Теплой майской ночью компания из молодых людей прогуливалась не торопясь, увлекаемая любовными играми, пересмешками и раскатами смеха, в котором слышалось сплошное здоровье и удаль молодецкая. В компании чирикали девушки и их кокетливые нотки веселья гармонично вплетались в пение соловьев разливающихся в буйных зарослях зеленого ивняка. Внезапно, из кустов вынырнуло нечто. Компания остановилась. Сверх изодранной в клочья рубахи был накинут пиджак из шерстяной ткани. Воспаленными, широко распахнутыми глазами глядело это нечто на молодежь. Нервная судорога подергивала веки его глаз, рот кривился. Волосы давно не чесаные вероятно кишели паразитами, борода свалялась так, что видно было, более ее не расчесать. Девушки пронзительно завизжавшие при виде мужика и спрятавшиеся за спины парней причитали то одна, то другая: - Уберите его! - Пускай он уйдет! Парни, чувствуя себя защитниками слабых подруг, готовы были сию секунду вступить в бой с мужиком, но мужик, освещенный полным светом Луны, лишь громко сглотнул и прохрипел: - Подайте убогому! – и протянул почернелую от грязи лапу. - Ты не сказал, господа! – высокомерно заявил один юноша. Мужик послушно поклонился: - Хорошие господа, подайте! - Ей богу, - презрительно процедил юноша, обращаясь к товарищам, - будто и не было на дворе советской власти. - Ты хотя бы читать умеешь? Мужик смекая, что к чему, тут же потупился: - Безграмотный я! - Видите! – возмутился юноша, но подаяние подал. Несколько мятых десяток обрадовали мужика настолько, что он заплясал. В ту же ночь, истопив баньку, и как следует напарившись, он переодевшись в чистое, решил-таки расчесать бороду. Аккуратно разложил на столе газетку, взял крупную расческу-щетку и приступил. Через несколько минут газета скрылась под грудой мусора, тут было все, и птичьи перья, и соринки, и соломинки, даже куриная косточка. Увидев все это «великолепие» сам себе иронически улыбаясь и подмигивая, он обронил: - И как это я еще воронье гнездо не вычесал, не пойму! Бороду вместе с шевелюрой мужик начисто сбрил и заваливаясь спать на давно оставленную кровать, пробормотал: - Воскрес к новой жизни, нищеброд! Нищеброд спал, когда солнечные лучи, пробившись сквозь пыльное стекло мутного окна осветили стол с неприбранной посудой, с прожженными во многих местах дырками от сигарет, загаженной серой скатертью, усеянной пустыми бутылками. На столе паслась синица, выискивая хлебные крошки: - Что, Варька, - приветствовал ее проснувшийся нищеброд, - тараканов всех переловила? Синица ответила ему согласным присвистыванием. Скрипнула дверь и на порог взошел человек. Нищеброд критически его оглядел. Человек просипел: - Выпить чего осталось? - В углу, грамм сто нацедишь! – кивнул нищеброд. Человек метнулся в угол, послышалось бряканье, бульканье и довольное бормотание. - Вымыться бы тебе? – спросил нищеброд. - А то как же! – отозвался человек. Вскоре, объединенными усилиями, они вымели мусор из избы, прибрались, протопили печку и, закурив, уселись на чистом крыльце: - Что, Павлуша, живем? – спросил нищеброд у человека. - Живем! – кивнул Павлуша и обращаясь к нищеброду, горячо заговорил. – Ты вон и прическу поменял, теперя все твои думалки будет видно! - Поумнею, - согласился нищеброд, - знамо дело, у лысых от мыслей волосы не растут! Коль лысый, стало быть, умный! Павлуша льстиво рассмеялся: - Может ты теперя в депутаты подашься? А меня помощником возьмешь, я тоже облысеть готов! - Может! – кивнул нищеброд, широко улыбаясь и выставляя на показ один-единственный зуб. - Главное, разбогатеем, ничего не деламши, - мечтал Павлуша, - а, Давыдыч? Тут надо сказать, что у нашего нищеброда было имя. По паспорту его звали Иннокентием. Но отчего-то возненавидя это имя, он сам себя перекрестил, называясь везде и всюду именем отца – Давид. Так и пошло Давид, Давыдыч. Приятель его Павлуша жил на свете «богатым» наследником дедовского дома. Дом был старинным – большой, когда-то добротный, но теперь почти разрушенный. На огромном, в десять комнат, доме проржавела крыша, бревна в стенах прохудились, стены осели и кое-где выпячивались, угрожая завалами. В самом доме никто не жил, там хозяйничали крысы. Единственный наследник, бледный, худющий от недоедания, вольный