-Уважаемая Елизавета Ильинична, как вы помните, я писатель. Не

побеседовав с вами, как с живым свидетелем, я не имею права написать ни строчки

в своей книге. Именно поэтому я так настаивал на нашей встрече. И вот я здесь,

чтобы записать ваши воспоминания.

- Мне же тогда всего девять годочков было. Уж времени сколько прошло… А всё

одно – тяжко помнить, ещё тяжелее забыть. Я не люблю об этом вспоминать и

рассказывать…

-Дорогая Елизавета Ильинична, я как никто другой понимаю, как вам нелегко

вспоминать те события во всех подробностях, но очень прошу вас сделать это.

Поколения сменятся, а книга с вашими воспоминаниями останется. Это наследие

нужно нашим потомкам, чтобы помнили. Пожалуйста, расскажите.

И Елизавета Ильинична рассказала этому человеку с диктофоном всё, что помнила

о концлагере Озаричи. Ей опять мысленно пришлось пережить те события, которые

произошли с её семьёй весной 1944 года.

 

-Мамочка, холодно...

Дети, женщины, старики… Кругом трупы тех, кто пригнан сюда раньше. Очень много

уже умерло от тифа, и болото медленно, но верно хоронит в своей жиже их трупы.

Отхожих мест нет, колодцев тоже. За попытку развести костёр - расстрел.

Заболоченная местность вокруг превратилось в грязное месиво от многочисленных

ног несчастных узников и человеческих нечистот.

-Мамочка, как холодно... Мамочка!

Мать подтащила ближе к своим детям труп какого-то старика, который умер рядом

не от тифа, и ещё один труп застреленной женщины. Необходимо скорее усадить на

них детей, потому что покойники, на которых они уже сидят, всё сильнее

погружаются в болото. Труп истощённого деда испугал Лизу своими ввалившимися

глазницами и открытым беззубым ртом. Детям, видевшим это лицо было страшно

садиться на тело старика, поэтому матери пришлось потратить силы ещё и на то,

чтобы перевернуть мёртвых лицами вниз, и уложить сверху на другие трупы.

Наконец, дети смогли забраться на спины покойников, чтобы холодная и

убийственная жижа ещё сильнее не замочила им ноги. Тот, кто позволял себе

намокнуть, не доживал до утра.

-Пить… - просят младшие Лизины сестрёнки. Детей колотит мелкая дрожь. Мать

достаёт из-за пазухи маленькую бутылочку с мочой своей самой младшей девочки

Анечки, совсем ещё малютки.

-Вот. По два глоточка. Собрала у Анютки ещё пока от дома гнали, думала как бы не

пришлось лечить этим бабкиным средством кого-нибудь из вас. А теперь вот

пригодилось. Болотную жижу пить нельзя…не вода это вовсе, - осипшим шепотом

говорит мать ребятишкам. Она чувствует, что должна постоянно разговаривать с

ними, чтобы дети не впали в предсмертное оцепенение. Лиза постарше, остальные

четверо ещё маленькие: Кате шесть, Соня и Ванька погодки, а Анечка родилась два

месяца назад, когда мать с детьми жила ещё в родной деревне. Анечку женщина не

отрывает от себя ни на секунду, нося грудного ребёнка за пазухой поближе к телу,

потому что малышка давно находится в мокрых пелёнках, которые сушить

приходится прямо на ней своим теплом. Вот уже третий день они мёрзнут здесь, под

открытым небом, посреди весеннего болота, обнесённого колючей проволокой.

Вокруг вышки с немецкими автоматчиками.

 

Многие ещё живые узники забрались на болотные кочки, где чуть посуше и теперь

мечутся в тифозном бреду на промёрзшей земле. А женщина с пятью детьми

старается держаться особняком от всех, потому что понимает: многие вокруг уже

заражены, а перенести тиф в таких условиях и выжить невозможно. -Ты, главное,

Ваньку береги, от себя не отпускай, - повторяет мать Лизе, не давая отупению и

безразличию ко всему овладеть девятилетним ребёнком, - держи его всё время на

коленях, чтобы не намок! Слышишь, Лиза, Ваньку береги! -девочка в ответ

безропотно подтянула братишку к себе выше от земли. Ванька – единственный

мальчик в их большом роду. У отца родилось, кроме Ваньки, четверо дочерей. У

сестры отца - шестеро дочерей и ни одного сына; у второй сестры тоже четверо

девчонок. Отец, уходя на фронт, просил всех беречь единственного пацана,

продолжателя фамилии Валовиковых. Старший Валовиков только один раз с начала

войны увидел свою семью, когда удалось появиться дома всего лишь на одну ночь,

а после этого родилась у его жены Анечка, пятый по счёту ребёнок.

