1.

 

Первый сон-явь из первого, забытого напрочь, детства-младенчества.

Жёлто-коричневое купе плацкартного вагона. Жесткие деревянные сиденья. Край стола на уровне глаз.

Стакан в подстаканнике с прилипшими к стеклу чаинками, и дребезжащая ложка в нём.

Сбоку – как пропасть – огромное окно с чернотой ночи внутри. Откуда-то сверху – как из другого мира – голоса отца и матери. Как будто – незнакомые. Но они наклоняются – и вот уже это папа и мама.

И – всё.

Потом – уже чистые, без примеси реальности – сны.

В них я раскапываю в песке посреди широкой улицы гладкие блестяще-холодные рельсы. И понимаю, что не успеваю их все раскопать – вот-вот из-за домов покажется поезд. И слышно уже, как стучат колёса…

А потом – просыпался…

В шесть лет, приехав с родителями в Шостку на поезде с паровозом, к крёстным (крестили меня в полугодовалом возрасте), вдруг увидел ту самую улицу, всю покрытую слоем песка. По бокам – дома одноэтажные.

И вон тот поворот, из-за которого должен был вынырнуть поезд.

Присев на корточки, щепкой принялся раскапывать песок.

И наткнулся на мёртвую ласточку. Приподнял её – под ней копошился здоровущий жук, весь матово-чёрный, с кляксами глянцевых красных пятен. Страшенный…

Подошла мама. Я ревел: от страха к жуку или от жалости к мёртвой птичке – уже не помню. Мама сказала, что это жук-могильшик. Гребанув ногой песок, засыпала и жука, и ласточку.

И увела меня с того места.

После этого я долго – лет до 8-9 не любил копаться в песке.

И сны пропали – те, где я выкапывал рельсы.

Но часто сквозь сон слышал стук вагонных колёс.

И кровать в комнате на втором этаже вибрировала от приближающегося состава.

Хотя железная дорога проходила почти в двух километрах от улицы, где мы жили…

И только потом, повзрослев, я понял – это было ожидание дороги.

Не поездок. Не сборов в дорогу. Не встреч с чем-то знакомым, но уже подзабытым – когда смотришь в проплывающее за окном…

Нет.

Просто – ожидание дороги, неизбежности самого перемещения по какому-то курсу, направлению.

И неважно – что под ногами: пол автобуса или вагона, тропинка, тротуар, просто дорога во всех её проявлениях.

Просто – движение вперёд.

А потом – возвращение…

И мне кажется – я с того самого детства понял: возвращение - это одно из самых сильных чувств, сладкого и горького одновременно.

И всегда любил – и боялся возвращений…

Ведь знал – где-то что-то уже изменилось. Что-то исчезло. А взамен – появилось другое. Или – не появилось Но – всё равно – изменилось.

Даже если возвращение было через сутки.

Через несколько часов…

Когда находишься на месте, эти изменения, перемены незаметны, сглаживаются секундами и внутренней убеждённостью окружающей незыблемости, постоянства. Привычкой приятия.

Обречённостью приятия…

А тут: утром уезжаешь, уходишь – роскошно цветёт куст сирени. Думаешь, как по возвращении сорвёшь веточку и поставишь в стакан в комнате – пусть пропитается квартира весной.

Возвращаешься под вечер – нет куста.

Сломал кто-то.

Весь куст.

Потом смотришь – вон он невдалеке, весь уже растерзанный – как расстрелянный – лежит.

И на душе – чувство, что потерял не только ту веточку, о которой мечталось утром. Потерял ощущение своей весны.

Своего недавнего прошлого…

А ночью вновь сниться ожидание дороги…

Песок.

И на нём - тускло сверкающие сталью рельсы.

И рядом - чёрный с кляксами крови - жук...

 

2.

 

Как-то, проснувшись, удивился – почему я такой тяжелый?

Удивился потому, что только вот-вот, секунды назад, возвратился с полёта…

Летать во сне…

Каждый, наверно, летал.

Вспоминаю то сосредоточенно-серьёзное усилие, когда в первый раз – осознанно – захотел во сне полетать.

Самое главное было тогда для меня – захотеть.

Сомнений не было, что – полечу-не полечу. Какие тут сомнения! Ведь главное – захотеть!

Сначала сосредотачивался не чувствовать земли, опоры под ногами.

Потом – подгибал ноги в коленях и начинал в полуметре скользить над землёй. Неспеша. Подгребая руками – постепенно поднимался вверх.

Вот уже и над крышей своего дома лечу.