человек, Павлуша обосновался в тенистом заросшем яблонями и вишнями саду. Он облюбовал себе под жительство баньку, где маленькая печка не дымила и пожирала не так много дров, как это было бы в доме, там три печки и дымили, и жрали дрова, а тепла не давали нисколько. Летом Павлуша спал вволю, вставал поздно, кипятил угольный самовар, пил чай, кружек десять, он чай любил и брел на берег Волги. Нередко компанию ему составлял лохматый черный пес. Опираясь на палку, подвязав руку тряпками, будто сломанную, Павлуша ковылял к отдыхающим и, протягивая другую, «здоровую» руку жалобно подвывал о своей инвалидности. В нытье Павлуше не было равных. Оглядев его помятую одежду, заметив «сломанную» руку, отдыхающие давали денег, делились пивом и сухариками. Павлуша возвращался к себе домой. Деньги откладывал на голодную зиму, когда подаяние подавали плохо, обедал, чем придется. Пес в еде не нуждался, он охотился на крыс и преуспел в деле убийства хвостатых разбойниц получше любого хорька. Иногда, правда, вылазки Павлуши на пляж заканчивались большой удачей. Пес выкрадывал у зазевавшегося отдыхающего барсетку или кошелек, он хорошо соображал, с добычей убегал в дом, где прятался посреди бесчисленного хлама, ожидая своего хозяина. На нежданное счастье в виде сотен, а то и тысячи рублей Павлуша закатывал банкет, где пес наедался впрок, словно медведь, наращивая сало на холодные дни голода и отчаяния. Давыдыч с удовольствием участвовал в общем застолье и ручная синица, вполне довольная жизнью, лакомилась из его рук, уплетая тонкие ломтики сала, до которого все четверо были большие охотники. Друзья помогали друг другу, и изредка вспоминая дни своей молодости, говорили о возможном сценарии другой жизни. Нищеброд не всегда был нищебродом. Молодым он работал лесничим, любил зиму. Любил, когда лыжи скользили по поверхности замерзшего озера с поразительной легкостью. Скорости добавлял ветер, дувший ему в спину. Давид держал курс, ловкими движениями лыжных палок направляя лыжи к заветным лункам, где наверняка пара-тройка щучек уже били хвостами, сгорая от нетерпения попасть на обеденный стол. Мороз крепчал, но Давид холода не чувствовал, напротив он жадно вдыхал морозный воздух, упиваясь свежестью и чистотой, наполняющей каждую молекулу окружающего пространства. Счастье распирало его грудь, как хорошо ни тебе людей, ни зверья, никого! Озеро было совершенно пустынным. Временами, на снегу, слегка припорошившем лед, правда, виднелись заячьи следы. Изредка черная ворона пролетала вдали, над черными безмолвными деревьями, что виднелись по берегам озера. По привычке Давид брал с собой ружье, мало ли хищников в округе, подвергнуться нападению серых разбойников он не хотел. Наконец, Давид достигал цели. Улов всегда был царским, в ловушки, расставленные умелым рыболовом, попадалось с десяток щучек. Довольный, возвращался Давид обратно, выстраивая в уме планы продажи щук в ближайшем селе. Через два часа упорного забега по собственной лыжне Давид попадал в село, где щук у него с руками отрывали, собственных рыбарей давно не было. Здешние мужики обленились и, зевая, препирались с женами даже из-за такой мелочи, как дрова. Ну не могли мужики дров нарубить и потому рубили их жены, у которых чувство ответственности за теплый дом и горячий обед было гораздо сильнее развито, нежели у мужей. Давид часто помогал женщинам. Дрова рубить он любил. Бездумная эта работа приводила его в восторг и он, как зеленый юнец, упиваясь собственной силой, сбрасывал верхнюю одежду, частенько оставаясь в одних подштаниках. Женщины на него заглядывались. Конечно, такой сильный мужчина, да и дельный к тому же! Женщины ходили вокруг него кругами и он, почувствовав плотное кольцо окружения, незаметно сжимавшееся вокруг его персоны нон-гранда потихонечку сбегал. Пробегая до своей холостяцкой избушки, Давид тряс головой и пренебрежительно фыркал. Нет, не то, чтобы он не любил женщин, но жениться не желал, хотел остаться свободным и потому предпочитал сторониться вообще всяческих отношений. Потому как не смог бы наплевать в душу отдавшейся ему женщины, не смог бы переспав, после сделать вид, что ничего и не было и при этом выставлять себя порядочным человеком. Для Давида секс