Из цикла: Ладные Хроники Якутские морозы бывали почище оймяконских или верхоянских , только их никто не регистрировал. *** - Девки! Идите дрова пилить… Больше всего Зинча не любила пилить дрова… Лес привозил и складывал в штабель папка – двухметровый сибиряк с бурятинкой в глазах. Он с матерью был родом с золотого прииска Бодайбо, где они в детстве пасли гусей и нянчили барскую ляльку Сибиряковых. Дальше след терялся – мало ли откуда могло занести на золотой прииск предков? По золотым приискам шастали люди предприимчивые, с доброй волей, сильным духом, себе на уме, а ума – палата: глаз цепкий, рука – крепкая. Не ровен час таким дорогу перебежать – мало не покажется. Потому, когда осаживались где – помалкивали: кто, откуда и зачем. Из иркутских земель до Якутска сплавились родители по Лене единожды – шли на плотах долго, обосновались на суше навсегда. Дрова же эти проходили красной чертой через всё лето, через всё детство, а двор, заваленный опилками, которые утрамбовывали гордые куры, снился Зинче потом всю жизнь… И папка, что по утру с метлой из осиновых прутьев – выметал весь сор со двора. *** - Девки! Идите дрова пилить… Лошадь у отца была покладистой, но прожорливой. Как-то мамка насыпала Зинче целый таз хлеба, чтобы лошади отнести. Несёт Зинча таз, двумя руками обхватила, к животу прижала. Тяжёлый, зараза! Сама худышка черноглазая… Взрослые дразнятся – чёж, глаза у тебя такие чёрные: иди помой! Бежит – плачет, трёт глаза в рукомойнике. Волосёнки – в мышиные косички сплетены. Платье-распашонка до колен, а из-под платья – штаны холщовые. Мамка со своей любимицей Люсей – сестрёнкой Зинчиной, всем девкам и пацанам нашили: чтобы было, в чём в школу по теплому времени бегать… Потянулась лошадь к посудине упоённо, да вместо хлеба – зачерпнула мягкими губами кусок Зинчиной груди… ай! завизжала Зинча. Зубки-то лошадиные – только говорят: от травоядных. Такие зубки – полголовы снести могут, ежели чего. Так вмятинки-шрамики от лошадиных зубок и остались навсегда у Зинченого сердца – на память от доброй животины. А одуревшая животина – сама перепугалась в смерть: от детских воплей и поднявшегося шума, гама, суеты... Сбежалось-то – ни много, ни мало: десять человек – всё семейство Бобровниковых. *** - Девки! Идите дрова пилить… К воскресенью – праздник царил в доме, витал в воздухе сдобой. Мамка Надежда-Анастасия растапливала большую белую печь посреди комнаты, ставила кислое тесто и через три часа ребятишки: 4е мальчика и 4е девочки – уже таскали на морозную веранду эмалированные десятилитровые вёдра с обжигающими булками. Булки эти водружались рядом с сосновыми кадками, где отец с осени солил квашеную капусту, пересыпая её брусникой. Через час булки дубели от мороза, и дети грызли их, как орехи. А на настоящие праздники мать готовила к застолью тазы пельменей и пирогов, а дети выглядывали из-за углов и время от времени облизываясь, выпрашивали: «Ма… кушать очень хочется…», на что строгая мать, даже не поворачивая головы, спокойно и с достоинством отвечала: «Сначала гости – потом вы». Мать была высокая и белокожая, словно снегом сибирским припорошенная. Только у Зинчи была такая кожа – тонкая, нежная и сухая. Остальным – не дал бог. Зато глаза у Зинчи были папкины – огромные с бурятинкой, а у мамки – голубые и прозрачные, как иркутские озёра. А коса у мамки – была до пояса: белая, как лунь, льняная, как папкины портки. А у Зинчи – две каштановых косички: на палец намотай, но зато – кудрявые. *** - Девки! Идите дрова пилить… А бруснику на всю долгую зиму дети заготавливали самостоятельно. Брали те самые эмалированные вёдра для мамкиных булок, и тащились в ближайший лес: тайга была пахуча, тиха и вся светилась от солнечных лучей. Мох под ногами мягко прогибался, и только слышались, порой, скрипы