Что хочет автор. Литературные конкурсы

Старые люди часто бывают сердитыми и даже злыми. Чаще всего это от боли и безысходности. Когда все тело ноет, так трудно найти доводы для того, чтобы вложить в детские головки основы добра и справедливости.

Как внушить малому упрямому скорпиончику Ефиму истину, что он обязан уступать младшему, окружать его заботой и относиться снисходительно к: его капризам. В таком возрасте еще трудно понять то, что и взрослые с трудом понимают, что в человеке изначально заложено: приятнее отдавать, чем получать подарок. Где доводы для детского сознания? Призывы к совести? Страх перед наказанием?

Внуки держались подальше от сердитого деда. Их победные вопли резали тишину квартиры. Голоса звучали в унисон, младший старался повторить музыкальную тему старшего.

Ну и пусть. Это значит мир и согласие.

Я никогда не понимал громких людей. Ни детей, ни взрослых.

Что за этим сотрясанием воздуха? Попытки самоутверждения? Желание доказать свою значимость и подавить активность других? Или просто желание застолбить свой участок в мире себе подобных?

Но, по-моему, в этом участвует зародыш агрессии. Ведь если не перекричать других, нужно будет применять и физическую силу.

-Но вот тон одного из голосов взвился выше. Другой затих. Кричал Данилка. В голосе и боль, и обида. Ефим замолк.

Как ни тяжело - нужно подниматься и вмешиваться в конфликт. Данилка уже шел навстречу. Удивительно красивые глаза малыша полны слез. Запаса слов еще нет и тем значимее жест - пальчиком а сторону брата, и интонация голоса:

- Би-бо! - единственное слово наполнено возмущением и болью. "Би-бо" - так почему-то трансформировалась имя Ефима на детском жаргоне Данилки.

- Ах, Би-бо, Би-бо? Трудно понять, что ты натворил на этот раз. И пострадавший, и обвинитель в одном яйце так немногословен, а обвиняемый явно лжив в желании! представить себя невиновным.

Мне трудно быть судьей при этих обстоятельствах, потому ограничимся на этот раз подзатыльникам. Хоть это совсем непедагогично. Ефим не возмутился, наказание принял, как должное. Он явно ожидал более строгого наказания. Данька размазал слезы по щекам и улыбнулся гримасе брата.

Мир восстановлен и можно опять расправить позвоночник в горизонтальном положении.

"Би-бо!" - какое странное прозвище! Откуда у детей это своеобразное видение звуков. Живут рядом с нами эти маленькие существа с совсем другим миром понятий, чувств и с такой неожиданной системой реагирования на поступки и события. Кажется, что все о них знаешь, можешь даже предугадать их слова, смех, слезы.

На, когда-нибудь однажды вдруг удивление вызовет неожиданный поступок этого маленького существа и сама собой возникнет мысль: "Твой ли это до мелочей знакомый внук, эта самостоятельная личность? "

Но почему кличка эта - "Би-бо" - так нравится мне? Почему так знакома по звучании, по сочетаний звуков?

В завалах памяти, как в куче металлолома, было что-то похожее. Что-то в ответ завибрировало в унисон из-под слоя событий и переживаний.

Вялая, неконтролируемая мысль уводила в сторону, спотыкаясь о забота сиюминутные бытовые. Мысль уходила к старым обидам, возвращалась к сегодняшнему дню, путаясь и увязая в полузабытье...

Поворот туловища - и прострел в позвоночнике вырвал из тела судорожную муку. Заплакать бы или пожаловаться кому-нибудь! Мысль вызвала вдруг у самого себя улыбку.

- Дед? У тебя есть ручка? - это опять Ефим.

- Какая ручка, Ефим, если дед отдыхает?

- Ну, дед! У тебя есть ручка?

- Ефим! Тебе очень хочется пряник, - схитрил я. - Сходи на кухню. Там у бабушки в мешочке есть пряники. Не забудь и Данилку.

Удалились оба…

Чавканье около кровати опять вернуло к действительности. Рядом оба. По одному прянику в зубах, еще по одному в руке. Повоспитывать бы, порассказать о вреде жадности, но в воспитатели я сейчас явно не гожусь. Оставили бы в покое!

- Дед! Дай ручку!

- Ах, Бибо, Бибо! - Как мне нравится твое имя! В нем столько мужества столько силы! С таким именем еще бы только коня хорошего, лук из гибкого дерева да перо в повязку на голове! Коня у нас с тобой нет, а вот лук я тебе смастерю. И перо в волосы тоже найдем. И будешь ты индеец первоклассный. Даже вождь индейцев Тоби Бобо!

Тоби Бобо! Резкий рывок и острой болью прострелило позвоночник! Вот где зерно ассоциации! Вот где ключ перехода в другую эпоху!

Пароль, по которому мгновенно открылась дверь в другое измерение!

Вот плечи опустились под заботами другого времени, захватило дыхание от палитры чувств, других отношений, от сознания вины и сожаления от того, что исправить совершенного уже нельзя.

- Ах, Тоби Бобо! Мне до сих пор стыдно при воспоминании о своем молодом цинизме, с которым я прочно налепил ярлык на хорошего человека.

Так бывает в жизни. Невинная шутка на всю жизнь остается гирей на совести.

Его звали Анатолий Иванович. В такую удобную форму русские превратили трудное для произношения имя по паспорту Теобольд Иоганович Боос.

Меня в шутку назвали в ту пору "Мостик". Я был рад новому положению и имени как, инвентарному ярлыку приклеенному к моей новой должности. Но должно быть где-то в глубине души было немного обидно, потому я придумывал прозвища другим.

Шел 1951 год. Еще жив был Сталин. Никто не догадывался, что всего через два года начнутся события, о которых было страшно и думать.

Перед этим на меня накатила черная полоса невезения. Давил душу, сковывал волю, парализовывал желание бороться за существование двойной пресс обреченности.

Только два года прошло со времени перевода нас на Воркутинский тупик-поселок Аяч-Яга.

В системе "Воркутлага" произведена пересортировка спецконтингента. Соображения безопасности вынудили всесильный ГУЛАГ решиться разделить заключенных по категориям. Создались специальные системы лагерей для политических - особорежимые с кодовыми названиями Песлаг, Речлаг, Карлаг…

Еще так недавно Воркуту обдало дыхание грозных событий восстания заключенных 501-й стройки на северном Урале. Номер этой стройки стал символом свободомыслия и бунтарства. А это совсем рядом.

Северный Урал в ясную погоду виден из Воркуты. И вооруженные восставшие рвались в Воркуту за поддержкой. Что бы было, если бы им удалось прорваться!

В лагерях спецлагеря "Речлаг" в несколько раз выше ограда из колючей проволоки, шире запретная зона, самые тяжелые производства. В системе шахтоуправления № 2 три шахта Северного района "Аяч-Ягинские" с крутопадающими пластами и высотой чуть более метра.

В Речлаге особо вышколенный обслуживающий персонал и охрана из проверенных солдат.

Очередная черная полоса началась с того, что на этап в неизвестном направлении отправили несколько самых близких друзей. Потом меня выставили из бухгалтерии лагеря - отдела по учету расчетов с шахтой. Пришлось уходить и из общежития для привилегированных работников в рабочий барак.

Все эти события были звеньями одной цепи. Кто-то всесильный в наших условиях явно режиссировал события.

В довершение всего врачи, наконец, установили причину частых недомоганий у меня и вынесли свой приговор: хронические воспаление почек: - нефрит.

Я никогда не рассчитывал по пальцам свой час свободы. Был твердо убежден - свобода уже не для меня.

Но, оказывается, где-то на дне души жила надежда. И приговор медицинского консилиума поверг меня в смятение.

В довершение событий пришло письмо от моих родителей. После полугодового молчания мама сообщала о том, что наконец они добрались до постоянного места жительства: лесного поселка в Томской области. Бодрым тоном она сообщала о том, что все хорошо, что оба здоровы, воздух очень чистый, едой и одеждой обеспечены. Просила простить их за то, что некоторое время мне и сестре помогать не смогут.

Два дня я оставался с медицинским освобождением без работы наедине с самим собой, потом утром нужно было идти на вахту на развод за решением, куда направит меня всесильная воля дежурного нарядчика.

Нужно было бороться, хлопотать, добиваться, искать выход. Ни в коем случае нельзя было плыть по течению.

Но сил не было. Не было желания. Я садился около печи в центре барак и часами сидел без движения не в силах отвести глаз от пламени в приоткрытой дверке печи. Сидел до тех пор, пока дневальный - инвалид-литовец не прогонял меня с насиженного места.

От раскаленной печи вместе с: жаром распространялся угар. Голова болела, на нарах под байковым одеялом меня бил озноб. Мыслям было тесно в голове, любая из них вызывала почти физическую и душевную боль.

Тихий днем, барак ожил. Вместе с туманом входили возвратившиеся с работы рабочие. Громко переговаривались, переругивались, бранили дневального за холод в помещении, громко топали замерзшими валенками. Кто-то сидел у меня в ногах, переобувался. Кто-то потолкал за плечо, не дождавшись ответа, отошел.

Подходили еще. Один уселся рядом и молча сидел некоторое время.

- Обедать ходил? - Голос Ивана Семеновича - статистика из шахтоуправления.

- Давай талоны. Схожу, принесу.

- Талоны в тумбочке. Поешь сам, я не хочу есть.

Он ушел. Через час опять появился сел рядом.

- Народу много. Очередь. Ты поешь – я подожду.

- Не могу я есть. Тошно мне Семеныч. Родителей в Сибирь вывезли. Из-за меня вывезли из Львова. В глухую тайгу.

Вдруг вместе с признанием хлынули слезы. Я закрылся с головой одеялом, стараясь сдержать рвущиеся из утробы звуки.

Он молча гладил мое плечо. Кто-то пытался его выпроводить, но он ушел должно быть только когда я уснул.

Утром Иван Семенович появился опять.

- Пойдем на шахту. Договорился с Юниным наш Саня взять тебя на работу "Мостиком".

- "Мостик" - это что?

- Новая должность для оплеух от начальства. Мальчик для битья. А еще для ежедневной калькуляции себестоимости по шахтам и участкам. А "мостик" - между плановиками и бухгалтерами. - Его черный юмор внушал оптимизм. - А мы узнали, что ты свободен - и вот решили на сводном совете с бухгалтерами. И Саня наш "за" - ты у него котируешься.

В период работы в бухгалтерии лагеря я ежемесячно ходил а шахтоуправление для сверки расчетов за - представленную "рабочую силу" и знаком был со всем составом планового отделе, и "Саня" - маленький, похожий на мартышку хохол, - начальник: планового отдела и единственный "вольняшка" среди плановиков признал вo мне земляка и всегда здоровался за руку. Такой либерализм был большой вольностью и строго запрещался вольнонаемным, не в меньшей степени, чей пронос в зону лагеря водки или спирта.

"Саня" и решал мою судьбу, хлопотал о назначении на всех уровнях лагерной и шахтинской бюрократии.

Единственное условие для успеха операции по переводу - была категория труда в личном деле. Из-за своего нефрита я был негоден к работе в шахте – под землей.

Ежеквартально весь состав лагерного отделения подвергался медицинской перекомиссовке. Все мы в чем мать родила должны были предстать перед ясным взором медицины. Мощный отряд врачей, квалификации которых завидовали другие лагеря Воркутлага, даже сам город, определял степень готовности к труду всего шеститысячного отряда рабочего контингента.

Если ты здоров - "ТФТ" (тяжелый физический труд) обрекал на безусловную долю каторжной работы в глубине шахты.

"СФТ" - (средний физический труд) мог быть с индексом "П" (поверхность) . Шахтеры, по несколько лет проработавшие в шахте, несмотря на тяжесть труда в согнутой состоянии, а подчас и лежа - высота пласта в перепадах была менее одного метра - предпочитали все же труд в шахте. Можно было быстрее привыкнуть к тяжелым условиям подземной каторги, чем к постоянным авариям в условиях дикого Заполярья.

У меня уже была категория "ЛФТ" - легкий физический труд. И я еще не знал менять ли уныние по этому поводу на радость.

"Сане" - хохлу удалось быстро убедить лагерную администрацию в том, что мне полезнее потрудиться на шахте, чем в конторе, а потом начальника шахтоуправления в том, что я именно тот человек, который обеспечит показатели себестоимости по шахтам и участкам ежедневно.

Начальник ШУ пообещал, что если мы этого достигнем - он премирует из своего фонда и меня, и начальника планового отдела.

И тогда я в составе бригады бухгалтеров меня вывели в ватной спецодежде и валенках под усиленным конвоем с собаками на шахту.

В канторе шахтоуправления, теплой и светлой, бушлаты и телогрейки сложены в архивную комнату и бригада только что усиленно охраняемых заключенных заняла места конторских бюрократов за обычными столами со счетами и календарями под стеклом. Шахтоуправление жило зажиточно. Не было недостатка в бланках, бумаге, канцпринадлежностях, было светло и тепло.

Вот уж воистину, все что Господь Бог не делает, все к лучшему.

Меня прогнали с работы, где была полутемь, трудно было разглядеть из-за дефицита электрических лампочек, что сам написал, где табели работающих по рапортам на рядчиков о выходе бригад на работу заполняли на бумаге из бумажных мешков. И использовали эти мешки и второй, и третий раз, для чего прошлогодние табели смывали сами же в растворе хлорной извести и сушили тут же в своей рабочей комнате.

Бумага от такой обработки становилась белой, шероховатой, но после 2-3 часов работы на ней слезились глаза и трескалась до крови кожа на пальцах рук.

На новой работе мне предстояло ежедневно анализировать рентабельность добычи угля по шахтам и участкам. Сравнивать показатели от планового отдела с теми, что выводила бухгалтерия. Себестоимость деятельности участков и шахт состояла из двух граф: плановой - расчет суммы средств на стоимость продукции (добытого угля) и фактической - затрата этих средств по факту.

Плановый отдел с бухгалтерией, как везде, конфликтовали. Загруженность работой была огромной. Вольнонаемные работники не были специалистами, боялись выдать себя и потому ограничивались "общим руководством". Рядовые работники, довольные тем, что их ценят на работе, не чурались работы, брали на себя все, что могли. Дополнительную работу, на которую приняли меня, работу только для показателя, "модную" во все времена советской действительности, никому не хотелось выполнять. Начальник ШУ, подогреваемый комбинатом, требовал.

Потому оба отдела были рады мне, помогали в освоении дела и даже немного ревновали меня друг к другу. Но главное - "Мостик" погасил конфликт и внес равновесие между двумя хорошими коллективами. В целях дипломатии путь на работу и обратно я преодолевал с бухгалтерией, стол мне тоже поставили в большом зале бухгалтерии, на том основании, что в плановом отделе было мало места, обеденные перерывы я в большинстве старался приводить с плановиками, коротая время в шахматных турнирах.