и любовь были неразделимы, как день и ночь, а стало быть, брак, а стало быть, семья… И все бы хорошо, так бы и жил Давид отшельником, но власть переменилась, Союз рухнул, а сменившая партию народа власть богатеев вовсе не нуждалась в лесничих и Давида сократили, выгнав из ставшей родной, избушки. После чего Давид переехал в родительское гнездо – дом, где так и не смог оправиться от удара нанесенного ему власть имущими, а постепенно так, незаметненько скатился к нищеброду. Павлуша был моложе Давыдыча и сколько себя помнил, всегда побирался. Он был на «ты» со всеми своими знакомыми: с теми, кто был старше него лет на двадцать-тридцать, с женщинами, юношами, со всеми. Он говорил «ты» всем, с кем пил водку, а пил он со всеми и всегда. По молодости работал дворником, слесарем, станочником на производстве. Павлуша был уверен в дружбе своих новых приятелей и приятельниц, смеялся и шутил, но с легкостью через некоторое время предавал так просто завязавшееся знакомство, попросту обворовывая тех, кто ему верил. Он страдал непреодолимой тягой к воровству. В тюрьме Павлушу били. Зеки пытались его перевоспитать, но безуспешно. Оказавшись на воле, Павлуша немедленно, кошкой, взбирался на самые недоступные этажи и, проникая сквозь открытые форточки или балконные двери, обкрадывал беззаботных граждан, выискивая у них припрятанное добро и съедая все съестные припасы из холодильника. Правда, Давыдыча Павлуша никогда не обкрадывал. Может, здесь,срабатывало некое чувство самосохранения, ведь, кроме Давыдыча у Павлуши никого более и не было. Случись голод и холод, Давыдыч всегда выручал, нередко приятели вместе проводили зиму, ютясь в одной избушке нищеброда. Тогда они вместе ходили в поисках и с утра пораньше, набрав целый мешок пустых пивных бутылок да банок, сдавали все это хозяйство в соответствующие лавочки, тем и жили. Иной раз, некая идея поселялась у обоих в головах, и они шли на реку рыбалить, ставили сети, ловушки, а после продавали на рынке толстым кумушкам свой улов. Так и тут, идея захватила умы наших героев. Предложенная агентом недвижимости, нежданно выросшим на пороге, идея состояла в том, чтобы продать все их имущество и на полученные деньги купить себе крепкий дом, скажем, в поселке. Он уже и дом подобрал. Подумав и обсудив перспективу деревенской жизни, они согласились, рассуждая: - А что нам город дал? – вопрошал Давыдыч - Окромя нищеты да милостыни ничего! – отзывался Павлуша. Через некоторое время, объединенные общим документом на дом, Давыдыч и Павлуша оказались в поселке, под городом, где кое-где еще сохранились деревянные тротуары, но чинили и заменяли прогнившие доски сами жители. Жители подметали и спрыскивали водой тротуары, чтобы под жарким летним солнцем доски не растрескались. Жители громко скандалили, не давая заменить дерево на асфальт. И их можно было понять, на соседних улицах, где народ не боролся за деревянные тротуары, новенький асфальт кое-где даже провалился и вспучился под напором корней деревьев. Дом оказался славным, очень крепким, с кирпичным фундаментом. Давыдыч немедленно затопил печь. Он сидел на скамеечке, перед открытой заслонкой жарко растопившейся печи зачарованный пляской огня. Отблески пламени танцевали на его лице, выхватывая то задумчивую улыбку его, то смеющиеся добрые глаза, то деревянную трубку, что он нашел в доме. Трубку Давыдыч туго набил табаком, что купил в сельпо и курил, прищуриваясь, пуская клубы дыма в дрожащее зарево жерла печи. На плече у Давыдыча сидела ручная синица, Варька, рядом примостился черный пес Павлуши. Ну, а сам Павлуша, что же? - Ты не поверишь! – радостно прихлопывая в ладоши, воскликнул Павлуша, вбегая в двери избы. – Устроился на работу! - Кем? – удивился Давыдыч. - Пастухом! Буду коров да коз пасти! А зимой в коровнике скотником работать, зато всегда при молоке! - И то дело! – кивнул Давыдыч, одобряя приятеля. - Так ведь это еще не все! – вскричал, радуясь Павлуша. – Лесники им тут требуются! Давыдыч вскочил, недоверчиво вглядываясь в сияющие глаза друга: - Ну, да? - Да, да, пойдем скорее в леспромхоз, я там тебя уже зарекомендовал! И друзья, отчаянно спеша кинулись навстречу своей новой жизни… | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
