Ше́ймас Джа́стин Хи́ни (англ. Seamus Justin Heaney; первое имя иногда транскрибируется как Ше́ймус; 13 апреля 1939, Кастлдоусон, Лондондерри — 30 августа 2013, Дублин) — ирландский писатель, поэт, переводчик и преподаватель. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1995 года.

Мировое общество потеряло великого человека. Это был талантливый поэт, драматург, преподаватель и переводчик. Шеймас Хини родился еще до Мировой Войны, а именно в 39-м году. Семья его была религиозной, а именно католической. Каждые выходные Шеймас с семьей посещал церковь. Родители его были простыми работящими людьми, а сына воспитывали в строгости. Хини посещал местную школу на ферме. Первым, кто познакомил его с поэзией, был директор школы, в которой учился Шеймас. Тогда это знакомство еще не предвещало карьеры поэта. Он и понятия не имел, что станет обладателем нобелевской премии по части литературы.

Еще в школьные годы Хини начал писать свои собственные стихи и отсылать их в различные издательства. Новостью для самого автора стало то, что его стихи напечатались в нескольких изданиях. Хини окончил университет в Белфасте, после чего и началась его ошеломительная карьера и бурная литературная деятельность.

Первой его книгой стал сборник «12 стихотворений». А первая полноценная книга стихов называлась «Смерть натуралиста». После этой книги он издает множество других, но самую настоящую известность ему принесла именно первая полноценная рукопись. Из его книг можно было следить за его жизнью, за его творчеством и судьбой. Все отражалось в его произведениях.

В 80-х годах он вплотную занимался драматургией и переводами, совмещая свое творчество с преподавательской деятельностью. Хини преподавал как профессор в Гарварде и Оксфорде. Он занимался переводами с русского языка и переводил даже произведения Александра Сергеевича Пушкина. Эти переводы заняли особое место в его жизни, так как он очень уважал Пушкина, а так же восхищался русской культурой и красотой. Некоторые сборники стихов Хини издавались и в России.

В 1995 году Хини становится обладателем Нобелевской премии. Он получил её за незаменимый вклад в литературное творчество. В нескольких университетах Соединенных штатов открыты кафедры, которые специализируются именно на творчестве Шеймаса Хини.

Хини покинул этот мир совсем недавно, в августе 2013 года. Эта потеря стала невосполнимой для мировой культуры, а в частности поэзии. Он посвятил литературе всю свою жизнь. Для него поэзия была смыслом всего. Он считал, что именно поэзия открывает человеку двери в мир красоты и настоящей сущности. Все, что окружало поэта – это его деятельность, а Нобелевская премия стала главным успехом его жизни.

 

Оранжистские барабаны

Тирон, 1966

 

Откинув голову, отклячив зад,

Торжественную тяжесть он свою проносит,

Беременную грохотом, — на парад.

Его придавленность его возносит.

Он лишь придаток к палочкам. Пускай толпа

С восторженными воплями дает, отпрянув,

Дорогу барабанщикам — но правят бал

Огромные опухоли барабанов!

«Долой папистов!» — призывает дробь.

Избитая мелодия ушам как опий.

На коже барабанов проступает кровь,

И в воздухе биение, как в стетоскопе.

Любовь Океана к Ирландии

 

I

 

Грубый и бесстыжий Рэли

Прижимает деву к древу:

Англия — Ирландию.

От упорства девонширца

Задыхается девица:

«Сэр, не надо… сэр, не надо…»

Он — громада океана,

Задирающего юбки

Волн в оборках трав морских.

 

II

 

К Цинтии он песнь возносит,

Удовлетворяя похоть

В устьях Ли и Блэкуотер.

К этим влажным, жирным землям

Длинный мыс его протянут.

В Англии всплывет известье:

Смервик трупами засеян

Шестисот папистов — «сильных

И отважных несравненно».

 

III

 

Дева плачет по-ирландски:

Океан разбил мечту

Об испанском добром принце.

Барабан английских ямбов

В глушь загнал ее поэтов,

Как Онан, уже бессильных.

Мгла речная, плоть грибная —

Никнет в росах, отдыхая

От несчетных обладаний.

Исчезающий остров

Едва мы свыклись с тем, что обживать

Придется этот каменистый брег,

И, продрожав и промолившись ночь,

Собрали топливо и над костром

Повесили котел, как небосвод, —

Распался этот остров, как волна.

Твердь, за которую схватились мы,

Лишь в миг отчаянья казалась твердью.

На самом деле это был мираж.

Воздушный змей

Для Майкла и Кристофера

Его мы запустили в воскресенье

после обеда. Он был так хорош! —

тугой, как кожа барабана,

летучий, как полова.

