Я уже перешагнул тот рубеж, за которым мужчина перестаёт ощущать себя

молодым, здоровым и полным желаний. Не то чтобы я уже стар, вовсе нет.

Просто знаю, что большая часть жизни уже прожита, и, скорее всего,

лучшая её часть. Я по-прежнему силён, и могу посостязаться с молодыми в

ходьбе на далёкие расстояния, и женщина ещё не откажет мне в ласке, и

конь мой знает силу моей руки. Но дело не в этом. А в том, что не стану

состязаться с молодыми, и женщина мне нужна одна – та, что родила мне

сыновей, и была мне верной подругой, когда я был молод и беден, и

останется ею теперь, потому что я люблю её, несмотря на седую прядь в

чёрных когда-то как смоль волосах. Да и конь мой застоялся давно, я не

поеду из дома без явной необходимости. И, наконец, самое главное – я

стал задумываться над смыслом моего существования всё чаще и чаще.

Словно подвожу итог, словно завтра шагну за порог, за которым

настоящему придёт конец, а я хочу знать – что хорошего и плохого

останется здесь, где я жил с такой страстью, с таким желанием жить.

Непонятно? Я и сам понимаю, что непонятно. Да только что вообще в

жизни понятно и просто, хотел бы я знать.

Вся моя жизнь соткана из противоречий. Родился в Аримафее,

принадлежу к коленуЕфремову[1], под сенью Иерусалимского Храма

взращён. Я не был первым сыном в семье, и моё благосостояние сегодня,

сыгравшее столь значительную роль в приглашении в Синедрион – плод

только моих трудов. Я крепок в вере. Я известен и уважаем. Я не

ожесточил своего сердца, и не был глухим к нуждающемуся брату. На

дверном косяке моего дома сверкает имя "Шадай" – Всемогущий, и

отеческой рукой и с благоволением Господь насыщает каждого в нём.

Даже невольника, что знает день субботний.

Но есть в моей жизни и другая сторона, о которой я стараюсь

молчать. Знают близкие, но они делают вид, что не знают. Так проще и

им, и мне, к чему лишние пересуды? Не будь этой стороны, жить бы моим

сыновьям в бедности и забвении Господом. А они не захотят подобного,

всеми силами стараются они сохранить и умножить ниспосланное нам

благословение. И хотя часто говорят о необходимости соблюдать простые

обычаи, о жизни для работы и набожности, но проявляют и гордость, и

высокомерие, свойственное молодости, особенно молодости обеспеченной.

Я нередко смотрю на них с высоты своего пятого десятка лет, и улыбаюсь

в душе, слыша эти разговоры. Пусть говорят, они достойные дети, и

прекрасно знают, чего хотят. Молодости свойственно стремление к

высокому, хотя бы на словах...

Мне же когда-то было не до разговоров. Я начинал своё дело в

Галилее, где мой народ живет бок о бок с греками и римлянами, где

половина населения – язычники, половина – дети Израиля. Это жизнь

между двух огней. Невозможно соединить свою выгоду с требованиями

закона. Закон запрещает почти всё. Нельзя покупать у язычников, нельзя

продавать им большинство товаров. Книжники изобретают тысячи

ухищрений, цель которых одна – заставить продавать свои товары только

своим и по дешёвой цене. Когда покупателей мало, а товара много, цена

всегда низкая, кто же этого не понимает. Нарушишь закон, свяжешься с

язычниками – приноси жертву в Храм, плати отступные. И ты прощён.

Главным моим наследством в те времена было доброе имя отца. И не

только в Иудее и Галилее: отец не гнушался связямив других странах,

повсюду, где обитали купцы – иудеи рассеяния. Эти связи могли и

начинали уже приносить мне выгоду, но они же вызывали зависть у

соседей-язычников. Я ощущал их неприязнь, и не мог не понимать её

причины – наши собственные нетерпимость и обособленность. Я был

молод, это правда, но никогда не был глуп. Есть вещи, неподвластные

законам священников и левитов. Торговля не терпит мелочных

ограничений. Да что там священники! Римский орёл властвовал в

Иерусалиме, и, как оказалось, несмотря на широкий размах крыла, тоже

не чужд был мелочности.

