Ю.Луценко

 

(Мемуарная повесть)

 

Это было любимое понятие старого сибиряка Чендокаева.

Докуривая самокрутку до последнего зернышка махорки в заслюнявленном клочке газеты, высасывая последний дымок он морщил веко одного глаза, ехидно поглядывая другим на мужиков вокруг себя, сплевывал под ноги и бросал нам смачно, как матерщинное ругательство:

- Ну, бля..., и вавилонь - йо-мое!

Если бы запас слов у сибиряка был хоть немного пообъемистей, он бы выразил еще более красноречиво свое отношение к нашему коллективу.

У него, по-видимому, хорошее ощущение ритма, потому он чувствовал место, где даже отрывистая фраза, высказанная им, не приобретала пока еще завершенную форму, и вставлял в нужное место, с добавлением к сказанному, еще какое-нибудь совсем уж нецензурное слово.

- Докаич! Ты лучше уж по мужичьи! Мотни двенадцатиэтажным да чтоб по-сибирски. У вас же здесь классно это делается. А мы на тебя не обидимся. А то ты ведь сам же нас, да чучмецки почему-то и обзываешь! - Просил Орлаускас со скрытой иронией.

- Чучмеки вы все, бля... - потому и есть вавилонь. - Твердил сибиряк свое не желая слушать никакие возражения.

Чендокаев - лебедчик. По положению общепринятому, но никем не утвержденному - он был в бригаде - "бугор" и званием этим очень был горд.

К ссыльным, завезенным в эти дикие края, политически-неблагонадежным изгоям, он, абориген этих мест, относился с пренебрежением, как к людям второго сорта. Хотя по сути своей в этом краю все жители - были сами бунтарями или просто неугодными для власти в каком-то своем прошлом или же потомками бунтарей против существующего тогда строя того времени, той другой эпохи. И по общей классификации сибирской глубинки того времени он и сам, этот Чендокаич, в правах тогда был сам тоже несколько ограничен: на фронте он не был, в войну он не воевал, в партию его не приглашали, потому, как оказался того недостойным...

Рассказывали о том, что, начиная с "набора" политических переселенцев 39 года, и во время войны Чендокаев всласть поиздевался над ссыльными и тем зарабатывал себе бронь от мобилизации.

О том, что он был "стукач" - платный шпион в пользу спецкомендатуры - меня предупредили доброхоты в первый же день моего выхода на работу на нижнем складе.

- Гляди - не наколись - бросил мне сторож, моргнув в сторону "бугра". Это было сделано из чувства солидарности к такому же властью обиженному, как и большинство здесь живущих. Да еще в честь уважения к моему отчиму, заслужившему здесь авторитет и уважение, как у рабочих, так и у руководителей леспромхоза.

В бригаде было тогда всего восемь человек.

Недобор этот был не случаен, а специально рассчитан с целью экономии государственных средств. Однако работу следовало выполнить полностью, как положено, а потому рабочим нужно было управляться за десятерых.

Мы с лебедчиком в подсчет не входили. Как механизатор он оплачивался по отдельной строке расшифровки "Плана по труду". Меня в расчет тоже не принимали - я не входил в состав бригады, а котировался, как "придурок" - по штатному расписанию у меня была должность "учетчика" с уровнем заработной платы на уровне госминимума - ниже уж некуда.

Из-за того, что обычно в этих краях эту немудреную обязанность выполняли девочки с восьмилетним образованием, да еще потому, что я единственный был ему не подчинен, Чендокаев меня запрезирал сразу и игнорировал полностью.

Мы все вместе - это сводная бригада зимней штабелевки леса на берегу затона.

Разгрузить из платформы узкоколейки сосновые хлысты - целые деревья с ветками и вершиной, потом размерить экономно по размерам и распилить для различных нужд народного хозяйства, да и еще пометить долотом на каждом бревне его сорт - это было заботой другой бригады - раскряжевщиков. Они шумно и слаженно трудились на соседней эстокаде. Оттуда по всей округе разносились визг электропил, смех девчонок - сучкорубок и веселая музыка радио. Там работали мастера своего дела - элита рабочего класса нижнего склада. Мы же только "точковали" лес - принимали его на учет с отметкой в журнале, поднимали в штабеля высотою в десятиэтажные дома и укладывали в строгие порядки по видам древесины. Это давалось нелегко: нужно было накатать бревна железными крюками на тележку, развезти по габариту узкоколейного пути, сцепить его сплотки чокерами и тянуть лебедкой вверх на вершину штабеля.

В Нижнем складе нашу бригаду в шутку называли "особой интернациональной".

Были в ней два "русских" немца, один венгр, эстонец, литовец, и два украинца разной «масти».

Я "схидняк" - украинец из Восточной, другой, мой земляк "западенец" - из Западной - из-под Стрия...

