На то Бог и вшу создал, чтоб человек мылся...

©

 

В вечерних подмосковных двориках, кутаясь навАлом снега, живёт симпатично-щекатуреное литературное кафе «Аркаша». Внутри: приглушённый вдрызг и расползающийся откуда-то сверху, пока ещё сонным ажуром, свет. Веселее и веселее. Легкая музыка настроений цепляет воспоминанием о юности, но не отвлекает пришельцев от тем интимных толков: в кабаке уютно! Но от того, что в туфлях гостей теперь скрипела оттаявшая прохладная и вязкая влага, хочется домой. В голове шум, словно подкрадывающаяся дрёмой инфлюэнца. А хитрый мрак заведения ласкается, будто б парной молочный кутёк у продрогших ног. И ничто не предвещало в зимний вечер прозрачной весенней грозы.

 

За странноватым столиком, покрытым светленькой накидкой, словно простынёй, трое господ – в принципе – систематически веселы, практически деловиты и теоретически вдумчивы…

 

Всем троим не по себе: притянуто-душевно, но не по себе. Несколько смущал антураж заведения, ублажающий изящные вкусы избранных творческих клиентов. Так на двух ближних, противных друг другу стенах, красовались портреты: на одной, подозрительно знакомое лицо мужчины с бородой, разглядывающее нечто таинственное в буром, очень похожем на сердце сгустке; на другой – тоньше своей изобразительной проницательностью – у лица вскрыт череп, обнаружив всю суть человека в красноватых изгибах. Дух заведения также подозрителен – свежим пресноватым мясом и кровью: вероятно у поваров заготовка. Обстановка сумбурно щекотала, одначе не смущала цели живой беседы. Так бывает, что оказываешься в «месте» не очень-то и вовремя.

 

– А что, Джузеппе, старина, не порадуете ли чем читателя, да и меня, в моём журнальчике? – обратился небритый и низенький товарищ Фимистоклюс, к въедливо вжившемуся в образ старика собеседнику. Тот протирал рогожей свитера очки и дожидался заказанного им капустного салата «Раскольников – с кровью».

 

– Да ничего, дорогой Фима! Тружусь, натурально-с! Душу очистить пора. Ты-то я гляжу, её в "судне" оставил, – старче кивнул под стол.

 

Третий собеседник, называвшийся Алкид, молчал, внимательно стуча ложками по столу, как барабанными палочками. В его далёком детстве, Павел Иванович так и не выполнил обещания – не привёз гостинец и не сбил оскомину подарком барабана. Поэтому он сидел и слушал. А Фимистоклюс, улыбнувшись бровью, продолжал:

 

– Вот я и говорю, подбросили бы какого ископаемого на мой ресурс, что ли! Тонем ведь. Техника развивается, а посетителей меньше и меньше в лавке. Думаю, сайт закрыть! Но, может, Вы, по своему обыкновению, всё своё гениальное вырежете, а к нам что останется и выкинете – захлебнёмся ведь, – привлечь писателя-читателя нужно! Всплыть надоть.

 

– Гонораром «погладить» не пробовали, блестящий, Фимушка!? – ткнув зубочисткой в кусочек хлеба, взрезал в глаза Джузеппе. – Разве ж может с вами бороться то иго старателей гигО-макулатуры? У вас в лавке не логика, а – ставка на гипподроме! Этим писакам и невдомёк, что вы должны за ними бегать, а ни они за вами – и это в любом случае. А Вы об всплыть толкуете, и всех бездарей приглашаете к себе и ещё с них же и бабло скирдовать целитесь! Взаимно: они вас баснями, а вы их – сказками о тиражах… Не так ли, Алик? – толкнув локтем барабанщика, хихикнул старина. – А я что? Старик уж! Ноне ваш час, время попусту тратить…

 

Троица на время задумалась в ритме пОстука Алкида. Все, дружно соглашаясь, вынужденно кивнули, а портреты в тлеющем свете, казалось, болезненно улыбнулись. Забегала официантка, разнося богеме яства, услаждая наперво «постоянных», которые, как привязанные, угрюмо сидели за столиками сутками.

 

Джузеппе мигнул глазом на принесённый салат, тот, вероятно, был из фирменных… и напоминал разноцветный горошек. Выпил, было заикнулся продолжить речь, но скользнувшая к столику подавальщица в белоснежном кружевном белье и силиконовым турнюром почему-то погрозила им какой-то штукой похожей на гибкую трубку кальяна и удалилась. А Алкид, подняв к лицу кружку, заметил размытому в сумраке турнюристому заду в кокошнике: – Что-то ваша водочка водичкой отдаёт! – и уже к собеседникам, – не так ли, любезные коллеги?

 

Но душная мысль выскользнула из Фимы и заглушила трёп Алкида:

 

– Писатель! – это одна из форм самовыражения глупого человека, и стремление доказать ближнему, что он прозорливее… Техника! лучше бы письма в треугольниках писали ожидая ответ неделями. Вы ль этого не знали, старинушка!? Как же-с, самое дело, требующее минимум вложений: ни тебе пряжи, чтоб крестиком-ноликом вышивать, ни красок с кисточками – поклацал и марш в люльку спать, чтоб скорее знаменитого утра достичь «а не назовут писателем – сам назовусь». Но Вы и знали также, что за прихоти, люди щедрее платят? Вот я и вынужден Вам платить-с, а они мне, как же-с иначе – обмен! Любите Вы, дорогой, лукавить! – закруглял байку Фимистоклюс. – Сто процентов человечества считает себя умнее другого ближ-не-го. А коль так, то и будут выражаться писаниями, в надежде на признание. Да какое там признание – на барыш, а соответственно и на девочек в песочницах Сочи. Детки! с ушибленной мечтой разбогатеть… Но без них нам дно: закон! А без нас им и их душевной организации – ступор!

 

– Тут ты прав, Филимон! – веско обогащая общую мысль, вставил старик. И как бы закуривая, – Рубль! вот одно и единственное признание. И пока ты не поймёшь, что ты, ты моя обслуга и только: базара не будет. Это у них, – Джузеппе неопределённо кивнул, – это у них рублёк конвертируется в похвалы…

 

– Да хрен с ними! Не в них речь, а в нас – жить надо. Я вот думаю «Союз непризнанных гениев» организовать. Как, Джюзе?? Возьмёшься? Угол на угол? – промокал корочкой хлебца губы Фима, дальновидно рисуя себя перед стариком глупеньким Буратино.

 

Старик сжался котёночком:

 

– Над взносами нужно покумекать! и ни к селу ни к городу брякнул, – Не кроши хлеб… Фока – спать неловко! – и ему живо представилось, что он на пути к уюту дома, сонно бредёт, жмурясь всем телом, ломая в складках пальто безжалостно бесноватые снежинки… и…

 

…грозно загремели цепные замки; от потолка кабака брызнул назойливо свет – и в свете брызги радуги:

 

– Ну, господа, Салтыковы-Щедрины-Толстые, марш..! Марш по шконкам, – смахнувши личину трактирного полового, молвил вошедший санитар зычно, но с лаской… Всё затихло. ...что даже слышно как падают и хрустят предновогодние снежинки за решётками окон.

 

****