Когда случалось заночевать в поселке, я шла к бабе Мане. В тот раз, как только распахнула дверь в избу, открылась удивительная взору картина. Принаряженная старушка смирно сидела за накрытым на две персоны столом.

- Это мы вовремя зашли, - весело пошутила я и осеклась, почувствовав, что шутка неуместна. - Что случилось, баба Маня? – как можно сердечнее спросила я. - Кого-то ждешь?

- Нет, - горестно вздохнула женщина. - Бесполезно ждать, не придет уже никогда. Поминаю вот… - Помолчав, старушка встала и поставила еще один прибор для меня. Налила по маленькой рюмке водки.

- Хорошо, что ты сегодня пришла, Лапушка. Давай помянем мою покойную сестру Александру, заживо сожженную в собственном доме. Я ее поминаю в день рождения, а день гибели, вычеркнула...

Она замолчала, вытирая мокрое лицо сухонькой ладонью, и, взглянув на меня, спросила:

- Ты, ведь, есть хочешь? Так не обращай на меня внимания, ешь.

 

- Расскажи, как все случилось? – попросила я, не притрагиваясь к еде, хотя до прихода сюда могла бы, кажется, буйвола съесть.

 

- Как случилось? А вот так и случается, если жизнь всерьез не воспринимаешь. Не думаешь наперед о своих поступках, живешь одним днем. Санька никого не слушала, делала, что хотела. Гуляла напропалую, ребенка в девках нажила, а это был несмываемый позор не только для нее, но и для всей нашей родни. Только ей было все равно. Все, как с гуся вода…

Скорбно поджав губы, старушка разгладила на клеенке невидимые складки. Слушай, Лапушка, мой печальный рассказ.

 

Санька красивая была и веселая. Где, бывало, не появится, у всех настроение поднималось. Смех, шутки, прибаутки не смолкали. Мужики к ней липли, как мухи на мед. А она, ладно бы уж с холостыми гуляла, так, ведь, и женатых не чуралась. Ни ругань, ни уговоры, ничто не действовало. После одной крупной ссоры, она дочку свою у меня забрала, а было тогда Настеньке четыре годика. Обрадовалась я, когда узнала, что Санька замуж собралась. Вечером того же дня к ней переправилась на лодке, на соседний лесоучасток за рекой, где она работала мастером после окончания техникума.

Сидит Санька на диване с дочкой в обнимку, напротив Федор ими любуется. Обрадовалась я за сестру. Уж очень сильно хотела, чтобы она образумилась, и жизнь свою наладила. Всю ночь мы тогда проговорили, их планы на жизнь обсуждали. Уехать они решили, чтобы никто не мог попрекнуть ее прошлым.

 

Баба Маня, молча, налила три рюмки водки, одну поставила передо мной.

- Давай, Лапушка, помянем рабу божью Александру, которая жила не умом, а сердцем. Царства ей небесного.

Мы выпили, и я захрустела свежезасоленным огурцом. Рассказчица моя на этот раз молчала долго.

 

- Не суждено было Саньке новую жизнь начать. Все их планы рухнули с приездом нового начальника. Бабником оказался, каких свет не видывал. Приехал один, без жены. Говорили, что, мол, решил сначала сам обустроиться, а потом семью перевезти.

Справедливости ради скажу, что мужик хоть и не молодой был, но красивый, стервец, обходительный. Такие прохвосты женщинам нравятся. Санька красавцев фартовых любила, потому и не отказала. Закрутилось у нее, завертелось с этим ухарем начальником. Вскоре, возьми, да и объявись его жена. Видать, ждала, ждала вызова, да и приехала самостоятельно, не дождавшись. «Доброжелателей» у Саньки в поселке было, хоть отбавляй, поэтому жене доложили все обстоятельно, где ее муженек ночки коротает. Но та, хорошо зная своего мужа – кобеля, решила с Санькой поговорить без скандала. Видимо, образумить хотела, глаза на правду открыть, но куда там.… Эта дурочка и слышать не хотела. Поверила проходимцу и всему тому, что наобещал. Жена даже поплакала перед ней, но бесполезно.

Я её тоже, не только словами увещевала, а и за кудри трепала. Настеньку опять к себе взяла, чтобы ребенок бесстыдство материно не видел. А Санька, словно, ошалела. Помню, как кричала мне, что мол, такая у них любовь с этим проходимцем, прости Господи, что ни у кого такой еще не было, что жизни без него у нее нет.

