С рукотворного портрета смотрят зоркие с прищуром

глаза. Лицо утончённое, линии правильные. Карандашный портрет, но художник был явно

высокого творческого таланта. Усы к лицу Пимона художник нарисовал точно живые. И кажется, он сейчас ими зашевелит.

Шестьдесят один год Пимону Гавриловичу было, когда автор с него портрет этот писал. На картонном рисунке художник вывел числа: «20 ноября 1949 год».

Курбатов Михаил Тимофеевич рассказывал, что у костра в Архангельской тайге заключенные по вечерам,

бывало, грелись и беседовали. Там вероятнее всего и запечатлел на память образ

Шмойлова неизвестный узник-художник.

 

- Пимона Гавриловича же многие в лагере знали и с ним

дружили, - рассказывает Михаил Тимофеевич, - он же там работал поваром. С ним

дружить – значит, есть шансы выжить. И дата на рисунке не случайная. Нам уже объявили

собираться домой. Освобождения ждали, с сокамерниками прощались. В знак этого и

явился на свет портрет друга моего, Пимона.

 

О том жутком времени, о жизни лагерной не принято было рассказывать тогда даже близким и родным. И упаси бог, им было на эту тему откровенничать, как впрочем и исповедоваться, знакомиться у костра с посторонними. Сокамерник лагеря подробно один другого не знал. Письма проверялись, поэтому к родным приходили со скупыми фразами: «Не переживайте,

у нас всё нормально». И всё же, всё же…

 

В редкие минуты прорывалась через заслон запретов

правда, вопреки установленным правилам. Память выплёскивалась наружу из того страшного времени. Поэтому автор этих строк (то есть я) считает великой удачей для себя то, что довелось ему услышать рассказы бывших узников ГУЛАГа. Удалось ему через рассказы очевидца кое-что записать, отложить в своей памяти.

- Были в нашем лагере разные люди, отбывали наказание со мной, Шмойловым, Лудой Денисовым блатные и воры, карманники и отпетые

Уголовники. Мы же относились к так называемыым политическим – «враги народа», - рассказывает мне Курбагов. А среди политических заключённых оказывались люди истинно талантливые: музыканты, писатели, скульпторы, художники, артисты, специалисты народного хозяйства. Но их знания

там никому не были нужны, да и опасно было опознавать себя знатоком какого-то

редкого ремесла или редким специалистом.

Вот только другу моему Пимону с военной специальностью в лагере сильно

повезло. Начальство пронюхало, что он повар и послало его работать в лагерную столовую. Дружить с ним после этого в лагере хотел каждый, даже люди из лагерной охраны. Лагерный пункт общественного питания - спасительное место. В то время в лагере же шел эксперимент на выживание.

- И мы, и многие другие не выжили бы, не будь там таких людей как заботливый добряк Шмойлов

Пимон Гаврилович, - вспоминал и дядя Леня Тайганов, который родом с селения Подъем-Михайловка, а потом проживал в городе Куйбышеве (ныне Самара). К нему потом в базарные дни зуевцы на ночлег заезжали и находились как у себя дома.

И Михаил Тимофеевич позднее вспоминал:

– Удобрили бы и нашими костьми ту скудную архангельскую землю, не помогай нам по вечерам столовыми объедками Пимон Шмойлов.

Наши земляки в Архангельскую ссылку пришли разными путями, в разные годы, но по одной и той же 58-й статье с ярлыком «Враг народа». Адские

муки выпали на их долю в тайге.

- Пригнали нас из какого-то тупика неизвестной станции этапом в таежную тайгу, - продолжает Курбатов, - выстроили на большой поляне. Снега вокруг непролазные, морозы трескучие. А вокруг будто все вымерло, пугающая тишина и безмолвие. Шепоток по рядам прошел: «Братцы, видать здесь мы не жить будем, а помирать. Всем нам в

тайге крышка придется».