лопнувших старых сучков и шелест жёлтых опавших сосновых и лиственничных игл. Дети жевали кислые ёршики лиственницы, собирали с сосновой коры душистую смолу, которая оставляла во рту жирный смоляной вкус и липла к зубам, наедались горстями голубики… Вернее, не дети… Зинча… самая младшая из сестёр. А сёстры, закатав рукава, ползали по мху, потели, кряхтели, вытягивая из-под тугих плотных листиков крепкую бруснику, часто ещё с белым бочком, сбрасывая её в свои огромные вёдра. А когда к обеду вёдра были полнёхоньки, Зинча начинала горько рыдать, глядя в свой пустой кузовок, и сердобольные сёстры Люся с Машей быстро набирали ей ягоды до краёв. Зимой же, обжигая дёсна морозом, девки лузгали бруснику, как семечки. Багровая бусина таяла на языке и поскрипывала на зубах, распадаясь то ли кислинкой, то ли сладинкой – уже и не разберёшь. *** - Девки! Идите дрова пилить… Глухими, зимними вечерами все уголки большого дома были черны, и только на столе горел живой огонь, да печь грела добрым пламенем – тем самым, что напилили девки за всё лето: а если не напилят, сдохнут от холода. И сидеть-то, собственно, больше было негде, потому и собирались все за большим длинным столом, где папка однажды треснул старшую сестру Ольгу по лбу ложкой так, что из глаз искры посыпались, дабы не лезла поперед батьки – начинать трапезничать можно было лишь с позволения отца. Стол был срубленный и тяжёлый – не сдвинешь, а места на лавках хватало каждому: и дружно лопать пельмени из алюминиевого таза, и играть в `вам барыня`, и слушать страшные рассказки. Мамка в церковь никогда не ходила, но все церковные праздники – чтила. Зинча в пелене младенческих воспоминаний хранила образ черневшего в дверном проёме поповского платья, деревянного подвеса на круглом животе и низкого голоса батюшки, который всё семейство разом и окрестил: а чего мелочиться? Как-то сидели эдак – расшалились: пищат, возятся, смеются. А в ночь на праздник дело было. Мать строго пару раз и скажи: «Угомонитесь, нельзя, духи бродят под окнами». А ребятишки – притихнут вроде от окрика, но даже тут – тихо щебечут, хихикают и прыскают – немало их: восьмеро, а проходит время: уже в голос начинают хохотать и скакать по лавкам, как козлята. Распрыгались так, что сладу нет. И вдруг в бревенчатую стену, где чёрным провалом зияло узкое, маленькое окошко, кто-то рубанул со всей силы с улицы так, что дети посыпались с лавок. Замерли, глазёнки вытаращили, румянцы в пятки рухнули… и тишина, и стук сердец. Что? Кто? А бог знает. Может, папка подшутил, а может, и… нет. Слушать надо, что взрослые говорят. Мамка рассказывала, приехал тут к родителям в Якутск коммунист один из Москвы – атеист, естественно. А тоже – под праздник было. Говорит – баню затопите… а родители: да, сынок – не к добру это… Только рассмеялся в ответ. А в бане – оконце было – голова едва пролезет: для гари. Пошёл париться – нет и нет… Забеспокоились родители… двери в баню вынесли силой, а пусто там. Стали искать с соседями, с собаками… нашли – далеко в огородах голышом… замёрзшего… не юг чай – пятьдесят градусов мороза… Так его кто перепугал в бане-то, что протиснулся в ужасе через оконце это малое, болезный… А в июне 41-го – под Коловрат, когда Зинче исполнился год, к полночи видела мамка, замерев не дыша под лоскутным одеялом, как вровень с кроватью прошла… девочка. Махонькая, чистенькая, беленькая. Палец к губам приложила: молчи, де. Быть беде, шёпотом тогда сказала мамка, и ежели что – будьте рядом со мной, у моей юбки: вдруг погибнем, то все разом, чтобы потом душа за вас не болела. *** - Девки! Идите дрова пилить… Жил за занавеской у них… нет – не домовой… дедушка Логинов – тихий, смирный и очень благодарный. Была такая традиция – усыновлять беспризорных стариков. Пришёл отец однажды – не один… с дедушкой… и