Жена поплакала, попереживала, да и уехала, а эти два дурачка по-прежнему миловались то у нее, то у него, то, где придется. Санька как оглохла и ослепла, ничего не видела и не слышала, жила, будто во сне.

О пожаре я узнала на другой день...

 

Баба Маня снова разлила водку по рюмкам. - Давай помянем еще раз ее душу грешную.

Мы снова выпили, и я закусила кусочком жареной рыбы. Мне становилось все грустнее и грустнее. Пока баба Маня морщилась, заедая горечь, я невольно подумала, что ее сестра заживо сгорела за любовь.

 

- После похорон того, что от Саньки осталось, мне не давал покоя вопрос, кто поджег? Все время думала, кому Санька так сильно дорогу перешла? Если жена того ухаря, то она, как уехала, так больше о ней ничего и не было слышно, да и не похожа она на убийцу, скорее на жертву. Если их дети, то еще больно малы для такого дела. Только взрослый человек мог рассчитать все до мелочей и выждать благоприятный момент для расправы. Не забывай, Лапушка, что была поздняя осень, в окнах уже вставлены двойные рамы, а двери снаружи во двор и в дом умудрились так подпереть, что изнутри невозможно было открыть. Я сразу решила, что это сделал кто-то местный, но, сколько не думала, никого заподозрить не могла.

Дело в том, что это несчастье отодвинуло мои прежние переживания на задний план и по сравнению со случившейся трагедией, распутство Саньки казалось легкой шалостью, которую можно простить и забыть. Ее нелепая смерть не давала мне покою ни днем, ни ночью. Осиротевшая Настенька была постоянным напоминанием того, что за Саньку надо отомстить. Я была одержима этой мыслью. Думала, думала и решилась на крайнее, - пошла к колдунье. Была такая, всё знала и всё умела. Могла предсказать, и сбывалось, гадала и тоже попадала в точку. Слухи о ней ходили по всему району.

Помню, приехала я в ту деревню вечером, уже темнело, во многих избах свет горел, только в ее окнах было темно. Я сначала даже испугалась, что приехала зря. Может, ее уже и в живых-то нет. На то указывали и старый маленький домишко на отшибе, покосившееся крыльцо, падающий забор. При виде такой нищеты мне стало жутковато. Подумала, что уж туда ли я попала. Не может быть, чтобы человек с редкими способностями так нищенствовал. Стою, размышляю, думаю, что дальше делать, как быть. Неожиданно дверь домика распахнулась, и на пороге появилась хозяйка. Умирать буду, не забуду я этого посещения.

 

- Заходи, - пригласила она низким, каким-то нежизненным голосом. - Знаю, зачем пришла.

 

Я не робкого десятка, но в тот момент почувствовала, как мурашки побежали по коже и волосы на голове заперебирало. Делать было нечего, сама пожаловала, никто силой не тащил. Пошла по скрипучим половицам следом за ней. В доме было более чем бедно, но надо отдать должное – чисто. Вдоль стены у окна стояла широкая скамья, каких я не видела ни у кого уже много лет, на столе постелена чистая скатерка, на бревенчатых стенах кроме тикающих часов ничего не было. Вдоль печи стояла тоже скамья, покрытая овчиной, а у стены железная кровать с матрасом под лоскутным одеялом. Пол чисто вымыт и застлан домоткаными половиками. В углу стояла этажерка с десятком книг, и много сушеной травы, рассованной по всем щелям, издававшей терпкий запах. Сама хозяйка высокая и худая, одетая во все черное с цепким взглядом темных, глубоко посаженных глаз, вызывала чувство тревоги и страха. Сколько ей лет, угадать было трудно. Может пятьдесят, а может быть и все семьдесят, но крепость чувствовалась во всем ее облике. Движения завораживали, уверенные и точные. Говорила вроде бы тихо, но такого голоса и тона ослушаться невозможно.