Вихрем влетел на поляну в это время донской казак на белом коне. Сам как наши комиссары – в овчинном белом полушубке, кубанка набекрень, копна черных волос. Красавец мужик – кровь с молоком. Глянул он в наши понурые, сероватые лица, крутанул коня для форсу и страха, мол, знайте наших! Строй объехал, всматриваясь в толпы испуганных лиц и речь начал говорить. Сыпет словами - одно

страшней другого. О том, что за содеянное против Советской власти, против дорогого вождя Иосифа Виссарионовича не будет никому здесь пощады, прощения и тем более возвращения.

- Не на отдых приехали граждане осужденные. Прямо скажу вам, не свежим воздухом здесь подышать вы приехали, а работать и работать, до семи потов работать присланы вы сюда, - говорил он. – До семи

Потов отрабатывать будете днями, а то и долгими ночами на лесоповаде, если потребуется. И не мудрено, костьми здесь многие лягут, искупая

перед страной свой грех, зарабатывая прощения.

 

Сказал еще, что эту прекрасную, пустынную нам

самим придется и обустраивать. «Здесь вам предстоит долго жить и много работать». И еще он дал нам понять, что отсюда никому еще не удавалось убежать.

С этого и начались будни лагерной жизни. Подъём в пять утра, построение, скудный завтрак развод, в восем часов строем шагом марш в тайгу, позднее возвращение,часовые на вышках, охрана с собаками. Время будто остановилось, связи с

внешним миром отныне нет почти никакой.

И одна сверлит мысль «Как выжить, как физически и духовно сохранить себя, не потеряться, не сломаться

при изнурительной работе, при повседневных оскорблениях и унижениях?

Многие именно этого не выносили, сходили с «круга» - кончали жизнь самоубийством. Особенно тяжело было ва первых месяца

привыкания к новым условиям жизни. Они нам показались годами. Смирились постепенно с конвоем, с

лаем собак, но началось истощение организма, обморожения пошли, болезни. Пошла повальная смертность. За сутки из разных бараков уносились десятки трупов умерших.

Умирали от упадка сил, от замерзания на работе, особенно кто не по сезону был одет.

А лечения в лагере не было практически никакого. Но в больницу попасть все стремились. Там

хоть отлежишься, отдохнешь от изнурительного лесоповала, отоспишься.

Да, пророческими были слова

кубанского казака, ставшего потом начальником нашего лагеря. О костях, идущих на

удобрения он нам правильно напоминал. В короткие часы отдыха одно утешение – тихие беседы у костра,

воспоминания первом дне прибытия сюда, о доме, о былом домашнем тепле.

Нормы на лесоповале были запредепьными. Дополнительный паёк выделялся тем, кто перекрывал

дневную (четырнадцатичасовую) норму. Но она под силу была бы мужикам в теле. Таких

узников здесь было мало. Ослабленные в основном, больные, а на работу все шли, иначе зэки лишались главного – еды. В бараке оставались самые слабые заключённые. И то по согласованию бригадира с

коллективом. За ослабленных заключённых норму тянули все сокамерники, уходившие

на работу.

Среди сочувствующего коллектива была и бригада

У Курбатова Михаила Тимофеевича. Были и бригадиры жестокие, безжалостные, и коллективы, к больным,

истощённым узникам.

- В такую бригаду попал наш земляк - Денисов Василий (по кличке Луда), родом с утевского

Песчаного дола, - вспоминал о нем Курбатов. - Иду я в тайгу однажды в первой шеренге своей

бригады, - слышу, меня кто-то окликает: «Миш, земляк, от произвола меня избавь, заступись!»

Оглядываюсь по сторонам, справа от моей бригады Василий в одной нательной рубахе, босой на пеньке стоит, чтобы не закоченеть, прыгает. И это в мороз под пятьдесят, в архангельский. И по мне мороз

пошел. Понял я, что Денисова специально до исподнего охранники раздели.

Слышал я о таком наказании. Остановился, заступаюсь за земляка, с бригадиром разговариваю. А патруль собаку на меня

Травит.