Промелькнуло желание – заглянуть в окно второго этажа, где я сам, по идее, должен спать. Но никчемность такой мысли – ведь впереди, наверху, столько интересного, неизведанного – вытиснилась почти сразу, и вот уже, чуть не задев провода, сверкающие холодной паутиной около фонарного столба, проведя правой рукой по самой его растрескавшейся деревянной макушке, устремляюсь выше и выше.

Колени согнутые уже немного затекли.

Но я почему-то знаю – стоит распрямить ноги – сразу начнёшь терять высоту.

А ведь летать так хочется!

Хитрю – выпрямляю осторожно одну ногу.

Скорость и высота падают. Но медленно.

Вот опять внизу, ещё очень далеко, начинает прорисовываться улица, вдоль неё чёрные коробочки домов. Вон уже и мой дом.

Жалко немного, что никто не видит, как я летаю. Как закладываю над домом, ощетинившимся телеантеннами, вираж. Один, другой.

Тугой ветер раздувает майку.

Я с наслаждением вытягиваю вторую ногу и стремительно пикирую к окну спальни.

Ору в упоении.

И – просыпаюсь…

За окном уже серая предрассветная мгла.

Сбитое одеяло в ногах.

Рано.

Надо бы ещё поспать.

Тянусь руками к одеялу.

Правая ладонь измазана чем-то.

А из подушечки большого пальца торчит, чудом уцепившись тонюсенькой ножкой, серая до черноты, деревянная щепка…

Потом…

Потом научился летать по разному – и с разбега, и подпрыгнув, и даже – с воды, загребая в бешенном темпе руками, и вытягиваясь из неё медленно, но неотвратимо, пока вдруг не отрывался полностью, и запасённая внутри пульсирующая энергия не подбрасывала меня, как мячик, высоко вверх…

Летаю изредка до сих пор.

Но никогда больше из полётов не приносил ничего.

Даже ещё одной щепочки.

 

3.

 

Простую истину: «Перед едой надо мыть не только руки, но и то, что ешь», усвоил через собственный желудок.

Попросту – отравился.

На огороде сорвал пучок зелёного сладкого лука – и прямиком в рот.

Что с лука будет? Да ничего.

А если рядом росли кусты крыжовника, которые мама опрыскала какой-то дрянью от вредителей?

Я – не вредитель.

Но досталось мне по полной…

Не буду живописать прелести промываний, капельниц, температурных прыжков от 34,2 до 39,6 и обратно.

Судороги тоже имели место быть.

И при всём при этом с моими мозгами, в моей голове, происходило что-то весьма интересное.

Начать с того, что стало нас двое – я, больной, мечущийся на кровати, и я, внутри этого мечущегося, с интересом наблюдавший за всем происходящим сквозь закрытые веки.

Отчётливо слышал и понимал голоса родителей и врачей. С дотошностью исследователя смотрел, как делают мне промывания, ставят уколы, переодевают в чистое, сдирая с тела, как ненужную кожуру, потную, в желто-коричневых разводах, майку…

Как мама со слезами на глазах умоляет, что бы я открыл глаза.

А я её не понимал.

Ведь они у меня и так были открыты.

У меня – второго.

А первый я лежал уже сутки неподвижно.

С закрытыми глазами.

Подумал – ладно, мол, сделаю для мамы доброе дело, открою глаза. Чтоб не переживала.

Взял пальцами за веки – и начал их тянуть вверх.

Тяжело.

Не тянутся.

Я разозлился.

Надо в четыре руки – легче будет.

А другие руки и не слушаются почти.

Потом – подниматься стали.

Но в стороны, не к глазам.

Ах, так!

Я напыжился, вздохнул полной грудью.

Вот пальцы заплясали почти у самых глаз.

Коснулись их.

И я открыл глаза.

Комната, и мама рядом со мной были перевёрнутыми – как будто через лупу смотришь. И потихонечку начали кружить вокруг меня.

Я закрыл глаза ладонями и выдохнул сквозь сухие губы: «Кружится»…

Потом я так и не понял – куда подевался мой второй я.

Да и не до него было.

Я поправлялся…

Вот только после этого, как только заболеваю чем-нибудь, снятся мне взметнувшиеся надо мной четыре моих руки и комната, кружащаяся вокруг кровати.

Но я знаю, что стоит мне по-настоящему открыть глаза, как я начинаю выздоравливать…

А лук я до сих пор не ем.

Не принимаю даже его запаха.

А если попадается где – стараюсь проглотить.

Быстро-быстро.

Что бы не почувствовать – где-то рядом может оказаться второе моё Я…