С двух сторон к Лизе жмутся Катя с Соней; а мать попеременно садит к себе на

колени то Соню, то Катю, то Ваньку, стараясь согреть своим теплом, но детям всё

равно холодно, а суровое и озабоченное лицо матери порой пугает их ещё сильнее,

чем трупы вокруг. Соня всё время слабым голоском просит кушать, потому что во

время длинной и изматывающей дороги сюда и здесь, в лагере, их ничем не

кормили. Мать в пути совала детям в рот пережеванную хвою вместе с пшеничными

зёрнышками, прихваченными из дома и спрятанными в тряпочке под одеждой; это

всё, что у них было, поэтому приходилось жёстко экономить. Остальную еду и

хорошие вещи фашисты отобрали ещё в начале пути. Но Соня всё время плачет и не

может понять, что ничего съестного у мамы больше нет. Ребёнок наивно надеется,

что если как следует попросить у мамочки, то быть может она даст хлебушка... и

поэтому она постоянно просит. Этим она порой доводит мать до крайней степени

исступления, и женщина от жуткой безысходности готова броситься к

заминированному выходу, лишь бы больше не слышать плача своих голодных

детей. У неё уже давно пропало грудное молоко, а у Анечки распух животик от такой

еды, и она тоже всё время пищит, но с каждым днём всё слабее и слабее. «Господи,

не за себя прошу! Спаси детей моих!»- часто молится мать, чтобы не потерять

последнюю надежду, которой похоже уже не осталось ни у кого вокруг, поэтому

люди целыми семьями не находят в себе силы поменять свою подстилку и

намокают, а заснув – не просыпаются.

Вдруг природа оказала несчастным милость. Проснувшиеся на утро живые увидели,

что за ночь лагерь припорошило снегом. Это была чистая вода без примеси

фекалий, и люди ели снег, утоляя хотя бы жажду.

К воротам лагеря опять подъехала машина с тифозными больными, собранными

немцами по всем инфекционным больницам. Уже слышна была канонада, поэтому

немецкое командование требовало ускорения темпов распространения эпидемии

среди гражданских в лагере с целью дальнейшего заражения воинов Красной Армии,

чтобы остановить их наступление. Расчёт был точен: наступающие части не бросят

чудом выживших узников концлагеря, и тогда расползётся смертоносная тифозная

вошь в рядах красноармейцев, которые спасут измученных женщин, стариков и

обнимут ещё живых детей. Таков был чудовищный фашистский план, нарушающий

не только человеческие законы, но и даже законы войны.

Прозвучал одиночный выстрел с вышки. Это было платой за попытку развести

костёр и обогреть внуков. Незнакомый дед упал навзничь рядом с собранными им с

большим трудом ветками хиленького подлеска. Выстрел пришёлся в грудь. Смерть

пришла к старику не сразу, ещё минут десять он бессильно сжимал кулаки, а на лице

читалась невысказанная мука– умирающий понимал, что оставляет без всякой

опеки трёх малолетних внуков, которые без него, скорее всего, не доживут до утра. В

скорости какая-то бабка вылезла из-под кучи тряпья и забрала ветки, чтобы

подложить их в свою подстилку. Всюду по лагерю неприкаянно бродили маленькие

дети, потерявшие родителей. Никто не обращал на них внимания. Они, промокшие и

голодные, сбивались под каким-нибудь чахлым деревцем в кучку и медленно, но

верно замерзали к утру. Такая же участь ожидала и внуков застреленного деда.

Кое-где возле трупов своих матерей ползали ещё живые малыши, неосознанно

протягивая свои ручки к матери и трогая её застывшее лицо. Взять себе ещё живого

ребёнка и заботиться о нём людям не давало уже овладевшее многими безразличие

даже к собственной участи. Никто из них не верил в спасение. Те, кого пригнали

сюда из другого такого же лагеря неподалёку, уже почти все умерли, остальных

приканчивала «военная лихорадка». И только те, кто попал сюда в последних и

предпоследних партиях ещё на что-то надеялись и пытались выжить.

