Кожа, сбросившая июльский загар, ищет грубой ласки в плену трикотажа.

Зимнее солнце, облокотившись о липы, стряхивает с себя новогоднюю пыль.

Настольная лампа вслушивается в шорох изжитых слов на мятой бумажке,

где осколком нежности лучик света скользнул и чернильной кляксой застыл.

 

Подтаявший городской снег похож на старый пергамент из овечьей шкуры.

Геометрия улиц упирается в тишину долгостроев, как в бёдра карнакских колонн.

Когда находишь только себя, в пустой комнате, судорожно рисующим

каплю воды на лепестке лотоса – это, быть может, он –

 

крик души, прикоснувшейся к стеклу обещанием – больше ни звука,

набирающей в поисковой строке горизонта – ночь, холод, луна;

это, может быть, ветер губ, шепчущих что-то про дом, словно про дым разлуки;

или просто сон, сон наяву в ожидании сна.