Чендокаев оказался - единственным среди нас "истинным русаком".

У большей части членов бригады были проблемы с русским языком.

По-русски же свободно, кроме меня, могли объясниться только Штаубе - пожилой хромой немец из Поволжья и еще литовец Орлаускас.

- Собрали вас - чурок на мою седую голову.

- На лысую... - Поправлял его Шандор - венгр.

- Поговори ты у меня, бля...! - Угрожающе шипел "бугор" - Вот задавит какого-нибудь бревном на хрен..., мне же тогда тюремная параша, бля... корячится! А вы - то все вавилонь, бля..., что с вас возьмешь!

- Не тебе отвечать, а мастеру.

- Ни хрена себе - мастеру? Много ты бля... в наших порядках понимашь! Да мастер - она баба! Да еще блатная баба - в партейной ячейке состоит! И где она - тут - на эстокаде, на хрен? Когда здеся быват? А я здесь один хозяин над всеми вами, бля... - вот тут – рядом я - к вам приставленный! Случись чево - она все на меня и переложит! А вы-то ни хрена по-русски не понимаете, бля...! Вам талдычь "вира", а вы "майновать" будете, бля... Йо-мое! И где вас только, на хрен, понабирали таких? - И заводился длинной злой тирадой, без конца повторяя, что он среди нас - сам единственный "хозяин этой земли", "хозяин" всей тайги, "хозяин" и вот этих спиленных и привезенных сюда сосновых хлыстов. Он один за все и за всех ответственный перед властью, перед самым директором. И назначен комендантом, товарищем Савостиным, для перевоспитания нас и для контроля за нашим поведением.

Мне было недосуг участвовать в споре - работы много и вся она для меня новая: нужно было разобраться в условностях маркировки на торце каждого бревна, показать это рабочим, чтобы те не напутали, в какой штабель поместить, потом "проточковать" на страницах в журнале для учета. А еще была необходимость и подставить вовремя свое плечо под тележку, чтобы хотя бы помочь сдвинуть ее с места. Три человека из бригады находились постоянно на штабелях для того, чтобы укладывать бревна в порядок. И отцепить после этого чокеры. А двум остальным рабочим, здесь, на эстокаде, груженую тележку с места ну никак не сдвинуть.

Шандор жестом галантно благодарил меня за помощь. Работать физически - толкать тележку - не входило в мои обязанности, мне за это деньги не платили! Благодарил каждый раз, именно он, после совместного напряжения наших тел, по-видимому, от лица всего общества, принимающего мою подмогу, как должное. Можно было бы конечно и на штабелях держать только два человека, они бы там вполне управились, только этого сорта лес в основном и поступал. А третий - включался в работу очень редко, когда привозили лес особо высокого сорта. Но так уж здесь заведено, так принято и менять что-нибудь никто не осмеливается. Вот и маячили они на верхотуре штабелей, мерзли на ветру по очереди в ненужной командировке.

- Ты уж вечером поблагодари один раз сразу, за всю помощь. - Предлагал я Шандору..

- Что такой "благодари"?

Я копировал его жест благодарности с полупоклоном и мы, поняв друг друга, оба довольные с удовлетворением хлопали друг друга по рукавам телогреек.

Мастер - краснощекая, всегда улыбающаяся молодая женщина Варя Белоногова, обещала все же учесть мое участие в работе бригады в виде добавки в зарплате на всю братию:

- На моем участке все должно быть по справедливости!

Однако я вовремя заметил на себе косые взгляды товарищей по "сводной" и отказался от ее услуг, опасаясь ненужных осложнений во взаимоотношениях. А они, добрые взаимоотношения со всеми тогда для меня были самыми главными в жизни. Наступила для меня пора притираться и набирать очки в новых условиях.

Мы - разноязыкие, разноплеменные - пока без труда понимали друг друга - судьба подневольных нас тому научила.

И из того, что плел языком нам наш "бугор" - этот "хозяин земли" почти все уплывало мимо нашего сознания. И потому, что у "аборигена" не было передних зубов отчего он отчаянно шепелявил, и еще потому, что, по-видимому, с самого раннего детства он страдал патологическим косноязычием, "усовершенствованным" потом еще систематическим употреблением всякой гадости, которой от него воняло постоянно. Чувствовалось, что теперь пришла пора для него "лечения" и "сугрева" всякими без разбору аптечными настойками, лишь бы поболе, да подешевле.

- Кто такой этот "Вавилонь"? - Почти шепотом, приблизив ко мне по-детски пытливые глаза, опасливо оглядываясь на "начальство" допытывался совсем еще юный Владас.

- В древние времена в городе Вавилон башню рабы из разных племен и народов.

- Это такие, как мы?

- Отчасти, похоже...

- И построили?