Чувствовалось приближение весенних заморозок. "Дай Бог завтра утром проснуться

моим детям живыми!" - с болью и надеждой подумала мать Лизы, Кати, Сони,

Ваньки и маленькой Анечки, поэтому в очередной раз пошла раздевать трупы. Сухой

одежды на умерших почти не было, только кое у кого нательное бельё ещё

оставалось не промокшим, но чтобы снять его с закоченевших тел требовалось

много сил, которых у неё уже не было, поэтому стало ясно - одной не справиться. Но

вдруг на помощь подошла какая-то девушка, и вдвоём они смогли раздеть

нескольких покойников. Разговаривать не было ни желания, ни сил, и женщины так

же молча вернулись к оставленным детям. Стало понятно, что эта девушка здесь

одна, поэтому она и прибилась к совершенно незнакомой ей семье, с которой её

сейчас объединяла общая беда и общая ненависть к тем, кто равнодушно смотрел с

вышки на замерзающих женщин и ребятишек, грея руки об железную кружку и

попивая из неё горячий кофе. Спать легли вместе, расположившись по обе стороны

от детей, сбившихся в кучку между двумя женщинами. Накрылись всем, чем только

было возможно. За ночь сильно похолодало. Лиза всю ночь чувствовала, что её

спину прикрывает от холодного ветра эта малозакомая девушка. До утра дожили

все, но и тифозная вошь в эту ночь с незнакомки переползла на детей.

С утра в лагере вдруг послышались какие-то вскрики, смешанные со звуками

непонятной возни - это отчаявшиеся и измученные люди увидели подъехавшую

машину с хлебом и теперь пытались подняться и ползти к воротам. "Хлеб! Хлеб!" -

повторяли они, как заклинание. Были и те, кто с безумным блеском в глазах бежал,

расталкивая остальных.

Фашисты привезли мёрзлый хлеб, чтобы в лагере к моменту подхода частей

Красной Армии ещё оставались живые узники. Если все умрут, в том числе и от

голода, то русским спасать будет некого, и задержать наступающую армию не

удастся.

Немецкие солдаты стали швырять хлеб в толпу людей, доведённых до

нечеловеческого состояния, с остервенением зверей, чувствующих, что их

собственная гибель неминуемо приближается вместе с грохотом канонады. За этим

наблюдал немецкий офицер, с лица которого мерзкое выражение собственного

арийского превосходства над славянами невозможно было стереть нечем, даже

страхом перед скорым концом. А конец был не за горами, потому что неудержимо

наступала целая армия, остановить которую немецкое оружие уже не могло.

Из-за хлеба люди дрались: для такого огромного лагеря его было ничтожно мало.

Матери с затихающей Анечкой за пазухой ничего не досталось, слишком много рук,

таких цепких в своей последней безумной хватке, было протянуто за этим куском.

Смотря вперёд невидящим взглядом, она медленно волочила ноги, возвращаясь

назад, к своим детям, как вдруг увидела, что та самая девушка, у которой она не

спросила даже имени, уже даёт им по очереди погрызть кусок мёрзлого хлеба,

добытый ею и по твёрдости напоминающий засохшую глину. Дети сосут, грызут,

мусолят и не хотят отдавать, когда подходит очередь другого. Но девушка

непреклонна и отбирает хлеб, чтобы дать следующему ребёнку.

-Как тебя звать?- спросила женщина.

-Маша,- ответила та и протянула женщине совсем маленькую хлебную щепоточку,

которую теперь уже получилось отщипнуть от подтаявшего от детской слюны и

округлившегося со всех сторон хлебного огрызка, - Остальное надо беречь, -

коротко добавила Маша и, завернув остатки в тряпочку, спрятала за пазуху.

-Клавдия, - тихим голосом представилась мать детей, затем молча достала и

протянула Маше три пшеничных зёрнышка на обветренной ладони со словами:

«Тебе. За хлеб…» Это был самый длинный их разговор, потому что к вечеру у Маши

началась лихорадка, и больше она не приходила в себя. "Тиф…" - поняла Клавдия.

Это означало, что через восемь, может быть двенадцать дней, у них у всех начнётся

тифозная горячка. Значит, и жить её детям осталось примерно столько же.

Осознание полной обречённости отнимало всякую надежду.

За ночь тихо умерла Анечка. Утром несчастная мать достала из-за пазухи

холодного ребёнка и долго и неподвижно сидела с трупиком на руках. Слёз не было.