просто сказал – он будет с нами жить… так и остался дедушка Логинов за занавеской. Молчаливый был, детям игрушки мастерил, кушал мало, и бесфонарными вечерами, когда в округе свирепствовали многочисленные банды под общим названием Чёрная Кошка – встречал ребятишек из школы по синим снегам. В младших классах приводил Зинчу домой учитель… одну… без сестёр: директор Чёрной школы. Школ было две. Одна Чёрная, где училась голытьба, типа Зинчи. А вторая – Белая, где учились дети нквдэшников и коммуняк-чиновников. Некоторых подвозили на авто. Белая она звалась потому, что была белёная известью – и это казалось маленькой Зинче диковинным фактом. А ещё диковиной казалось вечно голодным ребятишкам, что в соседнем дворе у тёти Нины, муж которой работал в органах, красная ковровая дорожка шла от калитки до крыльца, а в хрустальной вазочке на столе, застеленном скатертью, всегда горкой лежали шоколадные конфеты. Именно туда мамка посыла Зинчу занимать деньги до получки: результативно просить в семье могла только Зинча… и конфетами шоколадными угощаться тоже могла. Учитель забирал Зинчу после уроков в чистую горенку при школе, где улыбчивая жена учителя кормила Зинчу от пуза разными вкусностями, ласкала её, украдкой плакала над ней, а потом учитель брал Зинчу за руку и вёл домой по кривым снежным улочкам, а добрая женщина махала из окошка вслед… и снова плакала. Однажды, таки, он насмелился, и спросил мамку: «Может, отдадите нам свою девочку? Детей у нас нет. К девочке мы очень привязались. Сделаем для неё всё, что в наших силах... мм… любить будем». На что суровая мать, как всегда строго, свела брови: «Своими не торгуем». Припоздал нынче дедушка Логинов. Решили девки – сами домой со школы идти. Темно. Но из дворов за заборами падает свет на снег. Идут. Громко хохочут. Хорохорятся. Котомками своими тряпочными с учебниками – размахивают. Про чернильницы забыли – не берегут. И тут вдали приметили у ворот бабушки Назаровой папиросную искорку. Человека по темноте не видать. А искорку видно. А бабушка – сложная была. Вся высохшая, кожа коричневая, нос крючком, глаза пронзительные, брови мохнатые – ну, колдунья и только. Тихо поговаривали – нечисто у неё в избе. Коты, пауки и всё такое. Вслух – боялись. Нашлёт ещё болезней каких, или молоко у коров с козами отымет: как без молока-то малым детям? Только мать предупреждала в голос, когда ребятня бежала гулять со двора: «Девки, сторонитесь дома бабушки Назаровой». Одна жила бабушка. Неразговорчивая. Подозрительная. И курила махорку, как паровоз. Идут девки, а искорка у ворот горит. Хоть и давят тревогу криками и смехом, а всё равно – боязно: зловеще в Якутке нынче, слишком убийств много и грабежей. Человеческая жизнь – не стоит и гроша. А маньяки? А придурки? А алкаши? Идут девки по родной улице – спокойно им. Ведь свой стоит у ворот. И тут на них из темноты стеной накатила… свинья! Всю улицу чёрной тенью прикрыла. Глаза, как угли… или искры Беломора! И молча, без поросячьего визга – словно фантом. Вопли ужаса застыли в морозном воздухе. Сердце ухнуло в желудок. Все волосинки на теле стали дыбом. Мгновение. И Зинча на автопилоте рванула в бок, подпрыгнула, как раскрученная пружина, и, ухватившись тонкими руками за край забора, перевалилась в сугроб соседского огорода. И опять тишина. И не души. Спустя время, вылезли девки из своих укрытий с трудом… глядят – дивятся. Чтобы такие заборы одолеть – олимпийскими атлетами надо быть. А они – просто перелетели через них, как синие птицы. И почему никто за свиньей не бежал? А? Кто курил-то у ворот? Где люди-то? Не курица, чай, свинья! И мороз стоит – 40 градусов. А животина нужная… да и дорогая. Корми её, пои… Знают девки – у самих в хлеву свиное семейство. Прибежали домой. Зелёные. Без лиц. А мать и говорит исподлобья: «Это бабушка Назарова вас наказала. Перевертень она. За что? А всегда есть за что»… Умирала бабушка, говорят, ой, как тяжко. Всё звала кого-то в забытьи. Вроде – внучатую племянницу. Соседи шептались – передать свой дар надо, без этого – не уйдёт. Приехала племянница. Умерла бабушка. *** - Девки! Идите дрова пилить… Старший сын Николай – был улыбчивым и мягкосердечным. И глаза ласковые с бурятинкой. Как у Зинчи. Правда, на мамку похож был – лицо узкое и скулы высокие, а у Зинчи – круглое, как луна. Юный, но работал уже. Отцу помогал большую семью кормить. В продуктовом магазине. Грузчиком. Однажды пришёл домой – радостный, глаза светятся. Дети бегут к нему вприпрыжку – знают, сейчас сюрприз будет. Из-за пазухи вытягивает Николай… яблоки – дети и обмерли. Три гиганта красоты невиданной. Стянул при разгрузке. Для малышей. Ровные, красные, гладкие. Ни щербины, ни вмятины, словно нарисованные. Любуются дети. Сожрать такое – в голове не укладывается. Всё равно, что персик со стола стянуть у Верочки Мамонтовой. И тут – заходят трое. В шинелях. В фуражках. И муж тёти Нины… Николай Бобровников? Здесь. Ухватили по рукам. Били в кровь при мамке с папкой, при сёстрах-братьях. Помнит перепуганная Зинча ярко-красные нити, размазанные по лицу, покалеченный нос, разбитые губы и застывший ужас в стеклянных глазах с бурятинкой. Помнит слёзы жалости, бессилия и злости. Помнит запах. Запах солёной скорби. И ощущение катастрофы, когда рушится мир… Пошёл! Кулак в спину – шевелись! Надрывно скрипнули родные ворота... Посадили. За яблоки. На каждое – по году… Не ест Зинча яблоки. *** - Девки! Идите дрова пилить… Младший сын Вовка – был любимцем и матери, и отца. С девками родители делились. Отец в Зинче души не чаял. Бывало, приподнимет на сильных руках, посадит высоко на завалинку, поглядит в чёрные глаза: так, Зинча, посоветоваться надо… А мать Люсю привечала. Смышлёная была на девическое ремесло: шила и вышивала – загляденье. Но Вовка – младшеньким был: последним в роду, сразу после Зинчи. И смешливым. Веселил всё семейство. Отраду принёс в дом. А тут – ноги переломал. Ни побегать, ни попрыгать… Даже костыля какого – и того в природе днём с огнём не сыскать. Сидит в избе – куксится: «Девки, ну вынесете меня за ворота на лавочку… Ну, вынесите, а?» «Вовка, ты же опять… сбежишь!» «Да не сбегу я, вот вам крест – не сбегу! У меня и ног нет…» Сцепят Зинча с Машей пальцы табуреткой, перевалится Вовка на сестринские запястья, несут его девки за ворота – на лавку высаживают. Не успеют калитку прикрыть – падает Вовка на задницу и, как кенгурёнок, скачет на попе с отчаянной скоростью к мальчишкам – друзьям-приятелям: только пыль жаркая столбом за спиной. Смеются девки. Сердится мамка – штанов-то, чай, не дюжина. *** - Девки! Идите дрова пилить… У тёти Нюры – козёл был. Борька. И две козочки. Очень тётя Нюра тем козлом дорожила. Когда коз в поля выпускала – знала точно: Борька, ежели чего, порядок наведёт, коз построит, чужаков отгонит, мальчишек на рога поднимет. И принесут козочки домой к вечеру молочка для внуков. Забористый был козёл. С характером. Только вот теряться вдруг начал. Козы – на лугу, а козла – не дозовешься. Но к вечеру возвращается. И махоркой от него несёт, как от тракториста. Бегала несчастная тётя Нюра весь день – козла искала: Борька да Борька, ан, нет Борьки. Пока добрые люди со смехом рукой не указали. Повадился Борька к мужикам на автобазу. Садится рядом на хвост с перекурщиками. Те козью ножку свернут, раскурят, в нос Борьке вставят… Сидит козёл на хвосте, пыхтит ароматным дымком, глаза осоловелые, морда довольная. Мужикам потеха – тёте Нюре беда. Сгубила махорка Борьку. Капля никотина, говорят, лошадь валит. А тут – козёл: животина мелкая. *** - Девки! Идите дрова пилить… Выборы депутатские