной. Их с бабушкой квартира кишела всякими предметами, нужными и не очень, расстаться с которыми было жаль: подушками, катушками, старыми игрушками, зонтами, ломаными будильниками, тряпками, сумками, коробками, вязаными салфетками, фарфоровыми фигурками, цветочными горшками, фотоальбомами, клубками и пуговицами. Мальчику редко удавалось пройти из угла в угол и ни на что не наступить.

В Лининой гостиной не было ничего лишнего и все стояло на своих местах. Стол с тремя стульями, диванчик, этажерка, а на ней – какая-то квадратная черная штуковина, включенная в розетку. Пахло вкусно – сдобой и накрахмаленной скатертью.

Петер сел у стола и смотрел, как девочка с плюшевыми глазами расставляет чашки, водружает посередке пузатую белую сахарницу и вазочку с печеньем, разливает по чашкам ароматный чай.

– Ты в каком классе учишься? – спросила Лина.

– Что? – он сглотнул.

– Что-что, – передразнила Лина. – Ты в школу-то ходишь?

Петер неуверенно пожал плечами. Про школу ему говорила бабушка – давно, что там весело и много ребят, которые учат разные интересные вещи. Например, читать, но этой премудрости он научился и так – дома.

– Нет? Сколько же тебе лет?

Он попытался сосчитать и подумал, что жизнь, как дом, все время надстраивается, и никак за ней не угнаться. Петер помнил торт с пятью свечами, и коробку в яркой обертке, и себя – счастливого, в бумажной шапочке и с вилкой в руке. Потом бабушка совсем ослабела, плохо видела, тортов больше не пекла и подарков не дарила, и сколько времени прошло с тех пор, два или три года, он не знал.

– Не может быть, что ты младше меня, – рассуждала Лина. – Ты выше почти на целую голову. Нет, тебе обязательно надо в школу. Пойдем завтра вместе?

– А где это?

– От ворот вниз по улице, все вперед и вперед, а потом по лесенке вниз – кирпичное здание с башенкой. Очень легко найти.

– До ворот и вниз, вперед по лестнице... – повторил Петер.

Лина рассмеялась.

– Зайди за мной в полвосьмого, я тебе покажу. А танцевать ты умеешь?

Она вставила в черную квадратную штуковину блестящий диск и надавила кнопку. Внутри штуковины заскрежетало, и было так, словно кто-то потянул за хвост соседскую кошку, и та замяукала – но не противно, по кошкиному обыкновению, а тонко и мелодично. Звякнули монетки о каменный пол, дробно и сухо по деревянному настилу протопали каблуки, а затем будто снежинки за окном закружились.

– Музыка, – сказала Лина, – нравится тебе? – и сама закружилась по комнате, вместе со снежинками, раскинув руки и щурясь на закатное солнце.

Петеру очень хотелось потанцевать с ней, но он стеснялся и, сидя неловко, бочком, на стуле, ел одно печенье за другим.

Утром он проснулся с первой трелью отбойного молотка. Работали далеко, и все-таки в первый момент мальчик по привычке зажал ладонями уши. Стенные часы показывали двадцать пять минут восьмого. Ой-ой-ой, чуть не опоздал! Бабушка тихо постанывала во сне, и Петер не стал ее тревожить. Быстро оделся, куснул пару раз зубную щетку, завтракать некогда – и бегом, через две ступеньки, на четвертый этаж.

Ему в лицо полетела известка, пыль, сухой цемент. На лестничной площадке толпились люди в измазанных краской комбинезонах, что-то тащили, переставляли, заделывали. Гудел сварочный аппарат. У Петера тут же засвербило в носу, а из глаз потекли слезы. Он знал, что смотреть на сварку нельзя, и, отводя взгляд, попытался проскользнуть по стеночке.

– Эй, малец, ты куда? Здесь закрыто.