Таблицу шахматного турнира мы повесили на внутренней стороне книжного шкафа. Для конспирации имена заменили кличками: "Стасик" (Станислав Акулич), "Рудой" (Иван Семенович Руденко), " Мостик" (это я), "Босс" (это – Анатолий Босс).

Побеждал Босс. Сколько внутреннего такта, выдержки в этом человеке! Подтянутый, стройный| со смуглым красивым лицом он особенно смотрелся за шахматной партией. Пожалуй, немного уменьшить бы его нижнюю губу, а еще отрастить немного волосы, и готов положительный герой для романа! За шахматной доской Анатолий Иванович становился похожим на кота-охотника, движения его были гибкими, взгляд хищный и слегка ироничный. Я им открыто любовался.

Однажды шкаф открыл начальник. Он обычно до этого не снисходил - документы представляли ему исполнители. А в тот дань – открыл дверку шкафа, прочел таблицу и произнес скрипучим, высоким, почти женским голосом:

- Конспирация не достигает цели, если есть слабые звенья! Впрочем, я и так знаю, кто у нас чемпион!

Речь шла об Анатолии. Его фамилию мы мало закодировали.

Вечером по дороге домой шутливо обсуждали, как завершить процесс конспирации. Шли вместе с бухгалтерами, в обсуждении принимали участие все. Стасик, как старший, полагал, что ему достаточно клички - его уменьшительного имени. А вот Босс – заслуживал бы чего-то более экстравагантного. В их отношениях не все было просто: вне работы они не контактировали, на работе чувствовался холодок, природу которого трудно было угадать новичку, а старожилы меня в нее не посвящали.

Однажды я стал случайным свидетелем завершения разговора между Станиславом и начальником отдела – Саней.

Они оставались вдвоем в комнате и не обратили внимания на мое появление.

Станислав, чем-то расстроенный, в продолжение разговора капризным тоном, недопустимым в разговоре с вольнонаемным, а там более руководителем, высказывал:

- … Подумаешь, дипломат хренов! Не защищайте его Александр Трифонович. Он думает, что незаменим. Он считает, что все еще работает на "Известковом", где все ему дозволено – он единственный специалист.

Оба взглянули в мою сторону и переменили тему разговора. Кровь внезапно прилила мне в голову, щеки заполыхали от душного прилива, ноги подкосились...

"Обо мне? Но почему? Чем я заслужил такое внимание к своей персоне, а тем более их недовольство? А если не обо мне, то при чем здесь "Известковый" - моя боль и мое проклятие!"

"Известковый" - это штрафной лагерный пункт Воркутлага.

"Известковый" - это яма ниже самого дна, каким он прославился среди других подобных мест в сороковые - пятидесятые годы. Это седьмой круг ада на нашей грешной земле.

Отметка в личном деле о пребывании там, позорное пятно на репутации. Уж сколько раз отметка о пребывании на штрафном при всех остальных показателях склоняла чашу весов в пользу других, менее способных и достойных занять рабочее место или должность на которую я претендовал.

- Не могу тебя взять на эту работу, потому, что ты был на «Известковом»! – Уже много раз отвечали руководители разного ранга на мои предложения.

На «штрафной» в лагере отправляли за провинность. Меня же отправили из-за отметки в личном деле, поставленную полковником Маракушевым после следствия. Отправили почти транзитом, после прибытия на Воркуту всего через неполных три месяца пребывания в обычном рабочем лагпункте.

Кликуху Анатолию Ивановичу я все же выдал. Она сама сложилась из слегка искаженных его имени и фамилии! Теобольд Босс -.

- Тоби-Бобо!

Кличка прилипла сразу! Уже спустя несколько дней после того, как я его так назвал, к нам подошел маркшейдер шахты Володя Орловский и, щелкнув каблучками, поздравил Босса с новым званием.

Анатолий Иванович принял обнову мудро, и спокойно. Он понимал - обижаться - себе же хуже. В мужском обществе шутки, даже самые глупые, нужно просто молча стерпеть!

Иван Семенович с легкой иронией заметил:

- На узкой дорожке теперь не попадайся! А тем более на известняке!

Опять "Известковый"?

- Иван Семенович! При чем "Известковый"?

- Боос на ШУ 2 пришел из "Известкового". Пробыл там долго. Правда экономистом работал, с привилегиями, но все же "Известковый" – это яма. Ему было тяжелее, чем нам.

Иван Семенович - каторжанин.

Здесь, в Аяч-Яге, условия режима и охраны настолько жестки, что каторжан не выделяли отдельно. Разница с зэками была только в том, что каторжане нашивала номер на спине и на правом колене, а заключенные на правой руке и на колене.

Лагерная этика не допускала расспросов о прошлом. Делились затаенным, интимным с кем-нибудь лишь изредка и строго избирательно. С теми, кто внушал особое доверие.

У многих воспоминания о пережитом, о прошлом были болезненны на грани психического срыва. Здесь все с ожогами душ, с пережитыми трагедиями.

Среди заключенных бытовало мнение, что каторжане прошли через предательства. Но в чужой душе ковыряться по мнению зеков заподло.

Иван Семенович мягкий, душевный человек. Если бы на совести у него был шрам от предательства, от чужой крови, он не смог бы быть таким спокойным и уравновешенным.

Два дня на работу не выходили. Буран был настолько сильным, что даже в столовую добирались группами из опасения в тесном квадрате из бараков не сбиться с пути и не попасть под проволоку зоны с высоким напряжением. На ветер можно было смело ложиться без опасение оказаться на снегу. А снег спрессовывался так, что от обуви не оставалось следа, как на асфальте.

Печи в бараках, нагретые докрасна, полыхали жаром, но от окон несло космическим холодом.

Мы наваливали на себя, сверх одеял, телогрейки и бушлаты, укладывались в постель в верхней одежде, а к утру вокруг лица образовывали слой инея.

У надзирателей в ту ночь баланс не сходился.

На поверку строились ряды заспанных заключенных, послушно укладывались на нары после подсчета, но через час опять по команде вскакивали, строились, дрожа от холода, в полусне двигались мимо строя, спотыкаясь и натыкаясь друг на друга. Надзиратели нервничали, матерились.

И вдруг заспанный голос:

- Гражданин старшина! Разрешите подсказать - можно проще посчитать.

- Говори, Дикман!

- Прикажите поднять всем руки вверх. Подсчитайте пальцы - а потом на десять разделить просто! Можно и на бумажке.

- А у меня три пальца отрезаны! – Это с другого конца строя литовец-дневальный, тоже без улыбки.

Укладывались с хохотом. У надзирателей не было сил «правильно» отреагировать на злую шутку. Но старшина Малков простить Дикману явную насмешку не мог - это понимали все.

Утром, несмотря на пургу, я все же осмелился добраться до барака, где жили наши плановики. Метров двести преодолевал с героическими усилиями.

Говорят, что еще несколько лет назад в такую погоду от бараков до столовой добирались при помощи канатов. Сейчас канатов просто на складах не было. И начальники решили - жрать захотят – до харчевни доберутся. А что теплых туалетов нет - так они же ведь не дома и не в санатории. Впрочем, в поселке вольнонаемного состава тоже теплые туалеты были лишь у избранных.

Вид у меня был жалкий, когда я добрался до бараков "шахтинских придурков" – таким хлестким именем называли в лагере работников административного аппарата любого ранга. И как ни странно в этом слое общества, такое звание не почиталось оскорблением, не было обидным, Это было так же естественно в тех условиях, как почетным считалось звание «вор». И за то, чтобы быть носителем этого позорного в обычных условиях имени, многие там боролись, часто рисковали жизнью и свободой.

В бараке было светло - он ярко освещался несколькими лампами-двухсотками, принесенными с шахты. А на тумбочке около купе из двухэтажных нар, где обитал Акулич, кроме того еще ярко светилась самодельная настольная лампа.

- По этой погоде – это героический поступок, достойный угощения! - Провозгласил Стасик. - Анатолий, тащи сервиз для особо торжественных случаев.

Мы вчетвером пили чай, настоящий, из посылки, а не из пережаренных корочек, и мирно беседовали, дипломатично обходя темы, приносящие уныние и пессимизм.

С душой, разогретой дружеским участием, я все же задал мучивший меня вопрос:

- Анатолий Иванович! Говорят, ты был на "Известковом"?

Он помолчал некоторое время. Акулич и Иван Семенович как по команде отвернулись. Я понял вдруг, что тактичнее было бы поговорить на другую тему, но слово не воробей… И получил то, что заслужил.

- Ты знаешь! Я уже девятый год ем наркомовскую пайку, но кличку заслужил во второй paз: первый – это правда - было на том "Известковом". Там начальник - Гаркуша – забывал всегда мою фамилию и называл меня "Фриц". Знаком тебе Гаркуша? - Он поднялся и ушел в темноту сушилки.

Я засобирался в обратный путь. Хорошее настроение было так бездарно утрачено. Стасик где-то растворился, Иван Семенович при прощании понимающе пожал плечами.

Ветер должно быть еще усилился. Порывом ветра, как молотом, меня сразу за дверью сбило с ног, покатило по снежному насту, перевернуло кубарем через голову и со страшной силой обрушило на деревянный щит впереди туалета. Я попытался подняться, но вновь и вновь меня, как щепку сбесившаяся стихия сбивала с ног и шмякала о доски туалета.

- А ведь это наказание! – Мелькнула мысль, как озарение. - Неотвратимое возмездие за проступки! Господи! Излечи меня от глупости!

С побитыми коленками, синяками и шишками во многих местах тела, которое стало вдруг вялым и беспомощным, я вдруг смирился со своей долей и, свернувшись калачиком, весь иззябший, стал ждать своей участи.

Немного позже, ветер немного утихомирился и я смог подняться на четвереньки и сдвинуться с места.

И тут в глубине мозговых извилин рядом со страшным именем Гаркуша из действительности прошлого мелькнуло новое – «босс». Именно не знакомая фамилия, а звание повелителя в преступном мире, как я то тогда понимал.

Только с возрастом начинаешь душой понимать, что человек - существо многоплановое. Пережитое никогда не уходит из памяти, а живет постоянно в сознании каждого, или в копилке подсознания, пока жив человек, а может быть и после того. И люди, близкие сердцу, тоже не исчезают окончательно, не растворяются в небытии, а живут с нами рядом, пока живо наше сознание.

В июне 1946-го, когда только-только начало пробиваться на крайний Север долгожданное лето, меня одного два автоматчика, да еще с собакой-овчаркой повели в неизвестность - на север Воркуты. Много дальше поселка Аяч-Яга. Ехали мы сначала поездом в теплушке - товарном вагоне, потом пересели на открытую платформу, потом еще долго шли пешком. Конвой возмущение от излишеств бдительности вымещал на мне. Солдаты прекрасно понимали, что достаточно было бы одного сытого мужика для того, чтобы препроводить тощего арестанта, едва передвигающего ноги, к месту назначения.

Поднимались вверх на гору по топкой дороге.

Впереди горизонт смыкал бескрайнюю тундру с лазоревым небом. Казалось, что где-то недалеко конец тундре, конец и земли. Куда мы идем? Сколько впереди пути? Железная дорога постепенно ушла куда-то вниз.

Я, едва передвигающий ноги, шагал впереди, за мной едва сдерживаемая на поводке собака, дальше, гуськом, два конвоира. Собака уже начала привыкать ко мне и не проявляла недружелюбия, иногда ее морда с высунутым языком обгоняла меня и я в ужасе пытался, преодолевая усталость прибавлять шагу, но силы были на исходе.

Тогда пришло время совершенного безразличия. Безразличия, которое даже сильнее страха. Я опустился на колени, готовый ко всему. Собака подошла ко мне, понюхала... и уселась рядом. Конвоиры тоже примостились, вытянув усталые ноги.

Толстый слой мха был мягче подушки. От пряного запаха тундры кружилась голова. Было так тепло, тихо и так уютно, что видимо и в душах солдат возникли покой и умиротворение.

Стечение обстоятельств, жизненные условности свели нас в этой дикой тундре вместе с обязанностью по должности относиться с ненавистью друг к другу.

- Ну что я вам сделал, милые вологодские или вятские мужички? Чем я вам навредил? Почему именно вы, почти такие же изгои в этом неуютном мире, должны охранять, истязать и мучить меня только потому, что в том пакете, где хранится мой формуляр, я назван опасным преступником? Но интересно, а если бы в частной беседе, без принятых в нашем мире условностей и предвзятых стереотипов, я рассказал бы вам историю своей жизни, осудили бы вы меня? Может и перекрестили бы, по русскому обычаю, благословляя на страдания?

Один из солдат достал из сумки пакет. Разделил пополам бутерброд с рыбой, с товарищем. Другой бутерброд тоже разделил: собаке - рыбу, мне кусок хлеба.

Мы с собакой свою долю проглотили моментально, солдаты жевали обстоятельно, молча, наслаждаясь пищей, покоем и теплом.

Потом покурили. Поинтересовались у меня "за что?". Ответа не дождались, да и я не понял вопроса. Поднялись, потянулись, поправили амуницию.

Идти оказалось совсем немного. Подъем внезапно завершился и перед нашими глазами открылось настоящее чудо. То, что мы увидели было неожиданно, как открывается перед путником оазис среди пустыни, а еще больше это походило на благодатную землю Санникова во льдах.

Внизу, впереди под ногами среди белых скал и сочной прекрасной изумрудной зелени струилась извиваясь красавица-речка.

Тундра вся покрыта кустарником. Деревья не могут там расти: под слоем мха - глинистый слой, мокрый летом и насквозь промерзающий зимой. Глубже тонкого слоя глины – вечная мерзлота. Деревьям не за что уцепиться корнями и нет никакой возможности удержаться при страшных порывах ветров.

А перед нами на берегу речки все же росли настоящие молодые деревья. Сверху было видно несколько поворотов реки.

Вид был так; живописен и красив, что я остановился и замер им залюбовавшись.

Но дальше уже, как раковая опухоль, справа у одного из поворотов реки прицепился поселок: три барака привычного типа, проволочное ограждение, широкая запретная зона и деревянные вышки на углах. Дальше - еще два строения размером поменьше и развороченные скалы из известняка. На берегу реки еще какая-то будка. А наверху несколько небольших пирамид с почерневшими верхами, дымящиеся как, вулканы. Вот и весь "Известковый".

В зоне меня окружила толпа злых, грязных, тощих оборванцев. Любопытные рассматривали меня молча и неприязненно. Вышла посмотреть на "пополнение" и местная "аристократия" - несколько живописно оголенных и не менее живописно татуированных представителей "социально-близких элементов" Я не представлял для них интереса и они быстро ретировались, оставив из своей среды только Леху-нарядчика.

- Так... Фамилия? Имя-отчество? Статья? Срок? Ого! Конец срока? Жирное лицо лоснится, маленькие глазки буравят меня насквозь.

