Есть на Земле место, где мне хотелось бы жить всегда. На это есть немало причин. И это не только море, на берегу которого расположен город, и не только благодатный климат. Может потому, что здесь нашла покой и последнее пристанище моя мама, может потому, что люди здесь добрые, даже свои отрицательные эмоции они выражают мягко и незлобиво. Возможно, во мне проснулась кровь моих далеких предков, живших много веков назад на земле Крыма.

Не знаю. Но не могу забыть Феодосию, ее улочки, запахи моря, художников, расположившихся с картинами прямо на берегу, горы и Карадаг. Странно, что почти не помню тех дней, когда отдыхала в Феодосии, а нелегкие дни, которые мне пришлось здесь провести, врезались в память, и воспоминания эти не оставляют мне ни малейшего шанса забыть их. Феодосия – город-наваждение, город моей печали и боли.

Судьба в первый раз забросила меня в этот город, где-то в конце 80-х. На очередном медосмотре обнаружили язву, и председатель месткома вручил мне горящую путевку в санаторий «Восход» в Феодосии. Путевка оказалась курсовкой, без места проживания, но с питанием и лечением. Квартиру мне предложили на улице Свердлова, в маленьком дворике, битком набитым жильцами, огромными пауками и какими-то скачущими насекомыми, которых я смертельно боялась. И только в середине двора, у старого покосившегося дома рос куст белых роз - единственное украшение двора. Тяжелые белые бутоны этой розы потом я увидела на картине старой художницы, жившей в этом доме. Клавдия Ивановна Павленко жила одна, было уже ей тогда лет под семьдесят. Весь двор не то чтобы ненавидел, но дружно не любил художницу, как не любят старых больных людей, доставляющих другим одни хлопоты и неприятности. Неприязнью отвечала и она им. В эту маленькую войну втянулась и я, пытаясь примирить «воюющие» стороны, но разве можно подружить молодость и старость, надежду и безнадежность.

Никогда… почти никогда.

В первый раз я увидела Клавдию Ивановну, вешающей белье во дворике. Невысокая полная женщина, не очень опрятно одетая, пыталась повесить какую-то свою тряпочку на веревку. То ли веревка оказалась очень высоко, то ли руки не слушались, но тряпка всё время падала с верёвки. Я подошла и быстренько перевешала ее белье. Так мы и познакомились. Стала я с этого времени немного опекать художницу: из магазина что-нибудь принесу, постираю. Наверное, пытаясь отблагодарить меня, Клавдия Ивановна решила написать мой портрет. Идея - сидеть целыми днями, позировать, когда другие загорают и развлекаются, мне не очень понравилась, но я не посмела ей отказать. Так я впервые попала к ней в дом. Старая мебель, покрытая пылью, какие-то безделушки, серое кружево давно нестираных салфеток. Все стены в комнате на первом этаже были увешаны картинами, особенно мне понравился портрет девочки с фруктами на столе, чем-то он по манере написания и композиции напомнил «Девочку с персиками» Серова. Клавдия Ивановна, заметив мой интерес, пояснила – племянница. Детей у художницы не было, муж давно умер. На втором этаже, среди множества картин я обратила внимание на большой портрет скромной уже немолодой женщины. Оказалось – Мария Степановна Волошина. В сером платье, совершенно седая, круглолицая женщина, на спокойном лице которой не было и следа той мальчишеской задиристости, присущей ей в молодости. Впервые встреча с Машей произошла в Феодосии, когда Волошин поздно вечером возвращался от приятеля. Был он слегка подшофе - тревожили сердце воспоминания о неудачном первом браке - когда увидел бредущую под дождём девочку-подростка. Вся вымокшая, опустив глаза и сомкнув руки на груди, она медленно шла через лужи, её сопровождала дрожащая от холода собака. Потерянный взгляд, бесцельное движение, все говорило о том, что эти двое не имеют пристанища. И тут Макс осознал, что есть люди много несчастнее его, одинокие и не имеющие крова. Так и попала Маша в «Орден Обормотов», как шутливо называл общество поэтов и писателей, гостивших у Волошина, Алексей Толстой. Сначала на правах сиделки у больной матери Волошина, затем по прошествии нескольких лет Маша стала женой Максимилиана. Брак с полуграмотной женщиной оказался счастливым, несмотря на разницу в возрасте и в общественном положении.

Клавдия Ивановна часто бывала в доме Волошиных в Коктебеле. Максимилиана Александровича давно уже не было в живых, но по-прежнему в Коктебеле собирались поэты, художники, писатели, там Клавдия Ивановна подружилась с писательницей Мариэттой Шагинян, портрет её тоже висел на стенке. Конечно, я читала стихи Волошина, тяжеловесный ритм их не оставил в моей памяти заметного следа, а вот его акварельные пейзажи Крыма определенно нравились. Дом Волошиных в летнее время принимал не одну сотню представителей литературно-художественной интеллигенции. Здесь жили Цветаева, Гумилев, Алексей Толстой, Мандельштам, Ходасевич, Булгаков. В годы гражданской войны у Волошиных находили приют и «красный вождь», и «белый офицер».

 

На мою шею водрузили тяжелые гранатовые бусы, посадила меня Клавдия Ивановна на стул на веранде и начались наши с ней мучения. Может, потому, что я усидеть спокойно не могла, может, Клавдия Ивановна хотела угодить мне – портрет явно не получался.