- Нет. Не построили. Она обвалилась. Потому, что они совсем уж не понимали друг друга...

- Там тоже такой "бугор" был! И у нас тоже... обвалится. - В его глазах сверкнул на мгновение лукавый огонек. Но он сразу же погасил его, оглянувшись на товарищей. - Вавилон... А это звучит! Не даром кликуха и к нему прилипла.

Мы на опыте познавали науку дружбы между народами.

Я в ту пору "размораживался" после долгих лет, проведенных на Севере в лагерях заполярной Воркуты, старался как можно быстрее ассимилироваться, приучиться к жизни "на воле", адаптироваться, использовав материальную возможность, великодушно представленную мне моими родителями, взвалившими на себя вопросы пропитания меня даже с моей семьей.

А я, приняв бездумно их жертву, пошел на эту малооплачиваемую работу для того, чтобы без особого напряжения побыть в кругу простых рабочих людей и немного расслабиться душой после долгих лет напряжения в состоянии постоянной "мобилизационной готовности".

Я просто пытался пожить тогда, поощряемый на то родителями, хоть какое-то время простой "растительной" жизнью, в какой-то полудреме, лениво при этом наблюдая за всем, что происходило вокруг меня, ни во что не вмешиваясь и принимая с готовностью условия бытия, отношения между людьми, и все остальное, что представляла мне расщедрившаяся судьба.

Иногда, встрепенувшись и выходя из оцепенения, я со страхом оглядывался вокруг в поисках подтверждения того, что все это, что меня окружает, не сон, и что я не сплю. Я ошалело шарил глазами вокруг себя, чтобы привычно упереться взором в какую-то знакомую, привычную деталь: очертание ли на фоне неба какой-нибудь вышки с "попкой" на ней, в поношенном тулупе. или часового с овчаркой на поводке, с автоматом на ремне через шею, удобно устроившегося у костра.

Костер действительно ярко пылал у соседней эстакады, бойко визжали электропилы в руках серьезных мужиков - специалистов по разделке древесины.

А часовых не было...

Большие, шумные города остались, как плод больной фантазии где-то там, в прошлой жизни, а мне вполне достаточно было этого мира, что окружал меня здесь. Я был вполне доволен видом вот этих прямых мощных сосен вокруг, по-весеннему голубому небу, штабелям сосновых бревен на берегу затона, которые в смеси с запахами свежей проточной воды источали такой пряный, чарующий ни с чем не сравнимый аромат.

И я, каждый день, как ребенок радовался игре красок оживающей весенней тайги, вдыхал полной грудью, как лечебный эликсир еще холодный, но такой ароматный сибирский воздух... и был почти счастлив.

После северного кислородного дефицита, пониженного атмосферного давления и бескрайней пустоты тундры, буйство цветов и запахов здешних мест постоянно держало меня в состоянии почти эйфории, близкому к восторгу, какого-то подобия того, что должно быть испытывают после обретения зрения или слуха, люди, ранее обреченные на вечную слепоту или глухоту.

Мне было втайне, в душе и стыдно перед моими родителями, которые не по своей воле, а по моей вине, под конвоем были этапированными сюда, в дикую тайгу, в наказание за "не почитание" власти, за то, что воспитали нас - своих детей - бунтарями. Было стыдно и за то, что после перенесенного мною лихолетья в местах, еще более диких и неприспособленных для жизни, чем эти, условия жизни здесь мне очень даже нравились.

Эти дикие места были очень красивы, и я был доволен тем, что очутился именно здесь, а не где ни будь в знойной безводной пустыне. И со скрытым восхищением оглядывался по сторонам, любуясь суровыми красотами дикого прекрасного окружения. И старался не думать о том, что по сути своей этот край был тоже краем ссылки, страданий, горя и бед многих тысяч переселенцев. А среди них и дорогих моему сердцу родителей.

Ни в Киеве, ни во Львове я бы не смог так быстро освоиться, адаптироваться, привыкнуть и втянуться в "вольную" жизнь, как там в поселке Красный Яр, что затаился в тайге на север от Томска.

 

Забылось многое с того времени.

Исчезло из памяти напрочь и хорошее кое-что и не совсем хорошее, но не забывается почему-то вот эта "Вавилонь", глава науки, так странно преподанной старым "бугром" Чендокаевым из поселка Красный Яр, затерянного в Томской тайге.

Более того - это понятие засело где-то глубоко в моем подсознании и приобрело форму синонима полного непонимания друг друга людьми, даже говорящими на одном языке. И всплывает оно довольно часто, совсем неожиданно в моей памяти при самых разных жизненных ситуациях.

 

Вот так - как живой упрек мне, долго уже живет в нашей квартире самостоятельной жизнью около спинки моей кровати, под столом нераспечатанная посылка.