- Апартаментов вам приготовить не успели, притирайся сам! На работу - в наряд завтра в 8.00. Вопросов нет?

Я все понял. Вопросов у меня не было. Любопытные разбрелись и я, предоставленный сам себе, мог оглядеться.

Один барак нежилой: кухня-столовая, больничка. Другой - аристократический - при попытке проникнуть туда я был развернут дневальным - огромным вышибалой дегенеративного вида.

Третий барак - пролетарский. Мест постоянных нет, спят где кто захватит жизненное пространство. Ноги торчат днем и с верхних настилов нар и снизу из-под нижнего настила. Следы насекомых на досках никто не пытается скрывать. Люди озлоблены. На обычные вопросы отвечают задиристо, готовы броситься в драку при любой размолвке, хоть сил видно нет, в тощих телах едва держится жизнь - злая и неистовая. В полной растерянности я уселся на краешек нар.

При первом знакомстве с Воркутой зона на первом кирпичном мне показалась самым страшным местом на земле: скученность, непосильная работа землекопом на строительстве, полуголодное существование и произвол в зоне - все говорило о том, что борьба за выживаемость потребует мобилизации духа, жизненных сил и хитрости. Но там, в зоне кирпичного завода было место на нарах. Без матраца, без одеяла, без подушки, но было свое постоянное место на остроганных досках, в теплом бараке, где можно после работы, уложив все бедняцкое имущество под голову и туловище, забыться на несколько часов в угарном сне.

Как: же можно прожить, не имея своего места?

Но, оказалось, и это не главное. Усталость свалила меня все же пряно на полу в бараке. Ночью кто-то переступал через меня, пробираясь к выходу, кто-то прижимался, пытаясь согреться. Немилосердно жгли тело укусы клопов, целые полчища этих кровопивцев набросились на спящих.

Страшнее оказалось другое: в лагере не было столовой. Выдача пищи производилась через окошко кухни по списку. Зеки толпились под окошком со своей посудой, усаживались на земле вокруг кухни и старались продлить чарующий час поглощения пищи как можно дольше.

У меня не было посуды. Не было ложки. В первый же день просьбы о помощи вызывали едкие шутки, ответную ругань и отказ.

- А может ты с сифилисом или туберкулезом!

Худенький старичок с хитрыми, слезящимися глазками, наконец сжалился надо мной почти перед самым закрытием кухни с категоричным условием - кашку я должен отдать ему. Но поскольку и «первое блюдо» и «кашка» выдавались вместе в одну посуду, я рисковал остаться почти вообще без обеда.

Так случилось и на этот раз - не успел я отхлебнуть и половины теплого супа из такой упоительно-вкусной перловки, как он уже настоятельно требовал посуду обратно.

А утром пайка хлеба, в весе «гарантированного» пайка в 350 грамм, мгновенно исчезла в желудке, не оставив по себе ни впечатлений, ни воспоминаний. Чувство голода, казалось, еще усилилось.

Пока я расправлялся со своей пайкой, около вахты уже выстроились бригады заключенных. Руководил разводом все тот же нарядчик Леха Лапшин – единственный представитель власти в зоне. Меня он подозвал к себе хорошо отработанным жестом дирижера симфонического оркестра и, больно ткнув пальцем в грудь, твердо, без запинки выдал все мои основные формулярные данные. Все было точно: фамилия, имя, отчество, и год рождения, и статья, и срок, и фантастически далекий год конца моего срока. Потом он подвел меня к одной из групп рабочих и передал бригадиру.

Бригада пестрая. Во главе стояло пять человек хорошо откормленных крепких мужиков в чистой, совсем не лагерной, одежде – гвардия. Еще трое в засаленной одежде, тоже не совсем отнюдь не худощавых. А дальше, за ними, через небольшой интервал выстроилась основная масса - из тех, что спали рядом со мной в пролетарском бараке. Грязных, немытых, одетых в жалкие лохмотья.

Бригадир нервничал - развод задерживался. Не все были в сборе. Из своей гвардии он послал двоих в барак. Виновного в задержке выхода на работу стащили с чердака. И прямо по земле за ноги, пиная на ходу корчащееся и визжащее его тело, притащили и бросили у вахты. Его ставили в строй - он опять падал и вновь пытался уползти на четвереньках в сторону подальше от своих мучителей. Наконец и он сдался, после пары особенно жестоких пинков он стал в строй рядом со мной и бригада вышла за ворота маленькой зоны.

Моего напарника звали Выродок. Оказалось, что фамилия его была Выродов. Был он хитрым и изворотливым, артистичным. Применял он свой талант часто, даже не жалея себя, вплоть до мазохизма, с известной долей открытой будто напоказ выставленной подлости. Хитрил потом часто, вовлекая в свою игру и меня, и для моей, по его мнению, пользы. Он часто возмущался моей неповоротливости, несообразительности. Когда можно было кого-нибудь обмануть или разыграть, даже без видимой пользы и это не получалось из-за меня, он злился и вымещал неудачу на мне..

Но он, один из всего лагеря, милостиво разрешал мне «во вторую смену» пользоваться его посудой для получения обеда, я был полностью зависим от него и прощал ему все его выходки.

Еще перед нашим приходом в карьер были пробурены скважины в скалах известняка, нависших над нашей площадкой, и заложена в них взрывчатка. Когда шли на работу, прозвучало несколько мощных взрывов. Нижняя площадка заполнилась камнями. Несколько человек с ловкостью обезьян прыгали с одного выступа скалы на другой, орудуя ломиками, обрушивали новый вал камней на дно карьера. По отлогому спуску на тросе с лебедкой вверх-вниз ходили две вагонетки. Еще там были плинтовщики - молодые мужики с мощными торсами, как гладиаторы, передвигающиеся по площадке в поисках противника. В обязанность этих входило разбивать особенно крупные, неподъемные каменные глыбы. Наверху камень-известняк, слоями, пересыпая углем, слоями закладывали в печи. Уголь сгорал, распространяя удушливый чад, который при безветренной погоде или при северной направленности застилал землю во всей яме, с площадкой, где трудились мы, со всеми строениями и уплывал, нависая над водой за поворот реки

С севера ветер дул значительно чаще других направлений - и тогда в зоне, щеголяя познаниями в географии, говорили: "Генерал открыл Карские ворота», имея при этом в виду начальника Воркутлага.

Потом тачками рабочие, покрытые толстым слоем едкой муки, доставляли готовую известь к полотну железной дороги, загружали на платформы и отправляли на юг на стройки Воркуты и Инты.

Вот и вся немудрая технология.

Привилегиями разного рода в бригаде обладали работники основных специальностей - бурильщики, плинтовщики, лебедчики, скалолазы-разборщики и бригадиры. А еще Федя Бублон.

Старый вор «в законе» Федор Горинин по кличке Бублон был фигурой особо колоритной не только для "Известкового", но и для всего Воркутлага.

Вору вообще, а тем более его категории по их неписаному «закону», под страхом быть отлученным нельзя было занимать административную должность, нельзя было и работать для укрепления родного ГУЛАГа. И выбрал Буба себе не работу, а развлечение для физического развития, не требующее особенных усилий.

Он стоял около вагонетки на небольшом постаменте из досок и помогал грузчикам высыпать из носилок свой груз. Кроме того, для «собственного удовольствия» нажимал кнопку включения подъемной лебедки.

Помощь Буба оказывал не всем. Он помогал ворам. Но поскольку считалось, что там это звание носили почти все, то он помогал избирательно. В нашей среде у него были и любимчики, и постылые. Могучего телосложения Федя благодаря тренировке мог забросить вместе с носилками в вагонетку и пару носильщиков. Изредка он так, говорят, и шутил. Но чаще глядел безучастно, с иронической полуулыбкой и мудростью сфинкса во взоре, на отчаянные старания обессиленных людей поднять до уровня своих плеч ручки проклятых носилок, груженных камнем, для того, чтобы вывернуть их в вагонетку.

Я ходил в коренных. Выродок занял место водилы. При опрокидывании носилок он оказывался выше меня - ему было проще поднять носилки. У моего напарника, кроме того было припрятано в карьере веревочное приспособление – веревка с петлями для ручек носилок с шлеёй на плечи. Это снимало нагрузку с кистей рук и приносило облегчение в труде. У меня же после нескольких часов работы руки оцепенели, носилки то и дело выскальзывали из рук. Выродок был напарником жестким и беспощадным. Из-за того, что я нечаянно камнем из носилок ушиб ему ногу, он мне расквасил нос и не давал возможности остановиться, чтобы унять поток крови. Кровь украсила мне подбородок и манишку рубашки. Мой вид не вызывал ни у кого ни сочувствия, ни даже простого внимания. Это было моей проблемой, моим личным делом. Только Бублон бросил мне кусок замасленной тряпки и остановил ретивого напарника.

В конце рабочего дня, едва переставляя ноги, я шел по пути к жилой зоне в самом конце колонны. Около вахты навстречу нам двигался другой строй - вторая смена, а дальше в сторонке – стояла небольшая группка в живописных ярких одеждах.

Это было пополнение - бригада самодеятельности из какого-то лагеря.

Артисты пытались держаться бодро. Их костюмы, не гармонирующие с окружающим, вызывали мрачные шутки.

Один из нашей колонны, небольшого роста, но крепкого сложения, подошел к новеньким шагом покупателя на рынке и стал нагло ощупывать качество материала цветных рубах. Малинового цвета сорочка с частым рядом пуговиц понравилась ему больше всего. Тогда он поднял глаза на хозяина:

- Махнем? - бросил он вполголоса утвердительно, снимая свою свежего вида гимнастерку, будто обмен уже решен. "Артист" молча снял рубашку. Обмен совершился.

Этапников окружили плотным кольцом желающие участвовать в обмене. К моему удивлению туда же ринулся и Выродок. А Федя Бублон молча с подчеркнуто безразличным видом, даже не глядя на пополнение, проследовал мимо.

Когда я уже проходил ворота зоны, из толпы послышались крики. Останавливаться было нельзя, но на ходу боковым зрением я уловил картину драки, в которой участвовало несколько "хозяев" зоны и только один из новеньких в зеленой рубашке. Он был видно ловок: и силен, потому что легко отмахивался от наступающих на него.

И еще я обратил внимание на то, что надзиратели, ведущие подсчет заходящих в зону заключенных, были так увлечены своим делом, что не обращали никакого внимания на беспорядок, будто их это совсем не касалось.

На другой день, на глазах у всех в карьере, к "артисту" в ярко-зеленой рубашке, в которой он рядом с нами на носилках носил камни, подошел плинтовщик с кувалдой, размахнулся в полный оборот и размозжил ему голову. После этого, даже не взглянув на корчащееся на земле тело, спокойно пошел продолжать свою работу - разбивать этой же кувалдой камни.

Спустя час, во время которого труп "артиста" лежал на нашем пути, а мы, понурив головы, обходили его сторонкой, появилось несколько офицеров вo главе с высоким сутулый человеком в черном плаще без знаков отличия.

Они остановились возле погибшего, подозвали бригадира и вполголоса произвели первое дознание. Бригадир жестом подозвал к себе одного из своей свиты "помощников" и тот услужливо поднял один из камней, валявшихся недалеко от убитого, и положил у ног начальства.

Инцидент был исчерпан и группа надзирателей двинулась прочь. Начальник в черном плаще совершил круг по площадке карьера в сопровождении одного из офицеров и тоже собирался уходить. И тут к нему четким военным шагом подошел один из товарищей убитого.

- Гражданин начальник! Разрешите обратиться!

Визг лебедки заглушил слова его речи, нехотя, без всякого энтузиазма выслушанные начальником. Уходя, он бросил в адрес работающих в карьере содержательную, глубокомысленную фразу:

- Трудиться надо! Трудиться!

Это был начальник лагеря Гаркуша.

Труп унесли в будку на берегу реки четверо заключенных на тех же носилках, что носил убитый.

Завизжала опять лебедка, трудовой день продолжался. Изредка, представив нам несколько минут отдыха, гремели взрывы, сыпались сверху камни. Потом опять прозвучала команда, монотонно задвигалась шеренга носильщиков известняка.

"Известковый" продолжал работать в своем постоянном режиме и обеспечивать стройки Воркуты строительной известью.

Когда шли в зону на отдых, на носилках несли еще один труп. Как это случилось, я не видел, но, судя по почерку, был уверен, что убийство совершили тe же руки. А погиб на этот раз товарищ убитого ранее, обратившийся к Гаркуше за защитой.

На вахте к старшине подошел один из носильщиков и заявил демонстративно громким голосом, что это он убил «артиста». Его выслушали без всякого удивления и тотчас увели в кандалах в отдельное помещение за зоной. И бригада, как ни в чем не бывало, без эмоций и без всяких переживаний заторопилась в очередь к окошку кухни. Жизнь в лагере продолжалась.

На следующее утро, как обычно, задолго до его открытия, окошко на кухне окружила толпа голодных рабочих. Как обычно, первой звучала фамилия:

В это утро повар шутил. К черпаку он привязал увесистый кусок мяса. Каждый из изголодавшихся зеков видел своими глазами, как именно ему, в его котелок, плюхался большой аппетитный кусок и стремглав, расталкивая толпу, бросался подальше от кухни, от товарищей, куда-нибудь в укромный угол, довольный, сам еще не веря в свою удачу.

Через несколько минут возмущенные голоса перекрыли шум толпы. Мяса ни у кого не было, эмоции хлестали через край… и гасли. О расплате за обманутые надежды не могло быть и речи. Для доходяг, толпящихся у кухни, повара были недосягаемы. Это были люди высшей касты.

В тот день не привезли хлеб.

К вахте на наряд в это утро за ноги, кроме Выродка, тащили уже десятки зеков. Голодные, они отказывались идти на работу. Пока приводили одних - разбегались другие.

Тогда в барак с палками пошли нарядчики и бригадиры с помощниками.

- А ну - без последнего! - Звучало по зоне, как проклятие.

Первые еще успели, они стремглав выскакивали из своих укрытий, мчались к вахте без шишек и синяков. Потом началось побоище. Сытые и сильные палками беспощадно избивали слабых, голодных, отчаявшихся. Падали на землю окровавленные, изувеченные, со стонами, с воплями ползли к вахте, где только было их спасение. Надзиратели выпускали через ворота всех, кто пришел, в любом состоянии: и с окровавленными головами, и с переломами конечностей, и ползущих на четвереньках. Спасение от озверевших придурков было только там, в карьере, в производственной зоне, на работе, в любом виде, в любом состоянии .

Потом из карьера с половину дюжины изувеченных, тех, что не смогли работать, надзиратели повели в «следственный» изолятор» и барак усиленного режима оформлять новое уголовное дело "об отказе от работы".

А по производственной зоне бродил Гаркуша, насупившийся кречетом в сопровождении надзирателей и изрекал философскую фразу всем, кто осмеливался к нему обращаться:

- Трудиться надо! Трудиться!

