Как-то мне пришлось занять койку в терапевтическом отделении районной больницы. Моими соседками по несчастью оказались четыре женщины: баба Маня, баба Нюра, баба Вера и не старая ещё Клавдия, которая всех этих бабушек знала. В первый день знакомства она пыталась как можно больше узнать обо мне, но поскольку я предпочитаю слушать, а не говорить, Клавдия сама словоохотливо рассказывала мне истории из жизни наших пожилых соседок.

Заметив, что я с особой симпатией отношусь к бабе Мане, Клавдия сказала мне:

- Ты с ней осторожней: блаженная она, Манюня-то.

-Почему это?- удивилась я.

Аккуратная и приветливая восьмидесятишестилетняя бабушка Маня понравилась мне с первого взгляда. Её загорелое, румяное, как корочка свежеиспечённого пирога, лицо было сплошь покрыто морщинками, а карие глаза излучали доброту и радость. Всех она называла ласково: «Галенька», «Светонька», «Клавонька», всех благодарила за любую малость.

- К ней ёжики из леса питаться ходят, - сделав круглые глаза и поглядывая на бабу Маню, громким шёпотом сообщила Клавдия. – Нынче летом сын к ней приехал. Капитан он, Володька-то. Нечасто навещает. Ну, и решил ей усадьбу окосить. Я иду мимо, а он косит. Вдруг Манюня выскочила из дому, бежит, одной рукой за сердце держится, другой сыну машет, кричит: «Стой, сынушко, не коси боле!» Тот испугался, спрашивает: «Мама, что случилось-то?» А она ему: «Не коси тут, сынок, а то ёжику стерня пузико колоть будет». Ой, умора, ой, не могу!

Баба Маня, прилаживая слуховой аппарат к уху, интересуется:

- Про меня говорите?

Клавдия кивает:

- Ага, про ёжиков твоих.

Баба Маня, улыбаясь, включается в разговор:

- Домик у меня на краю посёлка стоит, вот ёжики и повадились ходить в гости. И всё норовят к Шарику в будку забраться, у него там всегда есть, чем поживиться. А пёс сердится. Так я Шарика стала в сарайку запирать на часок. Один ёжик приходит, как поезд, по расписанию, в девять часов вечера. Я пса запру, в будку мисочку с молоком поставлю, булочку покрошу и жду. Вижу, трава шевелится – это ёжик мой идёт. Я подойду тихонько, а он в будке-то чавкает да фыркает. Наестся и обратно в лес топает. Славный такой, глаза, что бусинки!

-Ой, Маня, дожила чуть не до ста лет, а всё, как дитя! – хихикает Клавдия. – Погляди вот на Нюру. Она тебя на 20 лет моложе, а какая степенная!

Баба Нюра, худая, бледная и меланхоличная, ходит на костылях. Десять лет назад она сломала шейку бедра, но операция ей противопоказана, и баба Нюра терпеливо, без охов и стонов, носит свою боль.

- Ничего, Бог терпел и нам велел, - говорит она тем, кто выражает ей своё сочувствие.

Зато баба Вера, громогласная, пышнотелая, словно из батонов сложенная, требует к себе постоянного внимания, нашего и персонала. Она ходит мало, больше лежит, постоянно охает и стонет, ругает санитарку за то, что та не даёт ей белого хлеба (врач прописал бабе Вере диету).

- Так и с голоду недолго помереть!- говорит она каждое утро, с отвращением разглядывая кусок чёрного хлеба на своей тарелке. - А мне ведь всего 82 годика. Пожить-то охота!

Вечером баба Вера, не желая ждать, пока санитарка доделает процедуры лежачим больным, кричит в открытую дверь палаты:

- Наталья! Сколь тебя ждать-то можно! Иди мне панцирь надевать!

Так она называет памперс, который всегда надевает на ночь, боясь не успеть дойти до туалета.

Однажды утром к нам, постучав, вошёл высокий худой старик из соседней палаты, церковный староста Дмитрич. Он остановился напротив кровати бабы Веры и стал хмуро и пристально её разглядывать. Всем на удивленье, баба Вера продолжала спать, когда все уже давно бодрствовали, и даже похрапывала слегка, что указывало на сон глубокий и сладкий.

- Вот, полюбуйтесь на неё! – Дмитрич ткнул пальцем в направлении спящей. – Спит, как иорданская голубица, а я сегодня по её милости с двух часов ночи глаз не сомкнул!

Все удивлённо воззрились на него, а Клавдия живо поинтересовалась:

- Чего так?

-Ваша сожительница на мою честь покушалась! – с негодованием произнёс Дмитрич. – Причём два раза за ночь!

У нас непроизвольно открылись рты, а Клавдия хлопнула себя руками по бокам и захохотала. Тут баба Вера открыла глаза и недружелюбно ответила:

- Полно врать, Дмитрич! Ну, перепутала я палаты сослепу. А ты такой сухой, что тебя из-под одеяла и не видно вовсе, я и улеглась.

Дмитрич перешёл на фальцет, выплёскивая перед нами своё негодование:

- Шмякнулась на меня среди ночи со всей дури, а весу-то в ней, как в моей корове Зорьке! Я чуть Богу душу не отдал без покаяния! Особенно второй раз страшно было: я решил, что это уже осознанная диверсия!

Мы с Клавдией, забыв о приличиях, валялись по кроватям, держась за животы от смеха, глухая баба Маня тихонько хихикала, желая присоединиться к веселью, и даже баба Нюра не удержалась от улыбки.

- Да ничего не осознанная!- рассердилась баба Вера. - Просто я на ночь приняла мочегонное, которое утром выпить забыла. Вижу худо, ну, двери и перепутала. А кровать у него стоит у той же стены, что и у меня, - пояснила она нам, пытаясь перекричать Клавдиин хохот.

Дмитрич махнул рукой и хотел было уйти, но тут в палату вошла санитарка, привлечённая небывалой жизнерадостностью пациентов. Дмитрич, указуя на бабу Веру, сердито произнёс:

- Наталья, ради Бога, выдай ей горшок, не то я до выписки не доживу. А ты писай в горшок, клюшка слепая, да не шастай по ночам!- сверкнул он глазами на бабу Веру и ушёл, хлопнув дверью.

Баба Вера, желая, видимо, оставить последнее слово за собой, в сердцах плюнула вслед гостю со словами:

- Тьфу на тебя, старый греховодник!

Дождавшись, когда стихнет хохот в палате, сурово, как всегда, вопросила санитарку, утирающую выступившие от смеха слёзы:

- Наталья, мы сегодня завтрикать будем, аль нет?

Наталья сделала подобострастное лицо, втянула живот, приложила ладонь к косынке, пристукнула потрёпанными тапками и дурашливо отрапортовала:

- А как же, госпожа генеральша! Война войной, а обед по расписанию!

И, скомандовав себе: «Кру-гом! Шагом марш!», - отправилась на пищеблок за кашей.