Вернувшись из путешествия по России в почтовых вагонах, с множеством бумажных наклеек, она нашла здесь свое место с неопределенной дальнейшей судьбой.

И почему-то, сам не понимая уже по каким приметам и ассоциациям, я для себя называю эту путешественницу тем, чендокаевским именем "Вавилонь".

А история этой "Вавилони" такая: Несколько месяцев назад, после передачи последних известий по радио симпатичная диктор, вещавшая до этого голосом казенным и бесстрастным, вдруг заговорила чисто по-человечески, даже тембр ее голоса преобразился и зазвучал тревожно и просительно:

В Волгограде случилась беда!

- Да разве мало сейчас бед в каждом регионе, в каждом городе? Селе, посёлке?

Но там была беда особенная: умерла мать большого семейства и оставила сиротами пятерых детей. Надорвалась видно бедняжка...

Осиротели один мальчик и четыре девочки.

Отец у них был, но он не в силах ни заработать на пропитание, ни заменить, хотя бы для младших детей, мать. Да к тому же еще он был не совсем трезвенником... А с горя запил еще больше.

И вот старшие девочки, по-видимому, унаследовавшие от матери деловитость и предприимчивость, решили открыть свое "дело".

Благо сейчас уже это не запрещено Законом!

Они шьют куклы из тряпочек и продают их, и зарабатывают себе средства на пропитание. И налоги должно быть платят, потому, что как же без налогов?

Сейчас запас обрезков у них иссяк и "фирме" грозит банкротство.

Диктор просила всех, кто слышит ее, кто сочувствует, поддержать сироток, помочь им и прислать обрезки тканей.

Помощи люди сейчас просят часто. И по радио и по телевидению. Это стало уже привычным и обыденным.

Но просьбу о помощи тряпками я услышал впервые.

Мы подключились тоже всем семейством.

Собрали, что могли, упаковали, отнесли в почтовое отделение..

Посылку, конечно, забраковали, заставили перешивать, перепаковывать.

Но вот – она ушла, наконец...

Ответа мы не ждали. Кому там писать ответ, да и для чего?

Но каково же было наше удивление, когда месяца через два бедная путешественница вернулась обратно сама с почтовой отметкой "Оболочка не нарушена" и коротким деловым сообщением о том, что "Адресат не имеет удостоверения личности и на учете в органах социальной защиты не состоит".

В этой надписи, должно быть, заложен глубокий правовой смысл, запрещающий работникам почты оказывать помощь сиротам, если у них нет своего юриста и если они не зарегистрированы в «органах» соответствующим образом, как нищие.

Но ведь - "Вавилонь"!

Я себе представил маленькое "Товарищество с ограниченной ответственностью", получившее почтовое извещение о посылке и явившееся в полном составе, за сырьем для своего производства.

Перед почтовым чиновником (а может даже чиновницей?!) стояли три девочки и мальчик. Четвертая же, совсем еще малютка была на руках у старшей, которой и самой-то было лет, по-видимому, около двенадцати. Может, предчувствовали они на уровне подсознания еще и обязательный гостинец, кроме лоскутков.

Серьезную тетю (должно быть таки тетю!) в почтовом агентстве упрекнуть трудно: она была "при исполнении" и за ней высился мощный частокол из инструкций. Законы нужно соблюдать, потому, что они служат гарантией порядка в Государстве!

Но разве она (Женщина!) не видела, кого обижает вместе с инструкцией?

Дети, безусловно, так и не поняли, почему не отдали им то, что им принадлежало. И чувство обиды осталось в их душах надолго, может быть и на всю оставшуюся жизнь.

 

Я часто задумываюсь о том, куда все же из Москвы делись те тысячи беженцев, устремившихся в Первопрестольную тогда, летом 1996 года.

Притерлись как-нибудь в столице? Ну, уж нет! Этот город не для таких, обездоленных.

Добирались они тогда электричками - так было проще и дешевле.

Целые вагоны шли заполненные немытыми, черными от солнца и грязи, оборванными беженцами.

Молодые мужчины попадались редко. Ехали в основном старики и женщины с детьми.

Измученные долгой дорогой, пересадками, неудобствами и толчеей.

В вагоны, занятые беженцами, местные пассажиры старались не входить. Даже очень усталые дачники, отягощенные рюкзаками и кошелками.

Но куда денешься, если очень тесно в других вагонах.

- Там вши по лавкам ползают!

Но я в тот день так устал, так болела спина и ноги, что готов был для того, чтобы немного отдохнуть приземлиться прямо на асфальт перрона, а уж то, что там ползают по лавкам насекомые - мне было уж совершенно безразлично.

Я плюхнулся на свободное место в купе, где сидело несколько человек возрастом постарше. И поздоровался, как принято в сельской местности.