Пришлось мне повозиться с этим змеем;

когда же он подсох и затвердел,

я хвост к нему приладил двухметровый

и пышных бантов нацепил на хвост,

их из газетной вырезав бумаги.

И вот уже он, как жаворонок, взмыл —

и нитка натянувшаяся тянет,

что твой буксир —

или как мокрый трос,

вытягивая полный трал с уловом.

Один мой друг считает, что душа

привязана к струне, ведущей в небо;

и эта тянущая нас струна

то провисает, то рывками тащит —

как будто борозду ведет со скрипом

по неудобной, каменистой пашне.

Покуда змей не врезался в листву

и эта связь не сделалась ненужной,

возьмите в руки нить — и ощутите

звенящий, рвущийся натяг печали.

Вам это предназначено с рожденья.

Так станьте же сюда, передо мной,

и переймите нитку.

 

СЕВЕР

 

Я вернулся туда,

где в подкову залива,

бьет Атлантики вал —

мерно и терпеливо.

 

Я глядел в эту даль,

где скрывался исландский

скучный берег… И вдруг

из глубин океанских

 

те свирепые воины,

что под дюнами Дублина

спят в ладьях погребальных —

иль, врагами изрублены,

 

упокоились, рядом

с обломком меча, —

ярым взором сверкая

в талой влаге ручья,

 

эти викинги мертвые,

в запоздалой печали

из тумана воззвали ко мне

и вещали:

 

«Молот грозного Тора —

о стыд, о бесчестье! —

откачнулся к торговле,

блудодейству и мести,

 

к лицемерью в совете,

заросшему жиром,

к передышкам резни,

величаемой миром…

 

Так заройся, певец,

в свою норку, свернись там,

мозговитым клубком,

горностаем пушистым.

 

Сочиняй в темноте,

где живут только тени.

От полярных сияний

не жди озарений.

 

Зренье не оскверни

светом ярким и желтым,

доверяйся тому,

что на ощупь нашел ты.

Перевод Г.Кружкова

 

Памяти Иосифа Бродского

 

Джозеф, помнишь этот ритм?

Оден, твой любимый бритт,

Брел под гул таких же стоп,

Провожая Йейтса в гроб.

 

Ать-и-два! Под этот счет

В этот распроклятый год,

В день твой, дважды роковой,

Января двадцать восьмой,

 

Я шагаю вам вослед,

Зажимая боль в куплет,

Меря им — твои слова —

Скорбь и разум — ать-и-два!

 

Ни фантазий, ни химер —

Скорби скованный размер;

Шаг за шагом учит он:

Повторение — закон.

 

Повторится без конца —

Стужа, вьюга, смерть певца.

Как корабль, во льдах затерт

Дублинский аэропорт.

 

Этот жесткий, твердый лед

Не отпустит, не пройдет:

Лед кладбищенских шагов,

Лед архангельских снегов.

 

В нем не сделаешь пролом

Ни пером, ни топором;

Адской бездны глубина

Проморожена до дна.

 

Заморожен, как ледник,

Сердца твоего родник.

Уж его не прошибет

Ни бокал, ни анекдот.

 

Помнишь, как ты мне в бокал

Водку с перцем наливал

В массачусетской глуши —

Для согрева, для души?

 

Как любил ты шутки звон —

Брысь, политкорректный тон!

Гладил ты не по шерсти

С вечным кэмелом в горсти.

 

Помнишь финский наш вояж,

Треп совместный, смех и блажь,

Схлест насмешек и сатир —

Перекрещенных рапир?

 

В Тампере лежал наш путь:

Ты не мог не помянуть:

Дескать, мы с тобой идем

Верным, ленинским путем.

 

Не вернуть ни смех, ни пыл —

Как стихи ты важно выл!

Как с авианосца ввысь

Шутки с грохотом неслись!

 

Не вернуть твоих чудных

Каламбуров заводных,

Рвущийся стихов поток

Сквозь анжембеманы строк!

 

Как ты бешено пылил

На английском! Как любил

Гнать на нем аж миль под сто,

Как на угнанном авто!

 

Лишь язык боготворя,

Верил в слово ты. А зря.

Копы времени, озлясь,

Лихача вдавили в грязь.

 

Так смирись, как Гильгамеш,

И лепешки праха ешь,

Помня Одена завет:

Только этим сыт поэт.