И все же, пересчитывая в преклонном возрасте минуты счастья, выпавшего на мою долю в течение жизни, я не могу не отметить и мгновения, пережитые именно там, на том дне самой грязной ямы человеческой цивилизации. Может молитва моя дошла до слуха Высшего существа и мне, моему духу была оказана поддержка, потому что я каждый вечер, укладываясь, там где придется, спать, беззвучно повторял "Отче наш" - единственную молитву, которую уподобился выучить.

Когда, после двух дней вынужденного поста из-за того, что в Северном районе Воркуты вышла из строя пекарня, наконец, привезли долгожданный хлеб, и раздавали его за целых три дня, в шапки изломанным, помятым, а то и совсем крошками, с волокнами от мешков и какими-то опилками… И было этих крошек неожиданно очень много! И запах от них был такой, что голова кружилась...

И тут я вдруг в очереди, которая была больше похожа на толпу, услышал громко названную удивительно знакомую фамилию:

- Герасимович!

Только через десятки минут, уже заглотив добрую половину крошек своей пайки, я, не выпуская из рук шапки с драгоценными крошками, бросился на поиски владельца ТОЙ фамилии.

Около вахты два электрика с когтями, ремнями и мотком провода ожидали еще кого-то.

Я уже издали узнал его стройную, чуть-чуть сутуловатую фигуру и бросился к нему.

Это был он - Аркадий Герасимович. Мой товарищ, мой одноделец. Он тоже узнал меня и с радостью бросился навстречу. Мы обнялись, как братья, смеялись и плакали от радости и счастья и не скрывали своих слез.

Нужно же! Мы не были особенно близки друг с другом, дружил я с другими, он же еще в отряде ни с кем из нас не успел подружиться, но тут, как самому родному человеку я был рад ему. Его за руку оторвали от меня и выпроводили за зону.

Только после работы мы смогли встретиться с Аркадием и насытиться разговором. Мы говорили и говорили, перебивая друг друга, будто торопились выговориться, понимая, что мир наш так суетен, так хрупок, непредсказуем и готов на самые неожиданные повороты.

Аркадий, Аркадий! Как же изменилась моя жизнь с его появлением! Изменилось окружение, восприятие жизни.

Он был мастер - умелые руки и успел уже проявить себя даже в этих условиях, хотя пробыл на Известковом до моего приезда не больше месяца.

Его услугами пользовались и надзиратели, и повара на кухне, и сильные мира сего - воровская "малина", которая жила безбедно и вольготно даже в этом мире. И естественно, за его труд ему перепадало кое-что от их щедрот. Он говорил, что уже отъелся и голода не ощущает, когда приносил куски и мне. Я жадно поглощал все, а он рассказывал.

- Тут у них одна шайка. И ворье в доле и надзиратели. В штрафной приводят пополнение почти каждый день. Часто мужики попадают с мешками шмоток, иногда даже с чемоданами. Нарядчики вместе с охраной шмонают их на вахте, забирают все, что имеет ценность и можно продать. Потом в зоне отбирают все остальное. А тех, кто не отдает, прибивают насмерть.

Есть тут два дружка. Их так "палачами" и зовут. Их "работа" - кувалдой или ломиком в карьере приводить в исполнение приговор.

А вину за убийство принимают на себя другие. У этих срок по 25 лет сроку. Отсидели после получения срока всего несколько месяцев. Их опять судят, здесь же, в лагере. Приезжают два офицера с бабой - судьей, в надзирательской они оформляют приговор на новый срок - опять до 25 лет. Больше-то нельзя! Вот и получается, что за убийство человека срок добавляют всего несколько месяцев. Отправить осужденного дальше «Известкового» некуда, здесь ведь самое дно всего Воркутлага. Вот и живут они тут в полном почете. Вещи ограбленные продают через надзирателей, выручкой делятся. И довольны все. А пожаловаться некому - все повязаны или запуганы.

- А начальник? Неужели он ничего не знает?

- Гаркуша? Он или пешка полная он у них, или в доле на добычу. От него я и не слышал ничего, кроме слов: "Трудиться надо! " и еще матерщины.

У Аркадия было место в бараке для "аристократов", где у двери постоянно сидел дневальный и вышибал любого, кто смел заглянуть в барак, для тех, "кому положено".

Пищу из кухни в начищенных котелках туда носили кокетливо одетые мальчики под присмотром мощных охранников. И запах от этой пищи был такой, как в ресторанах на воле.

Аркадий рассказывал, что воровская "малина" в отдаленном углу отделена еще легкой перегородкой от другой части, где отдыхали "спецы" - рабочие.

У Аркадия была посуда 2-литровая железная банка и алюминиевая ложка. Свою ценность он хранил в бараке в солдатском мешке. Банка была ржавая и давно не чищенная. Чистить ее было нельзя - она бы не выдержала такого с ней обращения. Потому после еды мы ее только ополаскивали холодной водой.

После просьб поделиться посудой, унижений, какое счастье было уже даже в возможности спокойно похлебать хоть той теплой баланды с запахом чего-то съестного!

Как емко понятие "счастье"! И как мало человеку нужно для того, чтобы к нему хоть относительно приблизиться! Мы уже давно переступили в себе черту брезгливости. Невозможно представить себе было бы, чтобы я еще два года назад смог даже в руках держать такую вот посудину, из которой сейчас едим и спать на полу, где слой спрессованной грязи был толще, чем сами доски, носить на себе одежду, перед которой тряпье из городских свалок казалось парадной одеждой.

Хоть Аркадий и убеждал меня, что он сыт, и мне очень хотелось поверить в это, он выдавал себя, стыдливо отворачиваясь, и насухо заглатывая слюну, когда я хлебал из нашей посуды пойло, называемое супом.

Аркадий предпринял отчаянную попытку пристроить и меня в свой барак, но закончилось это полным крахом: и его самого изгнали оттуда вместе со мной. И мы оба оказались изгоями без постоянного места жительства. Мне было очень неловко перед другом. Из-за меня он терял очень много жизненных привилегий, которые дорого давались в лагерной жизни. Аркадий чувствовал мое состояние и был очень предупредителен.

В тот памятный вечер мы дольше обыкновенного просидели на завалинке. Говорить уже не хотелось. Усталость давила на плечи, веки сами собой опускались, все естество требовало отдыха. Солнце опустилась почти до самого горизонта и задержалось у скал за поворотом реки. Тени на земле были неестественно длинны. Еще несколько десятков минут, светило наше будет светить все так же на горе, но для нас укроется и наша яма, в которой расположился лагерь, погрузится в полумрак. В эту пору года Заполярье радовало нас круглосуточным днем.

- Еще минут десять и полезем. - Успокаивал меня Аркадий.

Барак был невысок, а со стороны косогора, на котором он стоял, достаточно было согнутой спины Аркадия, как ступени, чтобы я легко забирался на крышу тамбура. Затем кошкой с моей помощью взобрался Аркадий. На чердаке было затишно и уютно. Телогрейками мы укрылись, под головы нагребли опилок, песок с опилками под боками быстро улежался под силуэт тела и стал нагреваться. Несмотря на усталость сон вдруг пропал.

- Аркадий! Тебе же лучше было бы в бараке. А я бы тут один.

- Нет, Юрок! Нам нельзя быть отдельно. Раздельно не выживем. Выжить в этой яме можно только вместе. Ты себе не представляешь, как нам везет! Одно - что лето в этом году хорошее. Второе - что мы оказались вместе. Это только можно себе представить, как чекисты прокололись, что мы тут встретились. Они старались нас разбросать по всем лагерям. А нас с тобой затолкали в самую черную дыру. А не получилось! Видно, все же Бог на небе есть! Ты знаешь, Юрок, как я тебе рад! Не только потому, что мы тут встретились, а вообще, что встретились в этом мире. Я до встречи с вами думал уже, что в мире существует только одна ненависть и злоба. Моих всех - и батю, и брата, и мать - расстреляли. Отца вывезли в Сибирь, когда раскулачили. Мы с мамой у ее сестры под Минском прожили до войны. Им бы всю жизнь так: жить, как нам пришлось! Брат в блатные подался, а я с голоду чуть не умер.

Как война началась - объявился отец. Одного "друга" в лес заманил и прирезал. Потом и сам попал. И мать застрелили в лесу. Брат объявился и тоже погиб. Я уехал в Бобруйск и попал под облаву в Германию. В пути убежал, попал в концлагерь. Помогли бежать. Хотел возвращаться домой и мстить, да встретил вас. Сейчас все грехи и брата, и отца, и всего моего рода на меня навешали. А прояснилось в голове только вот после встречи с вами. Раньше была одна ненависть.

Так что вместе нам нужно быть. Вместе есть шанс выстоять и выжить. Еще бы Игоря сюда и Павлика. Его шепот прервался на полуслове и сменился сопеньем.

- Не нужно сюда никого больше. Аркаша. Хуже этого места видно и нет на земле.

На следующую ночь нас выследили и появились соседи по квартире. А потом, через ночь, не успели мы разместиться и нагреть немного песок под собой, как в проеме чердачной двери возникла мощная фигура нарядчика с дубинкой в руках.

- А ну, без последнего!

Нас там оказалось неожиданно много. И катились мы по спуску крыши тамбура целыми пачками, падали на скалистую землю без подготовки, убирались, как могли, бегом, ползком, на четвереньках подальше от поджидавших нас и внизу могучих вышибал. Молча, без воплей, без стона.

На удивление мы отделались легко – только ушибами и синяками.

Потом была посылка!

Старший нарядчик Леха Лапшин неожиданно выделил меня из строя носильщиков перед вахтой, когда возвращались из карьера в зону. Ласково полуобнял за плечи и повел в сторону конторы за жилой зоной. От его ласковой руки плечи у меня опустились, коварно задрожали колени, во рту пересохло. В надзирательской я сбивчиво и пространно объяснил надзирателю, кто я такой, с какого года рождения, с каким сроком и по какой статье проживаю в этих краях. Был ласково поправлен старшим нарядчиком, когда назвал лишь одну статью уголовного кодекса 58-1 «а» и упустил еще отягчающую 58 -11 (групповую). Наконец из-под стола торжественно был извлечен небольшой ящичек и продолжилась церемония уточнения бдительного надзирателя.

- Откуда ожидаете посылку? (На "Вы"!)

- Почему фамилия вашей матери не такая, как у вас?

Поговорили еще на тему жизненных ситуаций, когда фамилии детей не совпадают, с фамилиями родителей, когда сыновья в преступных целях меняют их, или пытаются скрыться, чтобы не платить родителям алименты…

- Четыре килограмма сто граммов! - констатировал надзиратель и показал мне маркировку и сургучную печать на посылке. - Претензий нет?

У меня еще не было претензий. Какие могут быть претензии. Отдали бы поскорее содержимое посылки!

- Пробная! - Проявил свою компетентность Леха Лапшин. - Следующая будет покрупнее.

Из открытого ящика запахло так, что все присутствующие подались вперед.

Я не заметил как и когда комната заполнилась любопытными. Их было много, но из знакомых там был только старший нарядчик.

Ловкие руки надзирателя перебирали имущество, плотно с любовью и надеждой уложенные руками моей мамы. Это было так несопоставимо, так неестественно, что не укладывалось в моей голове.

В моем представлении события упаковки посылки со всеми обстоятельствами и ее вскрытия в нашей действительности были разделены различными эпохами и системами измерений.

Меня о чем-то спрашивали, в чем-то и убеждали. Но все это не доходило до моего сознания.

В руках надзирателя покрасовалась пара лимонов - чудо солнечное и невозможное для этой действительности, захрустел на зубах ванильный сухарик, запахло вдруг домом и праздником. Вокруг все зажевали, удивляясь тонкому вкусу лакомства.

Я зажал в кулаке головку чеснока, каким-то образом украденную мной из собственной посылки, чувствуя его запах нервными окончаниями ладони.

В ящике оказался и мешочек с табаком. Закурили все, мне тоже услужливо свернули самокрутку и подставили огонек зажигалки. Я задохнулся дымом и, незаметно притушив цигарку, припрятал окурок в кармане...

В зону мы шли вдвоем с Лапшиным, рядом, как равные. Удивительно и особенно ценно было то, что событие, сотворившее меня именинником, сравняло хоть на этот вечер меня со старшим нарядчиком. Я нес с собой в белом мешочке с сургучными печатями несколько головок чеснока, пару горстей табаку и припрятанный специально для Аркадия ванильный сухарик. Все остальное куда-то подевалось. Перед самыми воротами Леха остановил меня и предупредил:

- Для кодлы долю отдай мне, прямо в мешке. Так у нас "положено". Себе, свою часть перетарь в карманы. По головке чеснока еще клади сюда для Богдана и босса.

Аркадий на завалинке за бараком, посасывая сухарик, решил:

- Вечером говорить будем только о них - о твоих родителях. Они обязательно это почувствуют и тоже будут думать о тебе. Это проверено, действует точно, как телеграф. Главное то, что они нашли тебя. Потом и письма пойдут. Все же для души отрада, легче жить будет.

- Для меня, Аркаша, самое главное, что они на свободе. Во всяком случае мама с отцом. Сестры, я надеюсь, тоже. Вот ты говоришь - только о них будем говорить. А мне страшно. Я боюсь о них думать. Я принял на себя ответственность за судьбу и свою, и всех родных. А какое у меня на это право?! И какая это теперь мука!

- Не казнись! Это власть такая проклятущая - выметают всех до третьего колена. Только на словах: "сын за отца не отвечает", а в жизни столько трагедий, столько ненависти посеяли. Отзовутся на них чужие слезы.

- Аркадий! А кто такие Богдан и босс? Они не из малины и не из вольняшек видно. А кто они?

- Богдан - старший фельдшер. Называет себя главным врачом больницы. Говорят, что работал на свободе шофером на санитарной машине. Других медиков нет - и такой главный врач годится.

- Аркадий! А я студент-медик. Правда мало - всего один курс и несколько месяцев второго. Но в клинике на практике тоже зачет получил за санитара.

- Иди ты! Стучи в ворота, требуй! "Давай работу по специальности! Назначай главным врачом!"

- Не дурачься, Аркаш? При сроке в двадцать лет в формуляре даже профессору по специальности работать не дадут.

- Да здесь же самое дно! Гаркуша и царь, и бог, и воинский начальник! Вся власть у него в руках.

- Ну а босс? Ты знаешь, что означает это звание?

- Ну по званию он самый главный! И по знаниям тоже. А мужик вроде совестливый. Нормировщик и экономист. Грамотный и специалист из всех один. Живет он с Богданом рядом с надзирательской казармой, в пристройке, они свободно ходят по большой зоне.

Посылка преобразила взаимоотношения. На меня открыто показывали пальцами, шепотом передавалось новое звание - "посылочник". За несколько закруток табака нас с Аркадием все таки пустили ночевать в барак для специалистов. Несколько дней нас обоих сопровождал запах чеснока, внушая уважение и напоминая о том, что на свете существуют и другие миры со своими запахами, своими признаками и уровнем взаимоотношений.