Она усадила меня за стол и приказала ждать, а сама ушла за занавеску, которая отгораживала небольшую комнатку. Не появлялась она оттуда минут десять, может, больше, а когда вышла, то несла перед собой небольшой медный таз с прозрачной, как слеза, водой, который поставила на стол передо мной. Следом принесла шесть зажженных свечей и расположила их по бокам таза. На улице быстро темнело и в доме, освещаемом тонкими восковыми свечками, был полумрак. Женщина, как черное изваяние, прямая, словно столб, стояла напротив меня, устремив взгляд на воду в тазу. Помолчав немного, она загробным, как мне тогда показалось, голосом произнесла:

- Смотри на воду. Сейчас появится изображение человека, который убил твою сестру. Смотри… - повторила она и провела над тазом рукой.

 

Я сначала ничего не видела кроме расходящихся кругов, сколько ни всматривалась, но вскоре стало появляться изображение, отдаленно напоминающее чей-то образ. Вглядевшись в него, я ахнула.

- Молчи, - приказала колдунья все тем же замогильным голосом, не отрывая взгляда от воды. - Можешь сделать с ним все, что хочешь. Где сейчас ударишь изображение, там у него и болеть будет. Можешь выколоть ему глаз или ударом в сердце убить. Думай быстрее.

 

В тот момент я сама была в полусознательном состоянии, все происходящее казалось сном. Я смотрела на зыбкое изображение и думала, что не желала этого человека делать кривым, но вот, чтобы он страдал, очень хотела, потому и ткнула пальцем туда, где должно было находиться его сердце. Когда дотронулась до воды, изображение сразу же пропало. Все это продолжалось какие-то секунды, но до сих пор помню разом навалившуюся на меня, усталость, словно целый день работала в лесу.

После того, как я коснулась изображения на воде, мои руки будто налились свинцом, а все тело стало болеть ноющей болью, как побитое. Язык плохо слушался. Хотела спросить колдунью о цене услуги, но она опередила, будто прочитала мои мысли.

- Ты уже заплатила. Иди с миром.

 

На улице стояла несусветная темнота. Сколько было времени, я не знала, а, чтобы посмотреть на ходики, тикающие за спиной, не было сил повернуть голову. Хозяйка опять упредила.

- Еще не поздно. Иди на дорогу, машина довезет тебя до дома. - И повторила: - иди с миром.

 

С большим трудом я встала и, поверь, была настолько разбита и обессилена, что едва доковыляла до двери. Не помню, как дошла до дороги. Дальше все вышло так, как предсказала колдунья. Попутка довезла меня до самого поселка.

Не до, не после, я в той деревне не была и женщину, колдунью, видела тот единственный раз, но помнить буду всю жизнь.

 

***

 

Всегда, когда баба Маня рассказывает мне разные истории, я нахожусь в замешательстве. С одной стороны она уверяет, что все поведанное истинная правда и не верить ей, нет оснований, но с другой стороны, разве такое может быть?

 

- Да, история занятная и поучительная, - покачала я головой. – Ну, а виновник кто? С ним случилось что-то?

- Еще как случилось, - загрустила баба Маня. – Жаль мне его и сейчас. Вот будь это теперь, я бы с ним ничего делать не стала. Тогда я воспринимала все случившееся иначе, чем теперь. Обида за сестру и жалость к ней брали верх над всеми другими мыслями и чувствами. К тому же, в милиции дело закрыли. Сказали, что недостаточно улик, а значит, поджигатель так и не будет найден. Вот и решила я сама отомстить за Саньку. Понимаю, что зло, жестоко поступила. Тешила себя. Правда, в глубине души надеялась, что колдовство попросту ерунда. Ничего плохого с Федькой не случится.

Баба Маня достала семейный альбом. Среди множества фотографий выбрала одну, на ней были запечатлены две женщины и мужчина. Все трое весело улыбались.

 

- Вот эта, - показала она пальцем на черноволосую с химической завивкой, в белой кофточке женщину, - Санька, другая - ее подруга, а мужчина - Федька. Не стерпел обиды, не смог простить измены.

 

Фотография была черно-белая, но даже по ней можно понять, что не зря к Саньке липли мужики. Нельзя было остаться равнодушным к пухлым губам и черным глазам с озорным взглядом в полукружии длинных ресниц, а черные брови в разлет, слегка приподнятые, даже на фотографии делали выражение лица немного удивленным и беспечным. У Федора светлые волосы, гладко зачесанные назад, подчеркивали большие залысины с боков, а вместе с очками делали его похожим на учёного.

 

- Не томи, баба Маня, скажи, что с ним произошло, - ткнула я пальцем в Федора на фотографии и тут же подумала, что тычу, как баба Маня в таз с изображением на воде.

