Сергей Рахманинов спешил в Петербург на первое исполнение в

столице своего Второго фортепианного концерта до-минор. В вечерних

сумерках под стук вагонных колес в его памяти теснились отрывки

музыкальных фраз, фрагменты оркестрового звучания концерта,

мелодии, которые сплелись с мыслями о прожитой жизни. В

воображении композитора назойливо всплывал все тот же сумрачный

образ, периодично тревожащий его сознание. Ему казалось, что он

едет в санях по скрипучему снегу. Тройка лошадей рысцой бежала в

гору, фыркая и бряцая сбруей. Необъяснимая тревога щемила сердце.

Куда везет меня этот угрюмо-молчаливый мужик в овчинном

тулупе?. Почему-то его не покидало смутное чувство волнения,

неопределенности. Что его ждет там, в дали за пригорком, за темным

еловым лесом и полем, мерцающем снежной белизной?... Хотелось на

мгновение остановиться, оглянуться, подумать. Куда мчит меня тройка

судьбы?..

За своими размышлениями он не заметил, как поезд приблизился к

перрону петербургского вокзала. Для Рахманинова сейчас имело

важное значение, как воспримет петербургская публика его новое

сочинение. В Москве концерт прошел с огромным успехом, зал просто

взорвался от бури оваций.

В Петербурге под огромным циферблатом вокзальных часов

композитора всегда ожидала, по семейной традиции, маленькая

племянница Зоенька Прибыткова со своей няней. Девочка была очень

привязана к своему знаменитому дядюшке, проявляя внимание и

трогательную заботу о нем. Он в шутку называл ее своим

«Секретаришкой». Вот и сейчас по дороге в санях от Зои узнал все

домашние новости, о доме Прибытковых, где он постоянно

останавливался.

Слушая девочку, мысли Рахманинова все же были заняты

предстоящем концертом. Ни шумный успех в Москве, ни хвалебные

отзывы в печати о Втором концерте не смогли до конца убедить

композитора в том, что оковы душевного оцепенения сброшены и

теперь перед ним открылись необозримые, высокие дали его

композиторского дарования.

И снова ему вспомнился доверительный разговор с доктором Далем,

о том, что он совершенно не прав, и не смеет сомневаться в своем

могучем таланте композитора, если в него так страстно верят другие.

Он должен понять, что в жизни музыка для него - это все, без нее он не

сможет ни дышать, ни жить, ни быть счастливым.

Звуки аплодисментов следовали за Рахманиновым, пока он шел к

роялю, высокий, сдержанный. Он усаживается за инструмент и долго

ждет, пока успокоится переполненный зал. Лицо его выражало

замкнутость и непроницаемое спокойствие. Повернув, коротко

стриженую голову, посмотрел в зал и опустил большие сильные руки на

клавиатуру.

И вот медленно качнулся колокол новгородской звонницы, его

сумрачные удары, падая один за другим, отзывались в водах Волхова.

Неудержимый поток воспоминаний, словно могучая полноводная река,

-2-

уносила его. И душа дрогнула, очнувшись от глубокой задумчивости.

Теперь музыка и он были неразделимы: ничего не существовало, ни

зала, ни публики, ни оркестра, ни его самого…

Звучание многочисленных попевок, подголосков, которые

вырастали из ведущей темы концерта, преобразовывались в различные

музыкальные образы – воспоминания.

Вот и сейчас в звучащей льющийся мелодии, перед его

внутреннем взором всплывают впечатления детских лет: старый

онежский дом, где напротив колодца стояла вековая ель, грустно

покачивая, развесистыми ветвями, и лесная даль, и тихая озерная вода,

обрамленная кустами ивняка, и цветущие ковры льна на полях, и

березовые рощи, и холодные воды Волхова. Эти голубые дали, родного

новгородского края так любимы ним.

Утекло много воды, пока Сергей понял, что и в музыке и в жизни

радость и печаль неразлучны.

Дрогнуло сердце... Милый, старый рахманиновский дом разорен,

Онег продан с торгов! Вспомнились печальные, заплаканные глаза

матери и наигранно – спокойное лицо отца при сборах и отъезде в

холодный, далекий Петербург.

Болью в душе мальчика отозвались звуки упавшей со стоном и

треском на землю спилиной старой ели. В отчаянье он выскочил из

коляски, и, не разбирая дороги, побежал к его любимому дереву.

Это была первая утрата в жизни, а за ней как фатум, как знак

неотвратимости, последовал - развод родителей.

Сережу охватила невыразимая тоска, и нигде от нее он не мог

найти спасения.… А как же он? Что будет с ним дальше? Как теперь

жить, где и с кем? Он не мог и не хотел выбирать между матерью и

отцом. Расходятся! Какое жуткое слово! Они ему дороги и нужны оба…

Была перевернута еще одна страница его жизни.

Ему виделись родные просторы Ивановки с буйным цветением

сирени, необъятной степью и лугами, высоким небом, лесом и рекой.

Он благодарен этим местам за тишину и вдохновение, за нежную

память о Верочке Скалон…

Мелодия широкого дыхания, подобно весеннему половодью

чувств наполнялась, лилась и ширилась, отзываясь в его сердце

подголосками: светлыми, радостно-ликующими, трепетно-

взволнованными…. И весь этот возвышенный поэтический мир

постепенно сменяется другими отзвуками трагической

действительности его жизни.

Как хочется все забыть, но всплывает картина холодного

весеннего вечера, с крупными хлопьями пролетающего мокрого снега.

К подъезду филармонии подъезжают вереницы карет и саней. Зал

заполнен цветом петербуржской публики.

Невозможно вычеркнуть из жизни исполнение Первой симфонии,

на которую он возлагал такие надежды! Ему казалось, что он вложил в

нее все свои мысли, стремления, чувства и часть своей души.

-3-

Когда Глазунов взмахнул дирижерской палочкой и зал заполонила

вдруг не внятная, в замедленном темпе, терзающая слух какофония

оркестрового звучания, Сергей пожалел, что сам не стал за

дирижерский пульт…

Очевидно, поэтому новизну симфонии не восприняли, не поняли

искренности выраженных в ней чувств.

Сергей осознавал – это провал симфонии!..

Теперь для него наступили мучительные, гнетущие дни глубокого

одиночества. Он чувствовал себя призраком, блуждающим в чуждом

ему мире.

Среди гущи мелкой обыденности, он искал «великое томление,

ищущее выхода». Внутренняя музыка, которую он ощущал и слышал в

себе, больше не отзывалась внутри него - молчала.

Что это, душевная глухота? Эта мысль невыносима, преследовала и

мучила его. Разве мало горестей на его пути, почему печаль не

обходит его стороной?

Высокое, нежное счастье вместе с грезами о белокурой Верочки

Скалон прошло мимо него. Это несправедливо.…

В напряженном звучании мелодии слышится мятежный пафос,

неудовлетворенность, протест против того зловещего и непонятного,

томящего и довлеющего над судьбой. Но именно в эти горькие годы,

как не странно, он чувствовал первые ростки зарождения замысла

Второго фортепианного концерта. Это было преодоление себя.

В финале концерта последние аккорды прозвучали

торжественным гимном жизни.

Зал ликовал. Рахманинов встал, сдержанно поклонился, на его

лице не дрогнул ни один мускул. Только ему одному было известно, что

сейчас прозвучала правдивая исповедь жизни художника.

 

О. Валенская

08.02.- 21.02.14г.