Глаза зеков мечтательно останавливались при волшебном запахе, но как это ни странно ностальгия у большинства была не о воле, а всего лишь об "общей зоне".

Мы, видно, так низко скатились в табели общественной лестницы, что даже мечты у этих людей проявлялись ступеньками. По-видимому, так включалась в действие защитная реакция русских. Не по этой ли причине лишенные иммунитета прибалтийцы погибали в больничках пачками уже на первом году службы – именно в тех условиях, о которых мечтали в бараках «Известкового»?

Аркадий радовался всему, что смог разглядеть вокруг светлого и бодрящего. Он мне смастерил "гибкие коромысла" для облегчения работы с. носилками в карьере и радовался тому, что ни у кого больше нет подобного.

Он несколько раз водил меня за кухню, в затишный уголок, облюбованный «доходягами» для уединения при поглощении пищи. Но Аркадий «открыл» его, этот участок зоны, совсем для другого. Оказалось, что именно здесь то место, куда пробивается в эту пору года солнышко. Его уже прижали темные силы к самому ободку окоема, оно еще пытается сопротивляться из последних сил, гуляет вокруг тундры по кругу, будто прикованное на цепь, создавая для нас почти целый день впечатление жизни при постоянных вечерних сумерках. И только в полдень совсем на короткий промежуток времени удается ему несколько выше подняться для того, чтобы заглянуть и к нам в нашу яму, как бы для прощального общения. И очень скоро наступит пора полярной ночи. И все северяне независимо от ранга и правового статуса будут с тоской поглядывать на небо и очень скучать по нашему дорогому светилу, которое «на материке» обычно и не замечают и загораживаются даже от него, как от надоедливого приложения к дневной поре дня.

А здесь, в этот уголок зоны, солнышко заглядывает на короткое время как бы без разрешения администрации лагеря, посещает нас попутно проходя через коридор между скал над рекой перед погружением в вечерний полусумрак.

Там, на горе, при хорошей погоде, рассказывал мне Аркадий, вырисовывается в это время такая картина, полюбоваться которой грузчики оставляют работу и собираются живописной группой, как живые статуи из алебастра от известковой пыли. И «попки» на вышках отворачивают свои бдительные глаза от границ лагеря, разворачиваясь всей фигурой на север, и вся «жандармерия» из барака охраны вылезает на гору, как тараканья свора, во главе с самим Гаркушей.

Солнце на короткий промежуток времени не более двадцати минут показывалось и у нас. И было оно огромным, ласковым, родным, как бывают близкие перед долгой разлукой. Смотреть на себя нам, любоваться собой оно разрешало невооруженным взглядом. Цвет его, багровый, почти малиновый, от испарений девственно-чистой тундры, почти незамутненных еще следами человеческой деятельности, постоянно менялся, переливаясь мягкими шелковыми оттенками.

Оно без всякого сомнения было живым, одаренным интеллектом и явно подавало нам какие-то знаки, которые мы по своему тупоумию понять не могли.

- А что? Ты разве не чувствуешь это? – Спросил Аркадий, заглядывая мне в глаза после свидания с солнцем для подтверждения своей версии. Я почувствовал и подтвердил это кивком головы. После увиденного говорить не хотелось..

За последнюю щепотку табаку мы выменяли кусок хлеба, разделили его по-братски и отметили сидя рядышком праздник души.

Мне хотелось еще помечтать, но он призывал меня жить не мечтами о будущем, которое само для нас придет, а сегодняшним днем и даже этой минутой, которую мы проживаем. А после мечты сущность происходящего с нами покажется еще более уродливой.

Последним зубочком чеснока мы натирали себе десна, а потом пахучими пальцами еще мазали друг другу место под носом, чтобы подольше сохранился чарующий запах.

Вечером, укладываясь спать, подстелив под себя телогрейку Аркадия, поскольку она была новее и более мягкой и укрывшись моей совсем уже тощей, он убеждал меня:

- Вот увидишь, твоя посылка - это признак улучшения нашей доли. Господь Бог может такие неожиданные повороты в судьбе произвести, что даже не подумаешь! Ты только молись! Когда спать ложишься, повторяй в уме молитву. Как умеешь – слова не имеют значения. Главное – смысл. И пускай хоть лежа! Мы же не можем здесь стоя молиться!

- Аркадий, Аркадий! Это тебя в самый тяжелый час жизни послал Господь мне в утешение! - Думал я про себя в это время. - Один я бы не выдержал!

Днем в карьере Федя Бублон вдруг неожиданно для всех остановил лебедку с полными, загруженными камнем вагонетками, уселся на деревянный настил и жестом подозвал меня. Нас окружили тесным кольцом носильщики с грузом, рассчитывающие на помощь Бублона в перегрузке, но он, совершенно игнорируя их присутствие, обратился ко мне:

- Студент! На засыпку - выложи обществу анекдот про медиков.

Это был желаемый всеми перерыв в труде. Ответственность за перерыв в работе полностью брал на себя Буба. Я не мог им отказать в этом. Но выдавить что-то желаемое из себя, когда все мысли были о еде, о том, как же выжить в этом зверином мире - как это возможно? Помоги мне Господи в этой неожиданной ситуации!

- Профессор студентам на лекции внушал: "Врач должен быть не брезгливым и наблюдательным. Показываю" - он втолкнул палец в задницу трупу и с аппетитом облизал его.

Зеки хохотали дружно и громко. Не смеялись только Бублон и Выродов.

- Кто повторит? - Спросил профессор у студентов. - Продолжал я рассказ. - Выскочил один румяный и услужливый. Повторил четко действия профессора, стойко поборол брезгливость, улыбнулся даже и заглянул в глаза профессору для одобрения.

- Вы не брезгливы, молодой человек. Это большое достоинство - Отметил профессор. - Но не наблюдательны! Палец я пачкал указательный, а облизывал - средний.

Теперь смеялся Выродов, Федя Бублон только одобрительно кивнул головой и хитро прищурился.

- Садись! Отдохни. - Тоном, не допускающим возражения, пригласил он меня, указывая место рядом с собой. Остальных отослал небрежным жестом.

- Ты почему не работаешь лекпомом или хоть санитаром?

- Не пригласили...

- Сам добивайся. Ты не у тещи в гостях! А не будешь добиваться – подохнешь!

- А ты как узнал, что я студент?

- Я - ВОР. И тем горжусь. Эта специальность – единственная, из всех меня привлекает и устраивает. Мы должны все знать. И мы всё знаем - разведка у нас работает по высшему классу. Да у тебя и на роже прописано большими буквами - «студент». А Босс тебе кто? Земляк?

- Не знаю я никакого босса!

- Ну и хрен с ним, с этим Боссом. Ты знаешь, студент, расскажи мне лучше, как вас в институтах учат. Как там учителя уроки задают. Кто такие «профессоры»? А кто – «доценты»?

Его интересовало все о жизни и быте моего слоя общества. Он был пытлив и дотошно любопытен.

Наша беседа затянулась. Трудовая жизнь в карьере замерла. Рабочие в живописных позах расположились по всей территории карьера и блаженствовали, наслаждаясь неожиданным отдыхом. Помощники бригадира нервничали и не пытались это скрывать. Вот один из них нерешительно направился к нам, но замер на полпути, будто наткнулся на барьер с холодным взглядом Бублона.

Я же, чувствуя напряженность обстановки, не мог спокойно усидеть на месте. Но вот почти бегом с ловкостью акробата с верхней площадки спустился бригадир в сопровождении двух телохранителей. Он жестом отшвырнул меня к носилкам и вплотную приблизился к Горынину.

Буба беседу с начальством вел сидя, без тени замешательства, сохраняя чувство собственного достоинства. Бригадир же наоборот, нервно жестикулировал, то опускался на корточки, то вскакивал опять на ноги, призывая в свидетели своих телохранителей. Слов не было слышно, но смысл разговора был и так понятен. Особенно тревожными показались для меня несколько пассов в мою сторону.

Лебедка завизжала и двинула тележку вверх. Цепочка носильщиков монотонно потянулась к месту погрузки.

Когда бригада, несмотря на усталость, быстрым шагом, иногда даже с пробежкой приблизилась к проходной, бригадир разыскал меня взглядом в толпе зеков, и гипнотизировал так, что я чувствовал на себе его взгляд до самой зоны.

- Ну, сученок! Мало тебе не будет. - Высказался рядом идущий. Что означали его слова и что ожидает меня в будущем знать не мог никто.

Аркадий происшествие рассудил по-своему:

- Бублон - фигура! И портить отношения с ним из-за тебя бугор не станет. Но постоянно все же будь начеку.

Через насколько дней, когда сигналом, извлеченным ломиком о подвешенный обрезок рельсы, мы были согнаны в нейтральную зону на время отпалов забуренных скважин для безопасности от камнепада, радуясь короткому отдыху, ко мне подошел Буба.

- Студент - анекдот!

Резал слух приказной тон, настораживала опасность, не было у меня в запасе и анекдота. Да и какие тут к черту анекдоты, когда кроме мысли о куске хлеба ничего в голове нет.

Но отказываться я не посмел, выразил то единственное, что кажется было у меня на тот час в голове. И в этом была и моя скрытая бунтарская суть:

- Мне осталась одна забава - пальцы в рот и веселый свист!

Прокатилась дурная слава, что похабник я и скандалист!

Ах, какая смешная потеря!…Много в жизни смешных потерь.

Стыдно мне, что я в Бога верил. Горько мне, что не верю теперь.

Остатки есенинской лирики еще каким-то немыслимым образом удерживались в моей голове, были часто моим кодом для того, чтобы хоть на несколько минут убежать от действительности, отвлечься, да не сойти с ума.

В глазах ошарашенных арестантов было столько удивления, какого-то чисто детского изумления, что я понял - стихи дошли до их сознания, приняты ими с подъемом и радостью. И что я попал именно в ту единственную точку восприятия, которая еще открыта была в их сознании.

Мой голос высокий, звучащий почти на уровне фальцета, с легкой дрожью, неузнаваемый и мной самим, я слушал будто со стороны, будто произносил это не я, а кто-то совсем чужой. Я оказывается и немного грассировал, как-то не совсем четко произносил буквы «Р» и «Л»! Да и сам я находился по отношению к себе самому почему-то значительно дальше, чем все эти оборванцы, окружившие тесным кольцом и Бублона, и меня.

Страх сковывавший меня от того, что я собьюсь, забуду в самом интересном месте какое-нибудь слово, строфу, мысль, вдруг прошел, голос окреп, перестал дрожать и принял тон будто бы еще выше.

… - Дар поэта рябкать и карябать – роковая на нем печать!

Розу белую с черною жабой я хотел на земле обвенчать.

Пусть не сладилось, пусть не сбылись эти помыслы розовых дней,

Но коль черти в душе гнездились – значит ангелы жили в ней!…

…Положить меня в русской рубашке, под иконами умирать!

Я выпалил одним духом все стихотворение Бубе, казалось превратившемуся весь в слух, как говорят - в одно большое ухо, и притихшему его окружению.

Потом на "бис" – я попытался рассказать еще и "Письмо к матери", но сбился и на мое счастье - мое выступление прервал сигнал - на работу.

Буба требовал продолжения. Я выдавал его запыхавшимся голосом в минуты, когда высыпали носилки с камнем в вагонетку.

Потом в эти же короткие промежутки повторял опять "Мне осталась одна забава".

К концу рабочего дня без единой запинки Бублон сам повторил мне все стихотворение.

Он был необычайно способен. Мне еще несколько раз в лагерях приходилось встречаться с ним. И я отмечал про себя, как он прогрессирует, занимается самообразованием общаясь с людьми неординарными, шлифовкой себя и внешне, и внутренне. Но, удивительное дело, приобретая внешний лоск, шлифуя свою речь и манеры, обращая внимание на себя и мягкостью и вежливостью в обращении, Бублон остался настоящим зверем и циником. И это открывалось внезапно и неожиданно.

Несколько раз он приглашал меня зайти к нему в гости в барак, но прорваться в его апартаменты мне так и не удалось. Можно было пройти первое заграждение - вход в барак - оберегаемое мощными дневальными. Но дальше отделения "специалистов" одеялами завешанная "малина" строго оберегалась от посторонних глаз бдительными «шестерками» из числа избранных.

Я убедился, что Бублон и не желал видеть меня у себя, несмотря на приглашения. В жилой зоне он даже просто и не замечал меня, тут он был совсем другим в присутствии своих товарищей.

Аркадий говорил, что вся отгороженная часть барака, где располагалась "малина", была обставлена с невиданной для «Известкового» роскошью. На постелях у них всегда чистое белье, масса подушек, шелковые ватные одеяла. На столах - ярко начищенная металлическая посуда, коврики на стенках и безделушки на тумбочках. И все это рядом с вопиющей нищетой общего барака! В бараке всегда пахнет едой так, что кружится голова.

Проходило между тем короткое заполярное лето. Приближалась пора, о которой мы старались не думать. По ночам мы уже и сейчас дрожали от холода. Печи уже понемногу начали топить, но тепла от этого не прибавлялось - был только чад. Уголь привозили сюда мелкий с большой примесью породы и серы. Серный дым часто опускался пеленой от печей обжига в карьере, шлейфом закрывал зону и пропитал барак запахом серы еще с лета. И, казалось нам, что еще только оставить тщедушную оболочку тела и мы уже в аду.

Однажды ночью перед самым подъемом мне приснился сон. Я не смог его запомнить утром после подъема и поэтому мучился весь день, как при потере чего-то очень ценного. По смятению души, по общему настроению, беспричинной тоске я ясно ощущал, что снилось мне детство, приснилась моя Родина. Детали же и сам сюжет напрочь выпали у меня из памяти. Я чувствовал себя обделенным, как никогда и даже обиженным. Там, в том аду даже во сне на несколько минут погрузиться в милую обстановку детства было счастьем и расплескать ее при толкотне подъема было серьезной потерей.

Но и сами воспоминания, частые сравнение прошлого с настоящим было так губительно для состояния души, что многие на этом фоне сходили с ума, кончали жизнь самоубийством или просто чахли день за днем на глазах у всех.

Работа в тот день мне казалась особенно тяжелой. Каждый шаг воспринимался с раздражением и мукой. Я силился забыть впечатления и не мог. Передо мной возникали одна за одной картины и ощущения из прошлой жизни и сравнение с текущей было поистине страшным. Между прошлым и настоящим была непреодолимая бездна.

Как тени сгибаясь под тяжестью носилок с камнем, мы механически методично независимо от того, где была на тот час душа, двигались и двигались, шаг за шагом из последних сил, каждый раз ощущая, что следующая серия шагов уже будет последней – не выдержит сердце..