Римляне покровительствовали своим. В городах, где жили не одни

только израильтяне, городской совет составлялся только из язычников, и

как ни старайся, а меня туда не допускали. Меня же переполняли силы, я

знал, что многое могу и сделаю, только бы не мешали. Вот тогда я и

создал основу двойственности моей сегодняшней жизни. Я обратился к

тогдашнему прокуратору Иудеи, Валерию Грату[2]. Не сразу мне удалось

добиться встречи с ним, и это не добавило ни любви, ни уважения к нему.

Я настроился на встречу с ограниченным, злобным, не терпящим

возражений человеком, ненавидящим тех, кем он управляет. Ах,

молодость, молодость! Время крайностей… Но что вы хотите? Я был

научен с детства тому, что мир греков, римлян, египтян – мир неверия,

суеверия и других следствий помрачённого духа. Был уверен, что

Провидение избрало мой народ священническим народом, который

освободит мир от идолопоклонства и многобожия. И ощущение

избранности своей трепетно носил в душе, и не терпел на него

посягательств.

Прокуратор принял меня в назначенный час без оскорблений, но и

без особой любезности. Я вошел в дом язычника, и он не рухнул на мою

голову.

– Молодой человек, мне дорого моё время, – было сказано мне. – Я

слышал, что ты готов на определённых условиях, которые я могу

предоставить, предложить свои услуги Риму. Мне нужны твои связи, тебе –

моя власть и её возможности. Давай, не вдаваясь в подробности нашей

веры, которая здесь ни при чём, займёмся делом. На общее, между

прочим, благо.

Вот так, приблизительно, конечно, не в этих самых словах, но верно

по существу, он определил наши дальнейшие отношения. Конечно, я был

покороблен его прямотой, я возмущался. Но выбирать было из чего,

поскольку его условия были более чем приемлемы. Позднее я понял, что

именно моя молодость и желание работать подвигли его на такой шаг, и

оценил его собственную широту взглядов – обошёлся бы он и без меня, у

него таких галилейских купцов, и не только галилейских, немало было под

рукой, и он бы мог взять силой то, что предлагалось мною.

Да не того он хотел, этот прокуратор. Он по-своему старался уйти от

неправедных, насильственных поборов. Он старался сделать благо этой

стране, и сделать его руками собственных её жителей. Я был одним из

первых его опытов в этой области, и в этом его выборе я обязан был своей

напористости, молодой силе, и, да простят меня соплеменники, –

готовности отбросить все условности, или, может быть не все, но большую

часть. Нас с прокуратором объединила терпимость, если хотите.

Осуждать меня можно. И я хорошо знаю, что таких осуждающих

немало. Я сам многие годы ощущал внутренний упрек. А не являлось ли

то, что я делаю, греховным по сущности своей, ведь не Богу служил, а

Маммоне?

Но когда долго общаешься с людьми иной веры, волей или неволей

приобщаешься к их духовному наследию. А я давно уже понял, что у

других народов оно тоже есть, и мы не вправе своё объявлять первым и

лучшим. Разве римляне не считают, что они – источник всеобщего

будущего благоденствия? А послушайте греческих философов, и вы

поймёте, что привилегия объяснить этот мир – только греческая. А там,

если рядом найдётся мыслящий египтянин, он объяснит и первым, и

вторым заодно, что они глубоко неправы. В синагоге прозвучит иная,

четвертая мысль по этому поводу...