 

- Что, говоришь, произошло? - задумчиво повторила она. - Опамятовалась я после колдуньи полностью лишь через неделю. Видимо всю энергию она у меня забрала. Целую неделю чувствовала такую слабость и вялость, что не могла толком ни спать, ни есть, ни работать. Вот спать вроде бы хочу, а не спится, состояние, как в бреду. Потом помаленьку начало отпускать, через неделю вышла на работу.

Так вот, на другой день, как я вышла на работу, ко мне в магазин пришел Федька. Весь какой-то помятый, похудевший, небритый. В очках одного стекла нет. Купил пачку сигарет да спичек коробок и ушел. Через два часа снова идет. На этот раз постоял около прилавка, ничего не купил и ушел. Ближе к вечеру опять идет и снова ничего не покупает. Вижу, мается мужик, сам не свой, но ничего не говорит. Так ходил он ко мне в магазин около недели. Придет, покрутится, уйдет. Снова придет, постоит, повертит головой по сторонам, будто кого-то высматривает или ищет и назад. Мне даже страшно стало, жутко как-то, а к нему жалость появилась. В очередной раз иду утром в магазин и уже готовлюсь к Федькиному приходу. Сейчас и не вспомню, кто из покупателей мне сообщил о его смерти. Через две недели после того, как я съездила к колдунье, он залез на пожарную вышку, посреди поселка, и там застрелился из охотничьего ружья.

 

Баба Маня замолчала, и я, не зная, что говорить, тоже молчала. Так мы и сидели в тишине грустные и расстроенные. Она заговорила первой.

 

- Жалею, что ходила к колдунье, что Федьку погубила. Грех на мне большой.

 

- Может, его совесть замучила…, - поспешила я успокоить старушку.

 

- Моя совесть меня гложет. Бывают такие дни, что места себе не нахожу.

 

- Успокойся и забудь все, как дурной сон. А может быть, про колдунью тебе на самом деле сон приснился, который ты приняла за явь?

 

- Нет не сон, Лапушка, все происходило на самом деле. Все, было, - задумчиво повторила она.

 

- А злодей начальник где?

 

- Да какой он злодей? Распутный мужичишка, вот и все. После случившегося сразу уехал. Наверное, перевели в другое место. Такие проходимцы в воде не тонут и в огне не горят, - заключила баба Маня.

 

Взглянув на часы, удивилась - шел четвертый час ночи, а вернее наступало утро. Несмотря на выпитое и съеденное, чувствовала я себя бодро, спать совсем не хотелось.

 

- Нет, нет, - покачала головой старушка. - Поспать надо, а то день длинным и неудачным покажется. Ложись и я немножко сосну.

 

Лежа на диване, в предутреннем полумраке, я смотрела в потолок, думая о превратностях судьбы, о человеческой жестокости и поступках, за которые порой приходится расплачиваться очень дорого.

 

Уснула я, когда рассвет уже брезжился во всех окнах небольшого, уютного домика. Спала недолго, но успел присниться удивительный сон, который очень хорошо запомнился.

Как будто я стою на перекрестке дорог, а худая, высокая женщина в черном с горящими, как две свечи, глазами показывала мне рукой направление, по которому я должна идти. Посмотрев в ту сторону, куда указывала незнакомка, я увидела широкую дорогу, ведущую к озеру. У берега виднелся белый теплоход готовый отчалить. Я быстро, быстро пошла по дороге. Боясь опоздать, побежала, но, вспомнив, что не поблагодарила женщину, оглянулась. Никого позади не было. Я стала искать ее глазами, но вокруг была пустота. Когда я вновь повернулась к озеру, теплохода не было. Он ушел без меня.

 

Проснулась с чувством разочарования и сразу вспомнила рассказ бабы Мани. Вкусно пахло оладьями, сдобренными печным дымком. На столе, закипая, шумел самовар. А сон-то приснился не простой, подумала я и рассказала его старушке.

- Кто-то предупреждает тебя, Лапушка, что не стоит пока торопиться и беспокоиться. Все у тебя хорошо и тебе еще рано уплывать на белом пароходе. Давай завтракать. Не успеешь оглянуться, как день пролетит, а еще дел надо сделать сколько…

Меня старую и то ждут дела, что уж говорить о тебе молодой!