Безразличие к происходящему, как защитная реакция на нескончаемые муки,

длящиеся для неё с того момента, как их выгнали из родной хаты, чуть не завладело

женщиной окончательно. Их долгий и изнуряющий путь до лагеря был усеян

трупами тех, кто выбивался из сил и отставал - таких пристреливали на обочине.

Она всю дорогу несла за пазухой Анечку, а на руках то одного ребёнка, то другого и

не позволяла никому отставать. В лагере вот уже столько времени она боролась со

смертью, которая медленно подкрадывалась к её детям: холод и голод начинал

превращать их конечности в подпухшие ледышки. Но мать откуда-то находила в

себе силы, чтобы растирать их, разгоняя кровь. Ходила среди узников с протянутой

рукой, выпрашивая еды, потому что среди них были такие, кому посчастливилось

догадаться и ещё в самом начале пути попрятать еду под одежду поближе к телу. Но

таких была малая горстка, так как немцы оказались довольно проворными в

отъеме продовольствия у населения. И всё же солдаты, отобрав у узников все

котомки, побрезговали устраивать досмотр нижнего белья, опасаясь тифозных

вшей. Поэтому Клавдии удалось выпросить у односельчан яичную скорлупу и

покормить ею детей. Только человеческие силы небеспредельны, и сегодня утром,

когда она поняла, что Анечка мертва, решимость бороться со смертью дальше чуть

не покинули несчастную мать. Но врождённый материнский инстинкт, безусловный

и яростный по своей природе, не позволил этому произойти. «Есть ведь ещё живые

дети, её дети! Есть Ванька! Она же обещала мужу беречь единственного сына…» Она

должна!!! Она будет бороться до конца, до последнего вздоха, без всякой надежды

на спасение, безумством и отчаянием самки, защищающей своих детёнышей!

Стиснув зубы и собрав последние силы, Клавдия в очередной раз начала менять

подстилку, чтобы переложить детей на сухое.

"Моя Родина - Советский Союз!" - звонким и счастливым голосом вскрикнула Маша

в тифозном бреду и улыбнулась. У девушки был жар, она просто пылала, поэтому

Клавдия перетянула на сухое и её, а потом расположила вокруг неё детей: всё равно

все уже заражены, а так хоть умирающая их погреет. Потом осторожно достала у

девушки из-за пазухи хлебный огрызок и переложила к себе, ведь он Маше больше

не понадобится. Через два дня, не приходя в сознание, Маша умерла Немцы жгли за

колючей проволокой костры, грелись и варили еду. Смотреть на исходящий от

котелков пар и чувствовать запах горячего супа было невыносимо. Клавдия

отвернулась в сторону от этого зрелища. Сил шевелиться не было. Вот молодая

женщина ещё вчера держала ребёнка на руках, а сегодня они оба лежат неподвижно;

мать малыша примёрзла щекой к ледяной корке, в которую превращалась за ночь

грязь. Клавдия смотрела вокруг отрешённо, когда вдруг заметила, что с вышки

исчез привычный автоматчик, а охраны стало меньше.

"Драпать собрались…? Фрицы поганые!" Но она понимала, что даже если бы вдруг

охрана исчезла совсем, всё равно выходы вокруг заминированы, и узники

находятся в капкане. "А может наши совсем-совсем близко?! Ведь не бьют же они

своей артиллерией по лагерю, значит знают, что здесь свои, советские, за спинами

которых ещё недавно пряталось столько фашистов!" Эта мысль возродила

надежду.

"А вдруг и муж среди наступающих бойцов! Ведь он воюет где-то рядом... Как тогда

она посмотрит ему в глаза, если не убережёт детей?!Если не убережёт Ваньку?!"

Клавдия опять заставила себя встать.

"Лиза... Буди Ваньку... Буди всех. У нас ещё есть Машин хлеб…" Лиза и Ванька

пошевелились, но больше не пошевелился никто. Клавдия потрясла Катю, и ребёнок

открыл глаза. "Соня...!" Мать давно уже не слышала её привычного плача. "Соня!"

Наконец приоткрыла глаза и она, у девочки опухли ножки и ручки так, что плакать не

было сил. Клавдия заставила детей долго рассасывать хлеб во рту; размяла им, как

могла конечности. У всех заметно опухли лица, а у Сони и Кати имели синюшный

оттенок. Легли спать. Соня утром оказалась мёртвой.

Через сутки умерла и Катя.