Перевод Г.Кружкова

 

В ЭЛЕКТРИЧЕСКОМ СВЕТЕ

 

Застывший жир свечи в потеках сажи

От фитиля… И заскорузлый ноготь

Большого искалеченного пальца,

 

Как раковина древнего моллюска…

Впервые электрическую лампу

Я видел в доме бабушки. В тот день

 

Она сидела, как обычно, в кресле

В своих ушастых войлочных обувках,

Твердя в испуге: «Боже, что с тобой?»

 

Но я был безутешен. Позже, в спальне,

Укрывшись простыней от желтой лампы,

Всю ночь включенной, я лежал и плакал…

 

«Что тебя мучит, дитятко мое?»

Беспомощный, далекий, слабый шепот,

Как плеск воды в пещерной темноте.

 

* * *

 

И снова — шорох волн, и прорицанья

Сирен английских. И пустой причал,

Куда я неминуемо пришел,

 

Когда пришла пора. Паром, скребущий

Гладь серого Белфастского залива,

Утренний поезд, как припев из песни:

 

«Прощай и не забудь!» Тылы домов,

Похожие на спины старых женщин,

Цистерны, заводские корпуса,

 

И пугало воронье на задворках,

Забор, пустырь, футбольная площадка —

И вспаханная даль, как пах пространства.

 

Я вышел в Саутворке из метро —

Из тьмы на свет. И вдруг «на чуждом бреге»

Повеяло родным Майольским ветром…

 

* * *

Подставив стул, я дотянуться мог

До выключателя. Мне разрешалось

Свершать — одним касаньем — волшебство.

 

Мне также разрешалось, щелкнув ручкой,

Включать приемник. Сквозь иллюминатор

Шкалы сочился свет — и мир звучал!

 

Потом я помню: шторы, затемненье…

Приемник отключили. Бой Биг-Бена,

Последние известья — все умолкло;

 

Лишь в тишине пощелкивали спицы

Да ветер выл в трубе. Она сидела

В своих обувках войлочных, и лампа

 

Горела лихорадочно над нами;

Я помню до сих пор тот страшный ноготь —

Такой потрескавшийся, слюдяной

 

И твердый, словно плектр: когда-нибудь

Его найдут в земле меж позвонков

И бусин каменных — и подивятся.

Перевод Г.Кружкова

 

Приключение

 

В душе любовь - иероглиф,

А в теле - книга для прочтенья.

Водружен на каталку, пристегнут, поднят

В машину, зафиксирован прочно -

И пошло трясти, вытряхивать душу

 

На хорошей скорости. Медсестра

Впереди с шофером, а ты примостилась

В уголку на сиденье узком, напротив,

 

И за всю дорогу между нами ни слова:

Все, что можно сказать, было сказано молча,

Одними глазами. Не забыть той поездки

 

В медицинской карете воскресной ранью,

Было б кстати сейчас процитировать Донна

Про беседу двух душ, разлученных с телами.

 

II

 

Разлученных! Тот звук - как удар колокольный

Из далеких времен, когда пономарь наш,

Малахи Бойл, гремел над Беллахи -

 

Или когда я сам был в колледже

Звонарем; до сих пор ощущаю тягу

Колокольной веревки в руке своей, прежде

 

Теплой и сильной, - теперь она виснет,

Как язык у колокола, косным грузом,

А ты ее держишь, не выпускаешь

 

Всю дорогу, пока мы мчимся сквозь Данглоу

И сквозь Глендон, и линию наших взглядов

Трубка капельницы делит, как медиана.

 

III

 

Возничий из Дельфов стоит непреклонно:

Пусть нет колесницы его и упряжки,

И нет половины руки его левой,

 

Обрубленной грубо, - но в правой руке

Он держит поводья и смотрит упрямо

Вперед, в пустоту, где шестерка коней

 

Была да сплыла. Он похож на меня,

Когда, распрямясь, в коридоре больничном

Я переставляю упорно ходилку,

 

Как будто возничий я сам или пахарь,

И каждый бугор, каждый камень под плугом

Пытается вырвать из рук рукоять.

Перевод Г.Кружкова

 

* * *

 

ЦЕПЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ

Теренсу Брауну

 

Я видел в телехронике момент

Раздачи продовольствия голодным:

Солдат, стреляющих поверх толпы,

 

И - крупно - белые мешки с пшеницей,

Передаваемые по цепочке

Сотрудниками Красного Креста;

 

И руки вспомнили внезапно тяжесть

Мешка, когда его берешь, нагнувшись,

За два угла и по сигналу глаз

 

Бросаешь, раскачнувшись, на прицеп

Укладчику. О, миг освобожденья

И легкости в лопатках перед новым

 

Наклоном и рывком! Такого больше

Тебе не испытать. Или, быть может,

В последний только раз - и навсегда.

Перевод Г.Кружкова