Вот наконец прозвенел сигнал перерыва для взрыва. Мы свалились с ног там, где на тот миг оказались, безразличные ко всему, без сил сдвинуться с места, чтобы с нами там ни случилось,

Но нас заметили сверху. Один из шестерок бригадира палкой по спинам отогнал нас за угол скалы, почти под самую вышку охранной зоны и сам распластался тут же на теплом каменном откосе.

Рядом – метров в десяти от нас плескалась темно-зеленая фосфоресцирующая вода речки, дальше еще - метрах в тридцати - другой берег, дикий из-за переплетенных веток зелени на фоне белых скал молчаливой, мрачный и угрюмый. Как непохожи друг на друга два берега реки!

Прозвучал взрыв, за ним - другой. В воду со смачным шмаканием посыпались каменные осколки. Голова сама, без моего желания, втягивалась в плечи, тело сжималось в комок.

- Ага! Жив еще инстинкт самосохранения! Умирать-то еще не хочется!

И вдруг; в полустах метрах от берега на прогалине между кустов появилась детская фигурка. Как мираж, как сон! Она была неправдоподобно ярка - в розовой кофточке, красной шапочке, на фоне сочной зелени! И так заметалась на тропинке, испуганная внезапно прогремевшими взрывами и камнепадом! Появление девочки было настолько неожиданно, что мы все вскочили на ноги, готовые мчаться на помощь.

Детский вопль и женский голос прозвучали одновременно:

- Наташа-а-а!

Фигурка исчезла, растаяла, как мираж! И мы, только что волею Провидения заглянувшие в другой мир, погрузились в свою обыденность. Бригадирский помощник пинками поднял нас на ноги и погнал к носилкам. А мы все вглядывались в зелень противоположного берега в надежде увидеть вновь это чудо.

Я спотыкался, сгибаясь под тяжестью ноши. В плечи врезалась сбруя. А душа - смущенная, растревоженная - терзалась, вырывалась из тела, плакала навзрыд.

В короткое мгновение Фата Моргана я побывал в прошлом.

Я явственно каким-то внутренним зрением увидел Карачун моего детства.

На четырнадцатой линии Пущи-Водицы, что под Киевом, там где по кольцу разворачивается трамвай в обратный рейс, кончается административная городская черта родного города. Несколько сот метров соснового леса отделили город от Горенки, милого села с таким домашним названием. Рынок около трамвайного кольца - место единения горожан с селом.

И почти сразу за рынком купа кустарника и кудрявых деревьев со свежей и сочной листвой укрывает неширокую тихую речушку с чистым и глубоким песчаным дном. Это и есть Карачун.

Никакие красоты природы мира не смогли во всей жизни отодвинуть в моей душе на второй план картины тихих плесов Киевской речушки с этим романтическим именем.

Я не видел нигде более прозрачной воды, травы на берегах мягче, зелени более ласковой. Никогда больше не приходилось видеть стрекоз почти всех цветов радуги на крылышках. Видел отдельно красных, синих, зеленых. Но, чтобы всех цветов радуги сразу, в одном месте - нигде больше!

Нас четверых - от двух до шести лет - мама собирала едва только летним утром на солнце прогревался песок и вела, как на праздник, на Карачунские пляжи. Еду мы с собой не брали – ведь совсем рядом был рынок с отменными фруктами, молочными продуктами и сладостями.

Каждый поворот чудо-речки таил в себе столько загадок и прелести, что целыми днями нам не нужно было других развлечений.

Когда судьбе было угодно подарить мне опять свидание с Киевом, я как на встречу к любимой, поспешил в Пущу-Водицу, на четырнадцатую линию, полюбоваться Карачуном.

Но меня ожидало разочарование одно из самых сильных, которые неизбежны в поисках свидания с прошлым.

Карачун исчез. Деревья были вырублены, уничтожены кусты, вода смешана с грязью… Небольшая ложбинка поросла сочным бурьяном и источала неприятный запах загнившего болота.

На кладбище Пущи-Водицы я не нашел могилок, похороненных там родственников. Не поклонился их праху.

Но зато побывал на месте захоронения дорогого мне Карачуна.

- Нужно же! У них даже электроплитки есть! - Воспоминания о давно забытых предметах роскоши шевельнулись в мозгу.

Я понял, что подсознательно лучшая часть моего "Я" старается другую половину "ЭГО" увести от мысли о том, что кусок хлеба, принесенный мне Аркадием, кроме мякиша, вдруг исчезнувшего в моем желудке, должен был иметь еще и корочку - самую сытную часть хлеба. Мысль о том, что этот кусочек, который он принес мне, была лишь маленькой частью краюхи, полученной им за его труд, начала располагаться где-то в моем мозгу.

И вдруг мне стало обидно до конвульсии в горле.

- Он принес мне так МАЛО! И еще и от этого - моего - кусочка отщипывал что-то для себя! Из моей доли!

Я низко опустил голову, стараясь глазами не выдать себя, сознавая постыдность своих мыслей.

Тут только я заметил, что хлеб я заглотил, совершенно не ощутив его вкуса. Аркадий же напротив - посасывал маленькую крошку с блаженством на лице.

- Вот так ты себя сам и наказал! - Почти кричала в жадное мое сознание моя лучшая часть души.

- Бессовестный подонок! Голодный человек, как другу, принес часть своей добычи, поделился с тобой, а ты его же осуждаешь.

Мне стало стыдно и тоскливо. Спустя долгое время молчания я, наконец, смог придти к состоянию душевного согласия и равновесия.

- Спасибо, Аркадий! Ты настоящий друг.

- Да что там…

Спустя короткое время он добавил:

- У нас дома батя всегда матке "спасибо" говорил.

В этот день был праздник "сытого пуза". Так назвал электрик Кукса - напарник Аркадия.

Нам выдали двойную пайку хлеба в возмещение поста в один из предшествующих дней, когда хлеба в хлеборезке не оказалось. В довершение, для полноты счастья мы получили в этот день и месячную норму сахара.

Было его на каждого чуть больше стакана - сырого, желтого продукта давно забытого вкуса.

Мы сумели сохранить по кусочку хлеба к супу, и было удивительно и радостно откусывать по маленькому кусочку и сопровождать его ложкой перловой жижи.

Потом мы проглотили сахар почти незаметно для себя, запив помоями от вымытого котелка. А затем, сытые и разомлевшие, но дрожащие от холода сидели на завалинке, изредка обмениваясь фразами.

- Как будем зимовать? Одежда летняя, сами жиру не накопили, a морозы воркутинские, говорят, бывают за 50 градусов!

- Что нам заботиться! Начальник обеспечит. - Тоном опытного лагерника возразил я.

- Я был в каптерке - там почти ничего нет.

- Подвезут! Не нам же об этом заботиться...

- Мне кладовщик говорил, что бушлаты привозили и брюки ватные, а Гаркуша их отдал каким-то варягам. Говорит, что для его контингента достанет б/у. Так дешевле будет…

Я смолчал. Оптимизма не было и говорить не хотелось. Нужно было просто, не задумываясь ни о чем, терпеть.

- Юр? А невеста у тебя была? - вдруг неожиданно спросил Аркадии.

Вопрос провоцировал на возвращение в другое время. Я знал, что эта тема очень нежелательна, но вопрос требовал ответа и Аркадий вопросительно ПОКОСИЛСЯ.

- Нет. Я себе не разрешал заниматься личными делами. Я знал судьбу, сам выбрал дорогу, а зачем мучить еще кого-то рядом!

- Это что? Вроде судьба профессионального контрика?

Он замолк, углубившись в воспоминания. Лицо, мечтательно мечтательно оживившееся, приняло обреченный и мрачный вид.

- А я женился. Три недели прожили с женкой, а потом ее в Германию вывезли. Так и не знаю, где прислонила голову - никаких вестей.

А потом помолчав:

- Ее отправили назло мне, когда я в лесу был... Партизанил.

Вот тебе неожиданный поворот! Аркадий - партизан!

Я чувствовал, что нельзя сейчас углублять тему. Было холодно. Мы дрожали и от пронизывающего ветра и от возбуждения.

Продолжение беседы отложили на потом. Если бы я мог предполагать, что "потом" у нас уже не будет!

Утром темно-синее, почти черное, небо преобразило окрестности до неузнаваемости.

Скалы карьера, вышки с замерзающими на них "попками", толпа людей около вахты выглядели игрушечными на фоне затаившейся, готовой к атаке стихии. Звуки команд, сопровождающиеся витиеватым матом, звучали неестественно громко.

Мы со страхом поглядывали на небо. Лица были бледны с печатью ужаса в глазах. Природа приготовила для нас что-то катастрофическое. День мы все же оттрудились укорочено лишь на треть с небольшими перерывами, приносимыми шквалами ветра с дождем. Еще видно не полностью накоплена энергии! Еще откуда-то с запада подходили и подходили свежие силы, нависали все ниже и ниже черные тучи над сжавшейся в предчувствии беды землей.

И обрушилось все сразу. Прозвучали взрывы в карьере и, сразу же в ответ: вспышки молний, раскаты грома, камнепад с неба и лавина воды. И наступил конец света! Светопреставление!

Мы мчались по скользкой дороге домой под защиту проволочной ограды, вонючих бараков.

Сталкивались друг с другом, падали, ползли на четвереньках, поднимались мокрые, перепуганные и уничтоженные, готовые уже к гибели в ледяной пучине. В бараке ожили! Пришли в себя. Сбрасывали с себя мокрую одежду, выкручивали прямо тут же, под ноги, потому что в барак все набивались и набивались мокрые дрожащие люди. Не в силах согреться, метались по бараку, сбивая с ног друг друга, переполненные страхом и ненавистью друг к другу. Переодеться не во что! Сменной одежды у нас нет. Все, что мы имели, было на себе и во время отдыха и на работе.

Omnia mea mekum porto! (Все свое ношу с собой.)

Мы не обедали. Даже таким голодным, как мы страшно было подумать о том, что нужно идти к кухне в очередь за супом.

Потом погас свет. В бараке стало темно и тихо. Показалось, что стало еще холоднее.

- Электрики на выход! – Прозвучала команда у дверей.

- Электрики на выход! - Хором прокатилось по бараку.

- Электрики-и!-и! - Уже со злостью, с ненавистью, светящейся алым светом в кромешной тьме барака.

Кто-то пробирался через толпу мокрых тел, сопровождаемый руганью. С другой стороны еще один. Где же Аркадий?

Прошла целая вечность дрожи в темном, холодном, вопящем дикими голосами бараке.

И вот свет! Яркий, может из-за того, что глаза привыкли уже к темноте. Может из-за повышенного напряжения.

- Ура-а-а-а! – Орали в несколько сотен глоток с надеждой на ужин и тепло. Будто свет мог решить какую-то из наших проблем. Почему такой яркий свет? Тогда впервые в моем мозгу родилось страшное предчувствие.

Когда свет опять погас, опять загорелся на несколько мгновений и снова мы очутились в кромешной тьме, я внутренне уже чувствовал, что будет вскоре ЭТА весть.

И дождался!

- Электрика убило!

Я уже понял тогда, что это был Аркадий.

Позже обычного по техническим причинам кормили обедом. Сновали по бараку тени с посудой. Чавкали рядом, с жадностью поглощали пищу... Природа, совершив свое притихла.

В бараке курят по очереди. Обсуждали необычный день. Я сидел на нарах, не двигаясь, пребывая в состоянии отупения.

Потом вспомнили обо мне. Кто-то услужливо предложил котелок и ложку. Помогли подняться, целой толпой сопровождали меня к кухонному окошку. На улице погода стала тихой и мягкой: будто почувствовала вину за причиненный разгром.

Окошко на кухне уже оказалось закрытым. Я в нерешительности остановился, оглядел группу сопровождения и готов был повернуться назад.

Но не тут-то было! Меня отодвинули в сторону и в несколько кулаков требовательно и нагло застучали о дерево кормушки.

Из кухни аппетитно пахло жареным луком.

Окошко открылось и две квадратные удивленные рожи в белых колпаках выглянули и оглядели собравшееся общество.

Говорили все сразу и понять нас было невозможно. Но, уже через минуту жирная рука из окошка схватила мой котелок и почти сразу же вернула наполненный густой перловой кашей, сдобренной растительным маслом. Магическое слово "смерть" действовало безотказно.

Такого богатства за весь период моей лагерной жизни у меня в руках не было.

Я рефлективно с жадностью тут же, не отходя от кухонного окошка, проглотил несколько ложек каши, не замечая вожделенных взглядов, сопровождавших каждое мое движение, доходяг.

Они завидовали! Завидовали сытной пище в моих руках, даже доставшейся при таких диких обстоятельствах!

- Что же я делаю?

Мысль эта остановила глотательные движения. Я забился в истерике, прислонился головой о дерево стены, присел на корточки, обняв колени, залился слезами

Котелок и ложка перекочевали в руки другие...

...Должно быть я издал какой-то звук.

- Дед! Ты чего? - передо мной стояли оба внука, с удивлением меня рассматривая.

Эх, Бибо-Бибо! Если бы ты только знал, из какой клоаки ты меня сейчас извлек! Но мне еще нужно там бывать – там остался Аркадий!..

Утрам на разводе я подошел к дежурному офицеру с просьбой на несколько минут сходить в морг - будку из почерневших досок на самом берегу реки - попрощаться с другом.

- Не положено. - Холодно ответил страж порядка.

Так началась моя жизнь без Аркадия.

Кто и где похоронил его я так и не узнал. Указали только направление к кладбищу за зоной.

Жизнь осложнилась и быстро катилась по нисходящей к логическому завершению. Сопротивление потеряло всякий смысл.

Умирали на ходу доходяги. Одни в карьере, в упряжке с носилками в руках, других выносили утром из барака. Это стало обыденностью и не вызывало ни малейшей реакции окружающих.

Смирился и я со своей судьбой. Уже несколько сот метров до карьера я мог преодолеть только отдыхая несколько раз.

После смерти Аркадия пропал его котелок - ржавая банка. Опять из жалости соседи делились со мной посудой. Иногда в обмен на обещание курева из будущей посылки, иногда за пару ложек каши. Это, естественно, снижало калорийность потребляемой пищи. В питании явно недоставало витаминов.

Меня начал преследовать фурункулез. Особое беспокойство вызывал огромный чирь на лбу над правым глазом. Нарыв усилился, разъедаемый известковой пылью.

Днем я носил на лбу повязку из полы гимнастерки. К утру на лбу образовывалась опухоль, распространившаяся и на глаз. В санчасти никакую помощь мне оказать не могли: не было медикаментов, не было и специалистов.

Этого не хотело понимать начальство, никакой медицинской помощи никому в лагере практически не было. Но утром на разводе присутствовала мощная фигура в белом халате под модно отстроченной телогрейкой.

Но однажды...

Неожиданно был объявлен санитарный день. Выход на работу в тот день был ограничен бригадой обжига.

Дневальные поспешно выбрасывали груды тряпья из барака, выметали кучи мусора, давили расползающихся насекомых.