-Иди, куда шел, - говорит он мне грубо, - а то и тебе заступнику пенёк тут такой же найдётся. Я и пошел с

Бригадой дальше, а Василий Денисов на том пеньке так и продолжал приплясывать. И видимо,

окочурился земляк наш, мы его больше не встречали.

Не известно за что попал в ссылку Василий Денисов. Он колхозник, работал в мастерских, хорошо паял, лудил (отсюда и

кличка). И теперь представьте, ну какой из него враг народа?

 

- А я пострадал за свою принципиальность, за честность,

- рассказывает Михаил Тимофеевич. – Будучи бригадиром полеводства в зуевском колхозе, я

Не позволил два раза получить в моей бригаде сено по одной и той же выписке секретарю местной

партъячейки Семёнову (потом он станет председателем колхоза).

И госпоставки сена отправлял я нево в сенокос, а после его завершения. После сенокоса

меня и забрали в сельсовет. А через три дня особая тройка на 10 лет осудила. Приписали они мне вредительство: «Срыв поставок сена государству. Ослабление мощи конной армии и Советского государства».

Пимону Гавриловичу припомнили крамольное высказывание на одной из сельских свадеб в

адрес местной власти. За ним той же ночью пришли посыльные, забрали и в кутузку закрыли, а он из кутузки сбежал. А где тогда можно было скрыться? Поймали его, осудили с конфискацией имущества тоже на 10 лет. Всё из дома забрали, только машинку швейную Зингер сумела спрятать его проворная жена Просковья. Спрятала она и пару новых валенок, которые случайно на печной грубке

завалились. Таким же образом забирали и других зуевцев (Занина Ивана Ефимовича, Гребенкина Марка Васильевича, Иванова Ивана, Левашова Андрея Платоновича, Полянских Павла Петровича и других). Из этих осуждённых, к сожалению, не выжил и не подавал сигналов о своем нахождении никто.

- Всучили нам всем по разным причинам по десятке, дальше с нами было как? С тайги доплетёмся вечером кое-как до казармы и рады месту, - продолжает

вспоминать Курбатов. - Упадём на нары

и спим как подбитые в одежде. Мертвецки уснём до ужина, команда подана в столовую. Со столовой возвращаемся вдвойне голодными. После ужина по одному, украдкой пробираемся в коморку к Шмойлову. Он там нас теперь и подкармливает оставшими порциями от умерших узников и объедками от охраны.

Первому из нас весточка о досрочном освобождении пришла Тайганову Лешке. Умные люди за него постарались. Для начальства сельского бумагу нужную составили. Те пришли копией в их сельсовет.

Председатель его села оказался понимающим. Он собрал сход, и решение вынесли: «Берем Тайгунова Алексея на поруки, обязуемся трудом перевоспитать». В верхах их письмо рассмотрели и приняли

решение о досрочном освобождении Тайганова.

У Курбатова и Шмойлова тоже

появилась надежда на смягчение своей участи таким же методом. Написали они своему

председателю сельсовета, такие же бумаги прислали. Но председатель сельсовета Зуев Иван Сергеевич на ней

оставил резолюцию: «Заступаться за врагов народа не имею морального права». И

они как миленькие срок свой отбывали в тайге.

Прибыли Курбатов и Шмойлов в Зуевку осенью 1949 года. Курбатом работал в школе конюхом до ухода на пенсию. Прожил он свою жизнь нормально, в средине восьмидесятых годов его болезни одолели, он тихо умер. А Шмойлов Пимон после освобождения жил своим хозяйством, огородом. И тоже как-то внезапно заболел. Умер он в седине пятидесятых годов, там он и был похоронен.

Позднее все их дела государство пересмотрело и реабилитировало. Сняли с них судимость. А о

Полянском Павле Петровиче в присланном родственникам постановлении сообщалось, что за

агитационно-подрывную деятельность он был расстрелян в сызранской тюрьме той же осенью

1937 года. Про остальных ссыльных до селян доходили противоречивые слухи.

Очевидно, все они, так или иначе, сгинули в лагерях ГУЛАГа.