А как рады были бедные изгои простому человеческому слову, к ним обращенному! К слову сочувствия, или даже порожденному простым обычным любопытством. И даже любому другому знаку внимания.

После вопроса, заданному их аксакалу, плотному старику с раздвоенной седой бородой, о цели их маршрута, меня сразу окружили тесным кольцом, взрослые и дети.

И лица их, все до единого, приобрели сразу выражение приниженной скорби.

И заговорили сразу, почти все.

Информация была удручающая...

У них на родине, там, в Таджикистане, идет настоящая война. А это - смерть, грабежи, насилия. Чтобы спасти хоть детей, они, бросив все, бросились в Россию. А русские - это же их братья, так они уже давно привыкли считать. В их понятии мы все еще принадлежали к единой семье советских народов.

Ведь в памяти старшего поколения еще сохранилось радушие их при встречах русских переселенцев во время войны, единение душ с эвакуированными.

Сейчас такое радушие должны показать бы и русские. Долг платежом красен. И они, беженцы, тоже надеялись на ответную помощь, хотя бы на уровне той, которую их родители сами когда-то оказывали "старшим" из братьев.

Однако их надежды с каждым днем таяли. Им здесь не были рады.

Путешествие их безадресно. Никого у них нет. Ни родственников, ни знакомых. Нет у них никаких прав, не было уже и средств для существования.

 

На конечной остановке крупная, упитанная мама тащила за руку любопытного породистого подростка, озираясь с брезгливостью.

- Они же черные! Вот схватишь от них какую-нибудь заразу!

Уже милиция организовала заслон и собирала в одну группу, подальше от пути движения остальных пассажиров.

Лица стражей порядка строги, слова команд отрывисты и жестки.

В руках дубинки, готовые к применению...

- Куда вы их?

- Проходи, батя! Не до тебя сейчас... - Молодой плечистый милиционер явно не расположен к разговору. Но все же усталым голосом добавил: - Отправим их дальше в Москву, и пускай там разбираются, из того, что сами натворили...

И с ехидцей бросил, почувствовав мое молчаливое осуждение:

- А может, домой к себе кого-нибудь из них возьмете?

Я смущенно отступил.

Вот и мне на душу наступила проклятая Вавилонь! Одно ведь дело сочувствовать в надежде на активное действие других, другое совсем - подставлять свое плечо...

Потом я оглянулся, и неожиданно для себя и в глазах милиционера, молодого сельского парня, вдруг разглядел смесь тоски, недоумения. И должно быть, как мне показалось, немого упрека и в мой адрес. Да, по-видимому, и не только в мой, а всего рода человеческого. И усталость там тоже была, да и еще что-то, чему даже при моей разыгравшейся фантазии не было имени...

Уходить отсюда сейчас не хотелось. Что-то меня здесь держало.

Может это чувство вины.

Моей? Перед ними? За что?

Я примостился на скамейку в нерешительности.

И все же – кого-то упрекал я в своих мыслях в безразличии?

Они, молодые, и войну-то знают только по рассказам старших и по боевикам из телеэкрана!

Это мне, старому, известно многое...

Но главное не в этом.

Почему-то, только тогда мне подумалось о том, что в нашем мире существует разный уровень сочувствия и сострадания.

И каждый из людей определяет его для себя самостоятельно.

Я считал себя до этого лучше других, потому, что не проникся чувством брезгливости, побеседовал с людьми, которых другие сторонились. Я ведь один из многих, едущих в этом поезде, выслушал рассказ об их горе, подал милостыню...

И решил, что сделал все, что мог...

А потом - осудил других, которые прошли безразлично по привычке к чужому горю...

А по какому праву я мог их судить, когда сам запутался в своей Вавилони?

Но, что же я мог тогда еще сделать для того, чтобы спать без упреков со стороны своей совести?

И вдруг, еще не осознав своих действий, я пошарил по карманам, выгреб все, что в них было, и решительно направился к толпе переселенцев.

Навстречу мне торопливо шла девочка-подросток лет десяти.

И вот что странно: шла она адресно, целенаправленно, не отводя от меня удивленных, настороженных глаз. Шла, как под гипнозом, не глядя под ноги, босиком по грязному, замусоренному асфальту, пиная огрызки и другой мусор, на ходу поправляя разорванный рукав грязной кофточки.

Как она догадалась, что я направлялся к ним? Как поняла, с какой целью я шел? Кто ее послал? Кто вник в мое намерение, порожденное внезапным смятением души?

Дрожащими руками, чисто механически я втолкнул ей в ручки руки, покрытые болячками, комок измятых банкнот, не осознавая их стоимости.

Девочка еще некоторое время продолжала, ни на что не отвлекаясь, серьезно и сосредоточенно глядеть мне прямо в глаза.

Потом мы, не сказав друг другу ни одного слова, разошлись в разные стороны.