В центре жилой зоны зажгли костер и ветер уносил в долину над рекой мощный зловонный дымный шлейф.

Их уст в уста передавалась новость: «Приехала ведьма!»

После обеда за столами, расставленными недалеко от вахты, расселась комиссия.

Гаркуше досталось место в самом конце стола, начальник режима лично возложил могучую руку на стопку формуляров - личных дел заключенных. "Главный врач" - Богдан перекладывал скорбные листы.

Обследуемые раздетые до пояса и, посиневшие от холода, под командованием нарядчика Лапшина выстроились в линеечку, приготовленные к осмотру.

Моя личность сразу обратила внимание на себя главного действующего лица - небольшой, пожилой женщины в очках с седой копной волос над худеньким личиком.

Она вышла из-за стола, приказала мне снять и нижнюю часть одежды, развязать и повязку на лбу, оголить нарыв над глазом, разъеденный известковой пылью.

- На ягодице жировой слой отсутствует, цвет кожи - серый. Вес неполных килограмм до сорока - госпитализировать! - Диктовала она громким, скрипучим голосом для записи в протокол.

- Да видно не зэки присвоили этой даме звание «Ведьма»…Она вполголоса, подчеркивая тем, что говорит не для записи в протокол брюзжала, поворачивая голову в сторону Гаркуши:

- Не кормил ты их, капитан! Кто только у тебя в каръере работает? Вот эти что ли? - И показывала большим пальцем руки в сторону нарядчиков. - А ты же советский офицер! Тебе дело поручили, а ты свинство развел!

Гаркуша молчал насупившись.

Нас, отобранных комиссией для срочной госпитализации, оказалось более полусотни. К нам сразу же потерял всякий интерес старший нарядчик и мы поступили в распоряжение «главного врача».

"Вшивая команда" - нас так окрестили в лагере - была отведена в баню за зоной, обмыта достаточным количеством воды с вонючим жидким мылом из рыбы, взвешена на товарных весах и переселена во вновь открытый барак - названный "санитарным", который раньше пользовался как изолятор с недоброй славой.

Нашлись для нас и матрацы, набитые слежавшимся сеном, такие же подушки и тонкие байковые одеяла, оставшиеся видно из солдатских казарм военного времени.

Доходяги сгрудились в центре барака, боясь подойти к обустроенным и непривычным нарам. Потом пришли в себя и бросились в драку для завоевания лучших мест.

Много дней я лежал на верхнем этаже двухэтажных нар, безучастный ко всему, без желания двигаться и абсолютно без сил.

Гарантийные пайки в 350 грамм мокрого хлеба нам выдавали прямо на нары и уже через несколько минут от них оставалось только воспоминание.

К субъектам, пытающимся оставлять кусок хлеба до обеда, относились осуждающе.

Слезать с нар необходимо было только в обед, когда разливали по алюминиевым мискам жиденький суп со следами каких-то загадочных круп и сушеных овощей с приторным гнилостным запахом, приходилось покидать свой насест. Может и суп приспособились бы постепенно как нибудь выпивать прямо на нарах, но природа настойчиво требовала еще общения с внешним миром.

Многие из "Вшивой команды" не могли дойти до общественного туалета для исполнения процесса дезификации и вся площадь вокруг крылечка больнички была изгажена. Нам уже было все равно. Стыд пропал. Отсутствие сил оправдывало даже такие постыдные поступки. Начальник режима - сержант - вначале ругался хриплым простуженным басом, потом махнул рукой...

Лежащий рядом сосед однажды не доел хлеб и часть куска протянул мне.

- Не хочется...

Я отказался потому, что чувствуя тоже, что ощущение голода было и у меня уже на исходе.

То ли пришло время необратимости процесса истощения организма, то ли подступала болезнь...

Сосед исчез на следующий день. Слез с нар на обед, с трудом выбрался на крыльцо и не вернулся обратно. Его место занял другой доходяга. Безликий, без имени, всем чужой, как и все мы, с неизвестным прошлым и совсем без будущего.

Как-то лежа с отрывками мысли в невесомой голове я представил себе жизнь не прямолинейным отрезком времени, а цепочкой непрерывных колебаний, как у огромного загадочного маятника.

В одну сторону волной сносит - к сплошному чередованию неудач, в другую - неизвестно из чего складывающуюся цепь благополучных мгновений.

В графическом изложении мне представлялось это похожим на подушку, что была под моей щекой. На ней - полоса темная, полоса светлая.

На грязной подушке полосы были едва различимыми, чуть просматривались, мешались с пятнами какого-то подозрительного цвета и дурного запаха.

Я отогнал мысль от подушки и решил представить себе качели. И себя на них. Тотчас затошнило - я в детстве плохо переносил катание на качелях.

Уж лучше пусть будет маятник.

Мая судьба вынесла тогда меня почти в крайнюю позицию моего маятника - влево.

Еще день-два и будет крайняя точка.

«Во что бы то ни стало нужно крепиться для того, чтобы пережить еще эту пару дней» - Настойчиво будто молоточком стучала мысль, самостоятельно пришедшая в голову откуда-то, будто извне.

Худо было на работе в карьере.

Тяжело, голодно, жизнь в постоянном страхе получить палкой по спине от шестерок бригадира, или по носу от Выродка, а к осени - уже и холодно….

Но лежать на нарах, стараясь не допускать в сознание страшные мысли, способные свести с ума, - было во сто крат тяжелее.

Как медик, я понимал, что природа, с любовью создавая человека, щадила его. В особенно страшные мгновенья, когда боль оказывалась выше способности терпеть – Кто-то Милостивый - отключает наше сознание.

И я уже был готов к отключению.

Эти два последних дня – это и есть граница.

Это кульминация моей жизни.

Да какое «или»? Что для меня еще может быть?

Крайняя точка в моем состоянии - это конец.

Если переживу ее – еще может наступить полоса везения – моя светлая полоса!

На следующий день я уже не спускался с нар. Не было сил, напрочь исчезли все желания.

И еще один день... Завтра!

А вечером санитар вернул мне сознание, похлопав по щекам, и в ослабленные руки передал небольшой пакет. Что-то завернутое в промасленную, линованную бумагу из детской тетрадки.

- Босс тебе передал.

Я держал в руках пакет, и в голове не укладывалась очевидность происшествия.

- Почему Босс? Почему мне?

В пакете были два ломтя хлеба, с уютно уложенным между ними кусочком вареного мяса.

- Это оленина. - Объяснил санитар сглатывая слюну.

Мясо я сразу же спрятал в рот, чтобы не смущать мое окружение, кусок хлеба заглотил сразу почти не разжевывая.

Другой разломил на мелкие кусочки и раздал соседям по нарам. Они долго смаковали гостинец, не глотая, закатывая глаза от удовольствия.

Запах настоящего вареного мяса придавал и хлебу неповторимый запах и вкус.

На меня же больше всего подействовал вид бутерброда. Тонкие ломти хлеба, разрезанные настоящим ножом, завернутые в бумагу, напомнили мне студенческие бутерброды.

Бумагу у меня выпросили соседи, которым не досталось угощений...

Я лежал без сна на нарах, стараясь осознать свершившееся.

Почему Босс? Почему мне? Почему это произошло именно в день, когда в сознании моем маятник достиг кульминации? Что это было? Рука судьбы? Значит уже началась светлая полоса везений? Значит, еще можно будет пожить немного на этом свете?

На следующий день я уже смог спуститься вниз и даже постоять на крылечке, вдыхая свежий холодный воздух. Ушел на нары, когда головокружение стало опасным и от холода тело задрожало, как вибратор.

Старший санитар, хозяйским взглядам окидывая барак, выделил меня из общей среды и спросил?

- Ну как, Витек, пообедал?

Я не стал поправлять его. Витек, так Витек, но отметил внезапное изменение отношения к своей особе.

На следующий день в моей миске уже и суп оказался значительно гуще, чем у других. Это отметили и соседи и, как ни странно, восприняли без всякого недовольства.

В этом мире была естественным явлением элементарная неправда при распределении материальных, жизненных благ. Кого-то почему-то отметили, кого-то выделили из общей среды - значит так нужно, так «положено»!

А еще через день старший санитар, чем-то озабоченный, быстро вошел в палату и заторопил меня:

- Витек! Спускайся быстро! Одевайся.

Я слез, оделся и вышел с немым вопросом во взоре в пристройку, которую претензионно называли "кабинет старшего санитара".

Мы с ним молча прошли через вахту и направились к дому режима. Там же размещены были контора и штаб надзирателей.

Оказалось, что мне опять пришла посылка из дому.

На этот раз инициативу быть моим доверенным лицом взял на себя старший санитар и мне ничего не оставалось, как полностью ему довериться.

Его звали Хлыст. Я не знал его имени, да и фамилию тоже уже давно забыл. В других условиях он был бы хорошим администратором, как, впрочем, и сделался им даже и там, в больнице штрафного лагеря. Он никогда не повышал голоса, разговаривая с подчиненными, но никто никогда не посмел бы его ослушаться. Команды выполнялись быстро и безукоризненно точно. Я не видел, чтобы он сам что-нибудь делал руками. Он организовывал, руководил.

Он присутствовал при получении пищи на кухне для больных и хлеба из хлеборезки, один сопровождал продукты при доставке их до больницы и ни одна лихая голова, от голода потеряв чувство самосохранения, не решилась совершить кражу или бандитское нападение на продукты.

С ним уважительно разговаривал Богдан - главный врач лагеря и даже сам начальник режима лагеря – старший лейтенант, а тем более - старший нарядчик Лапшин.

Хлыст был вором и гордился этим званием.

По неписаному воровскому уставу ворам нельзя работать, нельзя было и есть из одного котелка с "мужиком". За нарушение - автоматически этот "недостойный", откушавший с вором из одной посуды поднимался в глазах присутствующих до ранга тоже "блатного".

Хлыст почти целый месяц ел со мной из одного котелка, с вызовом поглядывая на присутствовавших при этом санитаров.

Так он отблагодарил меня, фактически возведя и меня в ранг «вора», за доверие распоряжаться продуктами из посылки.

Я оговорил только просьбу чем-нибудь угостить из посылки босса. Хлыст молча кивнул головой и сам лично выполнил обещание. Больше об этом мы с ним не вспоминали.

Еще через неделю меня пригласил к себе главный врач и официально приказом назначил фельдшером больницы. Он выразил при этом еще удивление, как это я - студент-медик - не работаю до сего времени по специальности.

- При недостатке в кадрах каждый специалист должен быть на своем месте! - Заявил он авторитетно. - Мы еще с тобой операции будем здесь делать. Не возить же с аппендиксом больных в город! Инструмент у нас есть, спирт выпишем, сколько нужно, а что наркоза нет, то не мы виноваты - нас не обеспечили. В лесу обходились же без наркоза. Мне самому палец топором оттяпали. А вместо наркоза - стакан самогона.

Приказ о моем назначении Хлыст воспринял молча.

Утром он поднял меня раньше других, приказал санитару передать мне ведро, швабру и рассказать, как и чем принято на «Известковом» мыть полы.

По положению старший санитар должен был бы подчиняться фельдшеру, но у нас было все наоборот, как все в этом мире. Хлыст отвечал за больницу, ну а я - за чистоту в ней. Больше отвечать было не за что! Все равно лекарств не было, лечить больных было нечем, а главный врач в дела больницы не вникал, вообще ее игнорировал. Он изредка вел прием в поликлинике и еще в белом халате присутствовал на разводе, никак не вмешиваясь в его распорядок.

Принимался я за полы, когда больные, расправившись с хлебом и запив водой, укладывались на нары поваляться для "утрамбовки" пищи. Уходила на прогулку и наша аристократия - блатные - сифилитики. Их было трое. Три кровати стояли в углу барака с отдельной, личной посудой на тумбочке.

Их угол я мыл всегда с хлорной известью.

Вода была холодной, от извести слезились глаза, вызывала злость неопрятность больных: они с цинизмом и неуважением к сотоварищам плевали на пол, окурками обожгли тумбочку, измусорили весь угол.

Посылка была съедена быстро, мое назначение на должность оказалось фикцией, у Хлыста по этим причинам резко начало меняться ко мне отношение.

Хуже того, зависть больных – всего контингента больницы к моей «головокружительной» карьере и возросшему авторитету начала превращаться в злорадство. Доходяги, злые и жадные, тонко улавливали смысл слов, их оттенки и интонации и просчитывали развитие отношений вперед, ускоряя и смакуя развязку..

Пришло время, когда маятник перевалил через центральную позицию – его апогей и начал набирать скорость в размахе влево.

Еще может так протянуться несколько дней, ну пусть неделя, и я знал, чувствовал всей своей иссохшейся кожей, неминуемо настанет пик, будет нарыв для накопившейся злобы, будут, как штукатурка с потолка, валиться на мою голову еще какие-то беды.

Пользуясь правом своей должности, я перебрался на освободившееся место на нижних нарах. Для того, чтобы ничего не напоминало мне о каких либо полосах в жизни, заменил матрац на такой же, как и был у меня, но только одного, пускай даже черного, цвета, и подушку на цвета хаки, но так и не смог избавиться от своей новой теории маятника.

Я сам себе заппланировал и задал жизненную программу!

Просыпался утром, втягивал голову в плечи и ожидал, какая беда и откуда свалится на мою голову.

Я уже сам себе наговаривал неприятности и как мощный магнит притягивал все беды.

А в тот день выпал первый снег.

Утром я пошел за водой и не узнал лагерь. Зона наконец стала чистой, белой и даже уютной. Небо засветилось на юге свежим розоватым цветом. Солнышко из-за горизонта сообщало нам, что оно еще далеко не ушло, что помнит о нас.

Если бы не ограда с грозными вышками на фоне такой красоты, лагерь выглядел бы мирно, как картина на рождественской открытке.

Воздух был свеж - дым от печей уносило куда-то дальше на запад.

Пар свежей струей, будто даже светился, вырываясь изо рта при выдохе.

Уже к обеду в больницу привели из карьера двоих обмороженных. Один из них молча попил кипятку, зажимая кружку в дрожащих руках, прямо в одежде забрался под одеяло и затих.

Второй - высокий, худой, все вырывался из рук санитаров, хрипло матерился и стремился вглубь палаты с явно агрессивными намерениями. Это был приятель Аркадия - электрик Кукса.

Он никого не узнавал и не слушал.

Для меня было тогда открытием, что мороз около 8 градусов может так сильно повлиять на психику ослабленного человека.

А после обеда один из сифилитиков потребовал от меня лекарств. Он стучал себя кулаком в грудь, пучил глаза, скалил зубы и громко кричал, заливая лицо пунцовым окрасом!

- Падло! Сам главврач лично мне "растирку" назначил. А ты обязан обеспечить – потому, что ты фершал. Вот плюну тебе в рожу - поделюсь сифилисом, как с родным братом - рядом будешь лежать и заживо гнить.