Сколько прошло времени, Клавдия не знала. Перед глазами была пелена. Она

лежала, рядом с Лизой и Ванькой, обнимая их. Послышался взрыв, это подорвались

на минах те, кто утром обнаружил, что немцы полностью покинули лагерь, поэтому

попытались выползти. Потом ещё взрывы. На этот раз подорвались те, кто со

стоном и слезами радости, прохрипев: "Наши!...", кинулись к выходу, потому что

увидели за проволокой сапёров, занимавшихся разминированием подходов к

лагерю. Тут же множество голосов по ту сторону колючей проволоки завопило:

«Назад!!! Назад!!! Разминирование не окончено!!!

Оставайтесь на месте!!!» Люди отпрянули. «Родненькие…Родненькие!...

Спасители!»- шептали узники, у большинства уже не было сил выразить

всю свою радость, поэтому они просто тихо плакали.

Лиза уже плохо что понимала, но продолжала держать братика. Вдруг чья-то рука

попыталась вырвать малыша. Девочка открыла глаза и, как в тумане увидела

суровое мужское лицо... а в глазах стояли слёзы, которые просто душили бывалого

бойца от увиденного им здесь, в Озаричах. А ещё она увидела красную звезду и

солдатскую кружку с горячим и сладким чаем, которым поили тех, кто был ещё жив.

Возле лагеря немедленно была развёрнута сеть военно-полевых госпиталей, в

которые по узкому разминированному проходу переносили на носилках выживших.

Но измученных детей спешно приходилось выносить и на руках, поэтому солдаты,

как и рассчитывали немцы, не смогли не заразиться. Фашистский план удался:

наступление Советской Армии удалось отсрочить, но не избежать.

Лизина мать умерла от тифа в военно-полевом госпитале. Многие умирали, уже

будучи спасёнными – слишком тяжёлые испытания выпали на их долю. Ваньку и

Лизу военные врачи вырвали у смерти. А потому, благодаря им и солдатам 65-й

Армии генерала Батова продолжился род Валовиковых: ходят они по своей родной и

свободной земле - значит не зря сложил свою голову под Берлином старший

Воловиков.

Книга, в основу которой легли воспоминания Елизаветы Ильиничны Валовиковой и

других выживших узников, была написана в 1997 году.

 

Наступило 1 января 2014 г. Семья Елизаветы Ильиничны сидела перед телевизором

и неотрывно смотрела на экран. Украинское телевидение транслировало самое

первое в новейшей истории страны факельное шествие националистов во Львове,

посвящённое дню рождения Бандеры. Шествие сопровождалось грозным

скандированием того, что зрители ещё не смогли разобрать, а уж тем более не

успели по-

настоящему осознать.

-Ё-ё... это кто?! - всё ещё не понимая, что начинает происходить в его стране,

высказался младший внук Елизаветы Ильиничны, которому было не больше

двадцати. Он первым из всех членов семьи сумел стряхнуть с себя неприятное

оцепенение, которое производило это зрелище, и беззаботно и иронично заметил, -

Похоже на поход "Урук-хай" в "Хельмову Падь"! Настоящие Орки! И выкрики такие

же! Прямо "Властелин колец" какой-то!

-Смешно ему! Ты что не понимаешь, какая каша начинает завариваться?! - довольно

резко одёрнул сына отец, - Это же фашисты!Фа-ши-сты! Хоть и называют себя

националистами и патриотами!Неизвестно, что нас всех теперь ждёт, раз фашизм

голову поднял. А ему смешно! Да твой дед и прадед сейчас, наверное, в гробу

перевернулись!

-Посмотрите, да ведь это же фашистский крест! Господи, неужели мир с ума

сошёл?!- вновь обратила общее внимание на экран невестка

Елизаветы Ильиничны, а сама положила ладонь на грудь, желая унять волнение.

Елизавета Ильинична с болезненно учащённым сердцебиением следила за

происходящим на экране своими старческими глазами. После увиденного она

решила уйти подальше от телевизора. в свою комнату. Ей хотелось помолиться за

свою семью и за других людей. «Господи, - послышался её тихий взволнованный

голос, а в глазах появились слёзы, - Не допусти! Неужто мир и вправду с ума сошёл?!

Стольких фашисты истребили, как недостойных жить! Не может быть, чтобы такая

короткая память была у людей! Господи, как же так?! Будто бы ни чему та война не

научила. Как же они сегодня могут чествовать тех, кто по площади фашистский

крест несёт?! Господи, не допусти опять! Я старая уже, не за себя прошу…Господи,

спаси детей моих!»