Я шел не оглядываясь.

И покоя на душе все равно не было...

 

В ходе перестройки в 91 году в России, как карточные домики рассыпались ранее мощные промышленные и строительные объединения.

Предприятия приватизировались, объединяться пока никто не хотел - не было еще в этом нужды, и административные надстройки мучительно отмирали за ненадобностью.

Акционировались организации и предприятия и нашего строительного объединения.

Неприватизированными остались только, находящиеся на балансе объединения жилой 70 квартирный дом, полностью заселенный квартирантами да недостроенная "база отдыха" в селе Криуша со своими проблемами и убытками.

Никому уже не нужные, без хозяина и без охраны, но пока, по инерции, до какого-то проблемного решения в государственном масштабе, пребывающие в оперативном распоряжении акционерного общества.

У нас не было средств ни для оплаты сторожам, ни для расчета за эксплуатационные нужды.

Уже было отключено электричество, перестали подавать воду.

Два двухэтажных дома, спортивный зал, столовая, баня, мастерские с гаражами сиротливо стояли без хозяев, молча умирали от тоски по людям. Все, что могло иметь хоть какую-нибудь цену выламывалось и по частям совсем открыто разворовывалось мародерами.

Никому уже не было до них дела...

Такое жилье пустовало и пропадало в то время, когда совсем рядом в электричках по железной дороге в поисках хоть какого-нибудь пристанища двигались толпы бездомных изгоев!

Как же соединить воедино тех бездомных, что сотнями толпятся на вокзалах и эти жилые дома, вдруг оказавшиеся никому не нужными?

Я попробовал пробудить хоть какой-нибудь интерес у руководителей нашего строительного Объединения.

- Понимаешь ли, дорогой ты наш человек, что для всякого действия в наше время нужны хоть какие-то денежные средства. А их-то у нас с тобой и нет. Совсем нет. И взять их неоткуда. Никто их нам не даст. - Принялся объяснять мне популярно главный инженер. - Теоретически: конечно можно было бы, правда, попросить денег у власти - у руководителей района. Почему бы им не выделить немного хоть для благого дела... Но самое главное конечно еще в другом. Ну предположим, что какие-нибудь средства для этого нам бы и выделили. Тогда вопрос возникнет в том, а кто такой добрый найдется, кто бы добровольно принял на себя ответственность за весь комплекс забот о переселенцах? За социальный быт и здоровье людей, за организацию их питания, обеспечение их, наконец, работой? Ведь если что-нибудь окажется не так, не на должной высоте, то найти виновного и спросить с него потом уж будет кому. В нашем государстве "потребовать" и "строго спросить" с других научились. Это умеют делать! Виновными-то, а потому и крайними оказались кто? Кто проявил инициативу? Да-да конечно мы! Как говорят: инициатива наказуема! А у нас с тобой и так от своих забот голова раскалывается. Для чего же нам принимать на себя еще и совсем уж чужие?

- Тогда я на помощь позову американцев!

- Из Организации Объединенных Наций? Тоже шутник нашелся!

Он взглянул на меня с сочувствием, как на не совсем нормального человека.

- Только это и осталось, когда тут такая "вавилонь"!

- Как знаешь... Как знаешь.

А я и не шутил.

Только несколько дней до этого разговора мне по телефону позвонила Сонечка - внучатая племянница из Нью-Йорка. Она тогда в должности переводчика от газеты "Вашингтон-пост" - работала в Московском корпункте.

И поделилась своими новостями:

Прилетал из Америки ее отец, священник русской православной церкви около Нью-Йорка. Он обещал встретиться и со мной, но времени на этот раз у него для этого опять не хватило: он вел от имени Православной Церкви США какие-то переговоры с Патриархом Московским но не упустил и случая посвятить какое-то время и благотворительности в России.

А еще - он проехал по московским вокзалам в сопровождении молодого американца - Джона для того, чтобы поинтересоваться состоянием жизни массы беженцев, а особенно детей, о бедственном положении которых доходили слухи и до Америки.

А этот Джон до этого уже пытался что-то предпринять в этом плане самостоятельно. Он привел к себе в квартиру многодетную семью южан. Степенные москвичи - соседи Джона - пока безуспешно уже несколько раз в разные инстанции жаловались на шум и возню его подопечных, а ему самому ему уже не нашлось там, в его квартире уже даже места и приходилось ночевать на работе в офисе.

Невольное сравнение того, как относимся к беде других людей мы, граждане великой России и рядовые американцы явно на этот раз было не в пользу русских.

Тогда я позвонил опять Сонечке и наговорил на автоответчик довольно сумбурно о том, чем занята была голова самого.

Я надеялся на то, что нам удастся всем вместе объединить усилия и что-нибудь таки придумать для того, чтобы наши пустующие дома с хозяйственными постройками приспособить в каком-нибудь варианте для замыслов отца Леонида или Джона - а я так был бы очень рад оказать содействие им и помощь.