Хлыст молча достал из кармана ключ от амбулатории и отдал мне. Сифилитик в ожидании замолк.

Бутылка с "растиркой" стояла в шкафу, поллитровой своей статью возвышаясь среди мелких флакончиков.

Я хотел отлить лекарства на ватку и занести в таком виде тампон больному. Но ваты в амбулатории не оказалось. Кроме того, любили растираться все трое сифилитиков.

- Потребуют и эти - решил я и захватил с собой бутылку.

На вахте толпились рабочие бригады. Несколько человек уже вели под руки к нам в больницу, один еще сползал с бугра к вахте на четвереньках. К больнице устремилась целая группа в надежде на помощь. Санитары оттирали побелевшие руки, ноги, отпаивали кипятком и выпроваживали в барак. Принимать в больницу мы не могли - мест не было. И мы не имели права на госпитализацию без главного врача.

Я только записывал в журнал поступающих с единым диагнозом "дистрофия".

Нам было дано право устанавливать только два диагноза - грипп и дистрофия. Даже сифилитики по каким-то конспиративным принципам были зарегистрированы как "дистрофики".

Как только шум в больнице улегся, я вспомнил о лекарстве, которое я в спешке оставил на тумбочке. Сифилитиков на своих местах не было, бутылка с "растиркой" тоже отсутствовала.

Предчувствуя недоброе, я стремглав бросился в барак.

В тесном помещении сушилки было людно и чадно. Приторно пахло смесью спирта, ментола и камфары. Пустая, черная бутылка валялась у самого порога.

Меня сразу же заметили, узнали и приветствовали одобрительным гулом. Один из сифилитиков, шатаясь, поднялся с табуретки и шагая прямо через тела сидящих и лежащих в свободных позах на полу, направился ко мне, пьяным голосом выражая теплые чувства.

Я, захлопнул дверь сушилки, бегом бросился прочь.

О пропаже лекарства узнали только через три дня. Скандал был тем больше из-за того, что его намеренно подогревал старший санитар.

На второй уже день ко мне подошел - старший дневальный из барака - грузин с хищным жестоким лицом по прозвищу «Зверь» - и без подготовки потребовал еще "растирки". На мои возражения, высказанные дрожащим голосом о том, что ключи от аптеки хранятся у старшего санитара, а я только с его разрешения имею туда доступ, он ответил кратко:

- Жить захочешь - принесешь!

Зная его крутой нрав и авторитет в обществе «Известкового» я не сомневался в значительности слов.

На другой день меня из палаты вызвал сам Хлыст и кивнул головой на дверь.

На крылечке поджидали двое из свиты «Зверя».

- То, что Гоше пообещал!

- Я не обещал! У меня нет ключей!

- Лекарства ты же раздаешь в больнице? - напористо шантажировал меня один из шестерки. - Вот и нам нужно лекарство! И срок тебе до вечера! - И подтвердив свой ультиматум красноречивым жестом, шантажисты удалились.

Хлыст все видел и исподлобья, и проводил меня молча долгим, жестким взглядом. А у меня было впечатление, что ему определенно была известна тема переговоров, но он решил не вмешиваться, соблюдать нейтралитет и выжидать естественное течение событий.

Что мне было делать? Если раньше у меня была надежда обратиться за помощью и защитой к нему, авторитетному в человеку в тех кругах, то после его взгляда желание пропало всякое желание.

До вечера я постарался не выходить из палаты. Вечером двое из сифилитиков подошли ко мне:

- В барак сходим?

Я понял, что давление на меня организовано со всех сторон.

- Некогда! - Ответил я. И это был уже вызов.

Хотя я знал, что от длинной руки лагерной мафии мне спрятаться здесь негде, лучше уж идти навстречу своей судьбе, я все же улегся на нарах, притворился спящим, стараясь успокоить нервы и отложить решение хоть до утра.

- Ну какая разница, как погибать? - Пытался я убедить себя. - Ведь смертный приговор я в душе сам себе подписал давно. В безнадежной ситуации лагеря, штрафной зоны «Известкового» это были уже только жалкие попытки сохранить свое жалкое существование.

Вот так и поставила меня советская система на колени, загнала в угол и уничтожает грязными руками уголовников. А лагерная мафия решила лишний раз на моем примере показать всем, кто же здесь, в лагере действительный хозяин.

Я был не из их среды, был для них чужеродным телом, но пожелал выбиться в «придурки».

Все должны понять, что это «НЕ ПОЛОЖЕНО»!

Где же выход? Броситься под автоматную очередь на проволоку ограждения, подключенную к высокому напряжению, или шаг за шагом отступая замереть где-нибудь в углу барака?

Объявив войну советской власти, я готов был к смерти давно. Готов был к тому, что меня расстреляют, уничтожат, сотрут в порошок, но я не думал, что будут чужими грязными руками медленно топить в такой вонючей навозной жиже!

На следующий день главный врач в присутствии старшины – начальника режима - самолично произвел расследование "хищения лекарств из аптеки амбулатории" и вынес решение – списать меня на работу в карьер.

В этих условиях - это было официальное подтверждение смертного приговора.

И это понимали все от Богдана и Лапшина до последнего «шестерки» из общего барака.

Последнюю ночь мне милостиво разрешили переночевать в больничке, наказав утром явиться на развод для включения в бригаду.

Я лежал на нарах, безучастный ко всему, с отрывками мрачных мыслей в голове. Пытался молиться, но без признака света в душе у меня молитва не получалась.

Мне чудилось, что это совсем уже был и не я. Казалось, что чужое тело лежит на жестком матраце, а Я наблюдаю за всем происходящим со стороны.

Мне казалось, что близкое мне тело этого юноши: худое, изможденное, с остриженной головой и такой же бородой, с огромной опухолью над правым глазом в нарыве, разъеденном известью, с сочащейся сукровицей ранкой - тело такое знакомое, стало уже не совсем моим.

В памяти жило другое воспоминание, связь с другим человеком, юным и гордым, в среде любящих людей. Но то был уже давно тоже не я.

Был кто-то близкий с таким же именем. Но совсем, совсем не я.

Эпохи - целые эпохи разделяли существование этих людей в разных мирах и плоскостях.

- Господи! Да я же почувствовал, что схожу с ума! Это же элементарное раздвоение личности!

Я еще с кем-то из соседей о чем-то разговаривал, отвечал на какие-то вопросы каким-то не моим, а совсем чужим голосом, не вникая в суть разговора. И сам удивлялся тому, что это тело само разговаривает каким-то немыслимым способом, совсем автономно решая и обдумывая ответы.

Весь вечер больничная палата, возбужденная, неузнаваемая бурлила, двигалась, переругиваясь, упаковывая какие-то вещи, озабоченно хлопотала.

Это главный врач после обеда пришел и самолично по списку объявил, что к этапу в другой лагерь должны подготовиться почти все обитатели больницы «Известкового» лагеря.

В списки не попали только завхоз, трое сифилитиков, еще один санитар и я.

Этапники вдруг неожиданно обрели цель жизни, ожили и преобразились неузнаваемо. Они ревизировали свое имущество, паковали мешки, примеряли одежду, что-то латали, что-то завязывали в узелки. Вещей у многих из них оказалось неожиданно много.

Голос их приобрел тон живых и почти здоровых людей, слышались озабоченные речи, шутки и даже нерешительный смех.

Я ни разу в штрафной зоне не слышал слов с надеждой на волю. Штрафники там конечно мечтали и в своих мечтах уносились вдаль, но не дальше зон лагеря. Верхом их пожеланий были лагеря с "общим" режимом содержания, где они уже побывали и где было лучше, чем здесь, в этой яме.

И вот неожиданно, как по мановению волшебной палочки, внезапно начали осуществляться мечты сразу многих.

А утром за мной явился лично нарядчик. Чисто механически отправился я искать в его сопровождении свою хлебную пайку в общий барак, где была приписана бригада грузчиков. Меня в пути моем, (или это уже мне чудилось?) сопровождали злорадные взгляды.

С куском хлеба в кармане, не успев даже поесть, я занял место в рядах бригады перед самым выходом из зоны.

- Ну что, придурок, - кончилась твоя лафа? - Встретила меня враждебно бригада. Рядом со мной никто не хотел становиться. Со мной не разговаривали – мои, ничего не значащие вопросы, повисали в воздухе и оставались без ответа. Так окончательно подтвердилась неотвратимость угрозы.

Я был обречен.

Как же это произойдет?

По принятому уже ранее сценарию кто-то из стоящих рядом плинтовщиков опустит внезапно кувалду с длинной рукояткой на мою ничем не защищенную голову, а потом другой с максимальным сроком заявит надзору о совершенном убийстве или просто составят акт о несчастном случае на производстве?

- Аркадий - Аркадий! Как близко связала нас роковая судьба! Я уже вот-вот пускаюсь вдогонку за тобой...

Когда мы к карьеру уже прошли половину пути, нас догнал нарядчик. Он молча, запыхавшийся, потный подошел ко мне, взял за руку и под протестующее улюлюканье бригады, повел меня обратно к зоне.

По дороге объявил, что в последнюю минуту формирования этапа в больничный городок: из «Известкового» меня дописали в список отправляемых, как работника медслужбы для сопровождения больных.

Меня не пустили в зону за личными вещами – времени не было, не захотел ожидать конвой.

Да и какие могли быть у меня вещи!

Леха Лапшин, когда я становился в строй колонны, бросил вдогонку:

- Твори молитву перед своим Богом за Босса!

Когда вышли на гору из ямы «Известкового», я мысленно промолвил свое прощальное слово Аркадию.

- Прости друг! Встреча наша пока откладывается. Видно, по всему, еще немного приходится пожить и помучиться.

Колонна заключенных бодро шагала по неширокой дороге между кустарниками, слегка припорошенными первым снегом. Больничных доходяг было трудно узнать: лица их были оживлены, походка бодра.

Мне показалось, что и конвой относился к нам совсем иначе, более дружелюбно, чем то бывало обычно. Даже обычное предупреждение о том, что "шаг влево или шаг вправо считается побегом и оружие применяется без предупреждения" - прозвучало сегодня, как очередная шутка.

Конвоиры шутя добродушно подгоняли отстающих. Но вот один из больных, хронический астматик, вдруг задохнулся от порыва встречного ветра, забился в страшном лающем кашле, свернулся клубочком и плюхнулся на обочину дороги.

Собака, рванувшись на паводке, хрипло залаяла, обдавая больного слюной.

Конвоир едва сдержал пса у самой сгорбленной от страха и кашля фигуры.

Колонна остановилась, с ужасом ожидая решения начальника конвоя

Почему-то вдруг вспомнился обычай в древнем Риме жестом показывать решение о судьбе поверженного гладиатора: большой палец вниз - смерть, вверх - право на жизнь.

Начальник конвоя решил по-своему:

Прежде, чем я понял, что призыв касается меня, стоящие рядом в строю зашептали громким шепотом:

- Не ходи! Пристрелит обоих.

Обстановка была действительно острая. От строя заключенных до скорчившегося больного было метров десять – двенадцать. Больной сидел уже явно в нескольких шагах от дороги. Конвой уже имел полное право "применять оружие без предупреждения".

Но зачем? Потому, что так бывало? Говорили, что им премию платят за убийство заключенных при побеге.

Сколько случаев было на памяти каждого из нас исполнения таких «обязанностей» конвоем и даже с прямыми провокациями, убийств ослабленных или неугодных.

Но я вдруг поверил, что сегодня такой день, что ничего плохого произойти просто не может. Сегодня что-то большое и доброе опустилось на мир и люди почувствовали это даже в забытом Богом краю.

Люди подобрели вдруг, почувствовали силу доброты, ее красоту, подчинились ей и стали почему-то неспособными на злые поступки.

С моей помощью больной, все еще кашляя, поднялся и мы присоединились к колонне.

Мы медленно тронулись в путь навстречу неизвестной судьбе, подогреваемые надеждой на какое-то улучшение в своей доле.

Мне необходимо было наконец объясниться с Анатолием Ивановичем, больше того, я был обязан вновь завоевать его расположение.

Я убедил себя в том, что загадочный босс в «Известковом» и Анатолий Иванович Боос, одно и тоже лицо.

Нужно же было выяснить необъяснимые его поступки, оказавшие такое большое влияние на мою судьбу.

Необходимо объяснить ему, что я очень благодарен ему, что я вовсе не чурбан бесчувственный

Но, чем больше я чувствовал обязанность объяснения, тем тяжелее было это сделать.

- Бутербродами занимался мой дневальный - был такой Только-только лишь появится несколько минут без свидетелей, что-то связывало мой язык и разговор для меня становился невозможным. Во рту пересыхало, язык деревенел, нужные слова не приходили на ум.

И вот уже нужный момент был упущен. Кто-нибудь появлялся посторонний и время для объяснений бездарно проходило.

Анатолий Иванович тоже старался как-то уйти от разговора и явно избегал оставаться со мной наедине.

Время шло. Холод в наших отношениях не уменьшался, казалось даже мы относились друг к другу не только холодно, но и почти даже враждебно.

Я себя ругал последними словами, но изменить ничего не мог.

А случилось "это" совсем просто и неожиданно.

Начальника Шахтоуправления в комбинате "Воркутауголь" отметили, как передовика и инициатора ежедневного калькулирования себестоимости добычи угля.

В нашу контору приехала комиссия, состоящая из работников других шахт.

На встречу с представителями нас конечно так и не пустили.

Докладывали на совещании начальник планового отдела и Иван Андреевич - заместитель главного бухгалтера.

Премию же, и довольно крупную сумму, получили Саня (начальник планового отдела) и конечно же Витя (Юнин) - наш главный бухгалтер.

На следующий день оба наших руководителя не сговариваясь, принесли по бутылке водки и по килограмму вареной колбасы нам - непосредственным исполнителям.

И мы устроили совместный пир в наш обеденный перерыв, когда «вольняшки» ушли домой.

И, когда раздобревшие от выпитого и съеденного, мы еще общались при последнх минутах перед концом перерыва, Боос сам придвинул ко мне свой стул.

- У нас с тобой так много недоговоренного! Есть предложение - забыть все не разжевывая!

- Нет-нет! Я - такая бессовестная скотина! - Возразил я. - Ты же меня от смерти спасал! И не один раз. А я...

- Перестань! Никто никого не спасал. Я тебя по «Известковому» не помню даже. Фамилия твоя мелькала пару раз перед моими глазами, а в лицо тебя я не запомнил.

- А бутерброды передавал! А в списки для отправки добавил! Знаешь ли, что это там для меня значило?

Был у меня тогда там дневальный - молчаливый благодетель Сережа. Вот он и передавал в зону все остатки пищи. А почему тебе, или другому кому - это уже на его совести. Это его расчеты какие-то. Вот в списки на отправку - это действительно я. Спорить пришлось тогда, унижаться...