 

Между сеансами рисования мы с художницей бродили по Феодосии, побывали в картинной галерее Айвазовского. Художник-маринист, родился у моря в Феодосии, жил у моря и похоронен здесь же в Феодосии. При входе в галерею останавливаешься пораженный – на тебя накатывает огромная морская волна, так картина вроде бы и называется - «Морская волна». Его знаменитой картины «Девятый вал» нет в Федосии, но много других с изображением батальных сцен, морских пейзажей, есть портреты написанные им и в частности портрет его второй жены Анны Бурназян-Саркисовой. Портреты не так хороши, как морские пейзажи. Но больше всего меня поразило, что он рисовал большинство своих картин по памяти, а написал он за свою долгую и счастливую жизнь до шести тысяч картин. Когда его упрекали за то, что он не рисует с натуры и на некоторых его картинах световые эффекты не соответствуют действительности, он говорил: «Это рисует мое воображение, моя художественная память, человек не одаренный памятью может быть хорошим копировальщиком, но художником - никогда!» Как интересно! – точно по таким же соображениям я в детстве отказалась поступать в художественную школу: с натуры я очень прилично рисовала, а на память могла нарисовать разве что яблоко.

Айвазовский был не только гениальным художником, он был и великим гражданином своего города. Будучи очень высокооплачиваемым художником, он выделил значительные средства на строительство порта и железной дороги в Феодосии, проходящей по самому берегу, в каких-то двух-трех десятках метров от моря, построил картинную галерею, передал безвозмездно городу находящийся на территории его имения Сибашский источник.

 

Приехавшая в гости племянница Клавдии Ивановны, увидев портрет, хмыкнула:

- Портрет - лучше натуры!

Потом пошла за сарай, разделась догола и намазалась целебной феодосийской грязью. Я как увидела ее блестящий черный торс, подумала: вот натура! Вот с кого писать надо! Клавдия Ивановна тоже прокомментировала:

- И как же я такую дылду в детстве в рюкзаке таскала...

Забегал знакомый художник навестить Клавдию Ивановну.

Моя милая старушка кинулась к нему:

- Посмотрите, какая шея!

Художник взглянув на портрет и на мою длинную шею, мгновенно оценил ситуацию:

- Цвет гранатов, Клавдия Ивановна, ... нужно поплотнее.

И только соседка, увидев уже законченный портрет, воскликнула:

- А глаза-то, какие!? - Потом пояснила: "Конечно, похоже, … но глаза!"

 

Вечерами мы бродили по набережной Феодосии. Многочисленные палатки, кафешки под открытым воздухом, музыка, теплый ветер с моря. Здесь мало что напоминало о 2500-летней истории города. Города, который когда-то населяли киммерийцы, тавры и скифы, греки и латиняне, татары и турки. Город, который многократно возрождался из пепла, меняя свои названия: Теодеос – Теодосия (Феодосия) – Кафа- Кефе и вновь Феодосия. Со времен средневековья сохранились остатки Генуэзской крепости на Карантинной горке, руины ворот византийской цитадели, башня святого Константина в центральной части города. Во времена османского владычества была построена мечеть Муфти-Джами, недалеко от мечети можно набрести на развалины средневековых турецких бань и пройтись по мостовой, выложенной несколько веков назад.

В последнюю нашу прогулку по набережной Клавдия Ивановна, вдруг, взяв меня за плечи, внимательно разглядывая моё лицо, сказала: «Я бы теперь написала тебя совсем другой…» Я про себя усмехнулась - как часто мне приходилось это слышать: «Совсем другая!» Заходящее солнце тоже внесло свой колдовской расклад в слова Клавдии Ивановны, смягчая черты лица и убирая десяток лет.

 

Моя курсовка заканчивалась, и пришло время прощаться. Я осторожно спросила Клавдию Ивановну:

- Как вас лучше отблагодарить: может, что-нибудь купить или лучше - деньгами?

Она, стесняясь до слез, сказала, что лучше деньги, надо запастись углём на зиму, да и краски кончаются…

И попросила, прощаясь, прислать ей фотографию портрета.

Конечно, портрет был написан плохо, несоразмерно длинная, плоская шея, какое-то фантастическое платье, но глаза… Всю силу своего таланта Клавдия Ивановна вложила в изображение глаз, словно гадалка, отразив в них мою будущую судьбу. Приехав домой, я поставила портрет на шкаф, какие-то неотложные дела не позволили мне сразу сделать с него фотографию. Вставить его в раму и куда-то повесить я не намеревалась – так тревожно-тоскливо глядели мои и не «мои» глаза. Эти «страдающие», почти кричащие от печали глаза заставили меня вконец убрать портрет за шкаф. Здесь его и нашел мой маленький племянник, когда меня не было дома. Решив поиграть с ним, разломал его пополам. Так я и не смогла отослать фотографию портрета Клавдие Ивановне.

Потом мне не раз пришлось побывать в Феодосии. Произошло много разных историй, связанных с городом, печальных и обычных житейских. Но первая встреча с землей Киммерийской, с городом Богом Данным (так переводится название города) оказалась предтечей моего возвращения в Феодосию.