Пусть дома эти притаились в лесу, в небольшом поселке, но это ведь всего в 2ОО километрах от Москвы!

И климат при этом чудесный, и район экологически чистый!

 

Через несколько дней мы встречали гостей.

Приехала Сонечка в сопровождении своего приятеля - американца ирландского происхождения Джона Варои.

Иностранцы даже в ту пору не часто посещали Рязань для решения деловых вопросов, потому всех нас этот приезд заставил морально подтянуться и мобилизоваться.

Наш начальник для поездки в Кривушу разрешил использовать свою персональную "Волгу" и откомандировал для сопровождения гостей еще и главного инженера Объединения.

Был тогда апрель - самое неудобное время для прогулок по лесу.

Но, несмотря на то, что разбухший, покрытый уже слоем грязи, снег еще заполнял промежутки между деревьями и делал лес почти непроходимым, мы проявили гостеприимство и по просьбе гостей все же нашли место, где было немного посуше, и представили им возможность немного побродить по тропинкам с пожухлой прошлогодней травой, прикрытой попоной из сосновых иголок и шишек, да надышаться, пьянящим весенним воздухом.

Гости ступили на лесную подушку осторожно, будто опасаясь наследить, но, ощутив под ногами твердь, смело выпрыгнули на опушку, а там вдохнув полной грудью глубоко, как только могли, улыбнулись оба во всю ширь счастливой улыбкой, взглянули на нас лукаво и бросились вперед, в глубь леса, уже не разбирая дороги...

- Гляди, заблудятся еще! - Забеспокоился главный...

- Не дети ведь!

- А такие еще хуже, чем дети.

Лес снял некоторое смятение с душ, но так и не принес взаимопонимание.

Дело в том, что и место расположения базы, и сами здания очень понравились американскому первопроходцу.

Он однако не мог скрыть своего недоумения и погасить в глазах своего бесконечного "ПОЧЕМУ?":

- Почему так много мусора на всей территории хозяйства? Почему никто не убирает? Почему соседи спокойно, никого не опасаясь, даже при нашем присутствии, разбирают печи и выламывают оконные переплеты и переносят все это к себе в усадьбы?

И, наконец, почему мы не можем продать все это ему, если все это богатство принадлежит нам, но нам не нужно? Почему мы ничего не делаем, хотя бы для того, чтобы сохранить его?

- А сколько стоила бы вот эта баня? Или, примеру, здание столовой?

Объяснить американцу причину того, почему такое богатство вдруг оказалось оставленным и никому не нужным было намного труднее, чем растолковать значение слова "вавилонь" в моем, ставшим уже традиционным понимании! Мы даже чисто-русские анекдоты и шутки на другой язык не можем перевести, часто не можем понять друг друга сами, так где уж тут объяснить все эти правовые и юридические крючки и условности американцу Джону, при условии даже, что он совсем почти свободно изъяснялся по-русски.

А сколько стоит каждое строение отдельно? Никому из нас в голову даже вопрос оценки зданий при нашей галопирующей инфляции и не приходил...

Мы ведь думали только о том, как бы нам пристроить куда-нибудь без убытков для себя целиком всю эту базу! Просто отдать! столкнуть со своих рук, как тяжелую и совсем ненужную для нас ношу.

- Продавать все это по российским законам у нас права нет! Все эти здания - государственная собственность!

- А как же?

- Все пока находится в нашем распоряжении. Мы ответственны за сохранность перед государством. Можно было бы конечно передать кому-нибудь все это в аренду, или могли бы мы создать совместное предприятие, заселить людьми... А они уже потом смогли бы приватизировать квартиры... А потом образовать артель... или кооператив для совместного труда. Словом, можно было бы найти выход и обойти как-нибудь эти очень глупые законы...

Но все это не входило в расчеты Джона.

Ему только нужно было срочно купить по сходной цене какой-нибудь дом для того, чтобы завершить доброе дело, поскольку оно уже для него самого стало в тягость, и отселить туда шумную многодетную семью из своей квартиры.

От лавины правовой, экономической и русской правовой информации, с учетом нагромождения всех этих условностей, юридических ссылок и тупиков бедный американец замотал головой, поняв окончательно, что ему все равно в ней не разобраться!

 

Пытаясь хоть чем-нибудь загладить свою вину за неудачную коммерческую операцию я в свободное до их поезда время еще водил Джона с Сонечкой по вечерней Рязани. Сознавая ясно, что заинтересовать молодых людей, много уже повидавших в этом мире, прелестями нашего грязного провинциального города все равно затея глухо безнадежная. Вот только Кремль... Краса и гордость многих поколений рязанцев. Ярко освещенный прожекторами под темно синим шатром ночного неба комплекс древних храмов всегда красив и величествен... Но и он не произвел на наших гостей должного впечатления. Им нужно было сегодня совсем другое...