завсегда праздником казались, потому как, мамка с папкой завсегда с выборов леденцов и халвы приносили. Налопаются дети сладостей – чем не праздник? В будни-то такого не случалось. Даром – что один кандидат в списке. Детям-то какая, хрен, разница? Папка – кузнецом когда-то начинал в юности: уважаемый человек, мастер, а после войны, как дошёл в мае 45го пехотой сначала до Берлина, а потом в августе – до Маньчжурии, бросил кузнечное ремесло и устроился шофёром в городской Скорой Помощи – новые веяния, новые профессии. Зинча же успешно окончила семилетку и поступила в медучилище – на фельдшерицу, вместе с сестренкой Люсей. Полезной хотела быть. Так и пришла к папке на Скорую. Уютно им было вместе на дежурствах. Только видит Зинча: вертолёт санавиации по накладной в якутское село на операцию вылетел, а на деле – начальника Скорой Помощи на охоту с приятелями увёз. Настреляют приятели сохатых и волков с небес целый мешок – разгульно им. А Зинче горько-обидно – о резне на охоте и говорить мерзко – душегубство это, но когда вертолёт шибко нужен – и нет его – совсем беда: может, там – в снегах синих – человек помирает, а они – напиваются свиньями и браконьерничают. Стала в голос возмущаться. Все молчат – глаза прячут. Пока начальник Скорой Помощи отцу в лицо не сказал: «Олег Петрович, приструни-ка свою девку – слишком много болтает». А девке-то и семнадцати нет. Это Люся два года в одном классе сидела: смеются сестрёнки – Зинчу ждала. А Зинчин глазок – острый. Всё видит, всё примечает. Как-то вот так – не случилось вертолёта. Пришлось машиной ехать. Не папкина была смена. Дяди Контара. Мороз под шестьдесят. Больной с острым животом. Похоже – перитонит. Доктора бы! Далеко доктор – в госпитале, в городе, почти за сто вёрст… Дотащили болезного до машины. Выехали. Ночь. Белые кусты по бокам выскакивают на Зинчу. Бензином пахнет тошнотворно. Мотор греет, но дрожь унять не может. Несчастный на заднем сидении то всхлипывает, то затихает в обмороке. На дороге – ни души. Едут, подпрыгивают на ледяных выбоинах. И вдруг – стала машина. Назад – 50т километров. Вперёд – двадцать. Одни на дороге. И человек умирает. А если постоят час – будет не один труп, а три. Шофёр, матерясь, вывалился из кабины, мотор дёргает, пар столбом, толку нет. «Иди, – говорит, – девка. Веди больного. Может, дойдете – не замёрзнете… до села». Пошли… Ведёт Зинча дяденьку, слова ласковые говорит. Тот, верно, слов уже не слышит, но тужиться – ноги переставляет: знает, ежели упадёт – конец им. Руки стынут, ноги стынут, брови и ресницы заиндевели, нос отморожен. Думает Зинча: ой, не дойду, ой, помру… И тут же с врожденным непокорством – как это помру? А больной? Нет, дойду – не помру!.. Так и добрели до первого дома… настучали, пока открыли. Не прогнали. Сибирь это. Там людей не гонят. Никто на душу смертный грех не возьмёт. И дядя Контар вскоре свой бобик починил. Пригнал ко двору. Спасли они тогда больного-то. Но Зинча для себя решила. Если бы она была доктором, то ни одна собака не посмела сказать её отцу – «приструни-ка свою девку», вертолёт был бы на месте, и аппендицит она смогла бы прямо в селе вырезать: смогла бы! Даром что ли в вузах 6ть лет учат?! Крутого нрава она была – в мать. Так и уехала из Якутска в Благовещенск, чтобы ежели чего – ну, вдруг провалит вступительный экзамен – свои не смеялись. Стыдно это. Уезжала. Мать с отцом сели – руки на коленях сложили: «А помогать мы тебе, доча, не сможем». Ничего. Главное – не рассказывайте никому до поры – куда я и зачем... Уехала. Поступила. Радость в дом принесла. И гордость. *** *** ps. sправка: Оймякон: полюс холода: минимальная температура воздуха: -77,8°С... Верхоянск: полюс холода: минимальная температура воздуха: - 69,8 ° С... |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