– У меня там подружка живет, вон в том крыле, – Петер шмыгнул носом. – Я осторожно.

– Никого там нет. То крыло – нежилое. Топай отсюда, малыш, и без тебя работы хватает.

– Но... но... я вчера там был... с Линой... мы договорились.

Парень в каске равнодушно оглядел его с ног до головы, словно выставленную на витрине безделушку, и отвернулся.

– Говорят тебе – нет на этом этаже квартир.

Он торопился – от подъезда, по мокрому настилу, шаткому, как никогда, за ворота, и вниз по улице. Мимо пешеходной зебры, мимо продуктовой лавки с голубой вывеской, мимо газетного киоска и длинного серого бензовоза, припаркованного так, что обойти его можно только по проезжей части. Мимо автобусной остановки и увядшей клумбы с гладиолусами, мимо темных, расплывчатых стен. Как странен мир, в котором никто ничего не строит. Город акварельный и неживой, словно картинка в книжке. Петер испуганно озирался, втайне мечтая, что вот-вот из белесой измороси вынырнет ему навстречу худенькая фигурка, распахнет руки, как крылья, и закружится в ритме дождя. Дома по левой стороне кончились, и снизу, точно с вершины холма, открылось ровное пространство: зеленое футбольное поле, а за ним – желтый квадрат песка, качели и пирамидка из толстых канатов, и белое здание с башенкой, яркое, будто сахарное, и словно сахар, оно таяло липкой дорожкой. От того места, где стоял Петер, спускались к футбольному полю узкие ступеньки, а по дорожке шли дети – с ранцами, сумками и рюкзаками, одетые с иголочки, модные, чистые и отутюженные.

Они шли поодиночке, по двое и маленькими группами, весело болтая, – до Петера долетали их голоса и смех. Ему вдруг показалось, что смеются над ним – нелепым и долговязым, с красными глазами и распухшим носом, – над его выпачканной известкой курткой и брюками, перешитыми из старой бабушкиной юбки. Петер не мог, не смел спуститься к ним, по лесенке без перил, на которую только ступи – и покатишься кубарем.

Вот если бы там, внизу, была Лина, она бы его поняла, к ней он не побоялся бы скатиться кувырком, подбежать, заговорить, взять за руку. Она бы познакомила его с остальными и с учительницей, и ему, конечно, разрешили бы ходить в школу, и бабушка купила бы ему ранец, как у всех, или красивую кожаную сумку через плечо. Но...

Лины там не было. Ее не было нигде. Тонкая кареглазая девочка в джинсах и майке, которая волшебно танцевала, будто растворилась в цементной пыли, в запахе побелки, в шуме сварочного аппарата и грохоте отбойного молотка. Петер, словно вмиг осознав, как глупы его надежды, опустил голову. Его плечи поникли. Разноцветный поток детей на сахарной дорожке иссяк, и школа – как цветок лепестки – запахнула двери.

Понурый, брел он домой. Мимо клумбы с мертвыми гладиолусами, черными от дождя, мимо стеклянного навеса автобусной остановки, мимо магазина с голубой вывеской. По тротуару, скучному, щербатому и темному, в солнечных кляксах опавшей листвы, потом по деревянному настилу – и вверх, на третий этаж.

Он поднялся по лестнице – и остолбенел. Четверо рабочих забивали регипсовыми плитами дверь его квартиры, так, что получалась гладкая зеленая стена. Пятый, с мастерком, уже начал эту стену штукатурить. Они так увлеклись работой, что не обратили на подошедшего мальчика никакого внимания.

– Что вы делаете? – в отчаянии закричал Петер. – Там моя бабушка!

– Отойди, пацан, не мешай, – бросил ему через плечо один из рабочих, тот, который штукатурил, – и зачерпнул раствор.

Петеру чудился тихий бабушкин голос из-за стены, кашель и вздохи, но строители ничего не слышали, потому что громко стучали – и продолжали заколачивать дверь.