- А туда можно? - Джон вдруг потянулся в глухую темень, вниз. Куда вели крутые ступени, а дальше его взгляд скользил по деревянному мосту на понтонах, через реку Трубеж, по дороге, что вела дальше на остров. В темноте между деревьев тускло светились окна жилых домов, барачного типа и копошились таинственные силуэты.

Я чувствовал себя настолько виновным за неудачную их поездку в Криушу, что вопреки всякому здравому смыслу согласился на эту авантюру. Сразу же, совсем не раздумывая. И сам, конечно же, пошел проводить их - эту молодую легкомысленную компанию, состоящую из Сонечки, моей дочери, да еще этого странного парня, совсем юного, но для солидности украшенного кудрявой рыжеватой ирландской бородкой...

Мы выглядели настолько экстравагантно, время было настолько неблагоприятным для такой прогулки, что достаточно одного взгляда со стороны, чтобы распознать в нас именно тех, кто обычно считался в то время подарком судьбы, и наиболее выгодным вариантом для бандитов. Мы сами представляли возможность, сами шли в темное место и очень годились тогда для того, чтобы прихватить нас, а особенно американских гостей, в виде заложников, с последующим требованием весьма значительного выкупа.

А криминальная обстановка в России была тогда как раз на пике своего напряжения. Рязань почти ежедневно вздрагивала при сообщениях по радио и телевидении, а еще больше от слухов о взрывах, жестоких убийствах, хищениях людей, различных пытках с помощью электроутюгов и паяльников, наглых, открытых грабежах...

По деревянным крутым степеням и понтонному мосту гости бодро и весело выбежали на твердь острова, на дорогу между домами... И я за ними на негнущихся ногах.

Джон с любопытством вглядывался в чужую жизнь, наивно со всеми подробностями приоткрытую для посторонних глаз. Здесь, как в музее до- и послевоенных лет царил порядок коммуналок, о котором сейчас можно прочесть в романах Ильфа-Петрова, рассказах Зощенко, и который хранится еще в памяти кое-кого из людей старшего поколения.

А мы, как группа поддержки, следовали за молодым ирландцем, молча и безвольно.

Там в окнах без занавесок семья собиралась на кухне у стола ... и запахи жареного картофеля на сале с луком раскатывались по всей окрестности. В соседнем окне была семейная разборка сопровождаемая женским визгом и метались по кустам на улице огромные тени. Немного подальше прямо под открытым небом отмечалось какое-то важное событие и наивный минор гармошки сопровождал мощный хор пьяных голосов...

Нас лениво облаяла собака и отстала сразу же, как только мы удалились из зоны ее опеки.

А потом из темноты внезапно вышли двое. "Вот оно начинается" - мелькнула у меня мысль.

С открытой угрозой в голосе мужики поинтересовались, кто мы такие и что нам здесь нужно.

- Мы просто пришли посмотреть, как тут живут... - Объяснил Джон. - Мы никогда не видели.

- Ну и посмотрели? - Спросил один, совсем пьяным голосом.

- А вам здесь вам не театр... - Добавил другой немного потрезвее.

- Ну тогда мы уйдем. - Миролюбиво согласился Джон.

Когда по крутой лестнице мы поднялись на ярко освещенную площадку у Собора, я, идя сзади, всех потихонечку перекрестился.

- Пронесло, слава Тебе Господи!

 

Вскоре после этого памятного для меня посещения гостей в газете "Известия" была напечатана статья журналистки Амелькиной под названием "Растоптанная Вера".

Там было написано о жизни детей-беженцев на Московских вокзалах.

Об их беззащитности и о человеческой подлости взрослых людей.

О том, что подонком изнасилована шестилетняя девочка.

На судебном заседании кто-то, любопытный спросил маленькую страдалицу, а осталось ли в ее памяти хоть какое-нибудь светлое воспоминание о времени, проведенном на Московском вокзале.

- Джон! - Ответила девочка без раздумий.

В статье объяснили: Джон Вароли - молодой американец живет в России уже более трех лет. Он создал организацию "Спасение детей от улицы" и, по словам автора статьи "работает, как проклятый с утра до позднего вечера каждый день".

Вот так встретился я еще раз со своим неожиданным гостем.

По-видимому, именно из-за этой занятости, о которой говорилось в статье, он с Сонечкой, несмотря на наши уговоры, и неудобством времени для приезда в Москву - их поезд прибывал по расписанию ранним утром - не остались тогда у нас ночевать.

А жилой дом для своей подопечной многодетной семьи Джон все-таки купил.

Недалеко от Москвы, но только в другом направлении…