Я уже достаточно прожил на свете, чтобы не спорить. Мне ближе то,

что лежит в душе у моего народа. Но навязывать эти мысли другим не

стану, не хочу. Мне нравится жить рядом с теми и другими. Мне нравится

разнообразие этого мира. Я потрясен напором Рима в делах

хозяйственных. Они – строители, они – созидатели. Их любовь к

устроению общественных зданий, дорог, акведуков заслуживает глубокого

уважения. Как и то, что они стремятся подвести подо всё закон. Пусть не

Божественный, но закон, определяющий многие стороны жизни, её

разнонаправленные потоки, это тоже по душе мне.

Сегодня все мои торговые дела в руках сыновей. Но я не ушел на

покой, я не стар, я иногда ощущаю себя ещё моложе, чем прежде. Быть

членомСинедриона, того Синедриона, который в руках у Ханана служит

игрушкой, непросто. Внешне подчиняясь Риму, Синедрион во всём

противостоит ему, но только тайком, прячась, нанося удары из-за спины.

Кроме вреда народу моему, это ничего не приносит. Когда буйвола кусают

мухи, он отмахивается от них хвостом. Иногда довольно метко, и

отдельные мухи погибают. Наша главная муха всё надеется рано или

поздно укусить буйвола насмерть. Только верится в это с трудом. Уж если

буйвол умрёт, то не от мелких укусов, а в бою с себе подобным помоложе.

Или найдётся хищник, который сильнее...

Я пытаюсь представлять мой народ иначе. Я хочу говорить с

римлянами на языке их закона, который теперь знаю не хуже их самих.

Если примирить наши истины на почве этого закона не удастся, значит

закон неудачный, и мы будем создавать новый. Это долгий путь, но это

путь справедливости для всех. И я давно иду по нему...

Не так давно я окончательно понял, что прав. И что избранный

мной путь не греховен. Так провозгласил мне Иисус. В два-три откровения

свыше он уложил все мои метания и поиски, сомнения, страхи, бессонные

ночи. Он утешил меня в моих обидах, а уж удары нещадно наносили в

течение жизни и свои, и чужие.

"Блаженны миротворцы, – услышал я от него, ибо они будут наречены

сынами Бога"[3]. Я увидел человека, который идёт той же дорогой, что и

я. Будут и другие. Сначала израильтяне, среди которых уже много его

учеников. Потом римляне, греки… Он не делает различий, он утверждает:

нет ни грека, ни иудея, ни римлянина, и над всеми – Господь. Я уже

говорил о том, что моя философия – это терпимость. Но только Иисус в

одной законченной мысли, мысли глубоко поэтичной (я не совсем чужд

поэзии при всей своей деловитости), объяснил мне основу этой терпимости

– не суди...

"Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким

будете судимы; и какой мерою мерите, такою и вам будут мерить. И что ты

смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоём глазе не

чувствуешь? Или как скажешь брату твоему: "дай, я выну сучок из глаза

твоего", а вот, в твоём глазе бревно? Лицемер! Вынь прежде бревно из

твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего"[4].

 

[1] Согласно библейской традиции, древние евреи, потомки Иакова

(Израиля), были разделены на 12 племен (колен), носящих имена сыновей

Иакова (за исключением колен Менаше и Эфраима, которые являются

сыновьями Иосифа, сына Иакова, и носят их имена). Потомки сына Иакова

Левия не включаются в число двенадцать колен, т.к. колено Левия,

посвящённое на служение Богу, не имело собственного земельного удела

в Ханаане, и было рассеяно по всей стране. Обычно в перечнях колен

последние группируются в соответствии с происхождением по

материнской линии: колена Лии — Рувим, Симеон, Левий, Иуда, Иссахар и

Завулон; колена Рахили — Иосиф (его сыновья Менаше и Ефраим) и

Вениамин; колена Валлы — Дан и Неффалим; колена Зелфы — Гад и Асир.

 

[2] Валерий Грат – прокуратор Иудеи в 15-27 г.г. н.э.

 

[3] Евангелие от Матфея. 5:9.

 

[4] Евангелие от Матфея. 7:1-5.