Стук крупных капель разбудил ее. Она чутко прислушивалась к звукам

непогоды. И казалось ей, что кому-то очень, очень плохо. И этот кто-то, большой,

неухоженный, ободранный, в лохмотьях прыгает по голым ветвям деревьев. По

временам он кидался, вдруг, к окнам дома и тряс их, пытаясь распахнуть, стекла

тогда тоненько дребезжали. А она плакала от страха, прячась под одеялом, сжимаясь

в дрожащий комочек на своей кровати. Чудилось ей, что этот лохматый забрался на

чердак, бродит там, так что на потолке у нее над головой качалась люстра, а после

бешено мчится по всему чердаку, выпрыгивая в чердачное окошко, гремит по крыше

и стонет стоном в печную трубу. Тогда она кричала не в силах больше выдержать

эдакий страх и стуча зубами, все повторяла, раскачиваясь: «Это всего лишь ветер,

ветер!»

Она вспомнила, однажды, прочитанные в одном умном журнале слова: «Пьяницы и

сумасшедшие живут в сумеречной зоне, между двумя мирами: миром физическим и

миром духовным»..

В слезах, в отчаянии, выпив целую бутылку водки из горла, наконец, она заснула.

Проснулась от взгляда. Открыла глаза и увидела мятущуюся темноту. За окном по-

прежнему моталась непогода. А в комнате, в углу, кто-то был. Она, дрожа, в сильном

испуге, всматривалась в него. Он был рослый и темный. Но на фоне всеобщей

черноты отчетливо выделялись глаза, ярко-зеленые и светящиеся. Взгляд

пронзительный, страшный, однако в нем сквозило детское любопытство. Она себе

уже всю руку исщипала, а этот не исчезал... Она взвизгнула и бросила в этого

подушку. Он поймал, аккуратно положил в кресло, рядом с собой.

Свет, спасительный свет электрической лампочки вот, что ей сейчас было нужно.

Трясущейся рукой нашарила выключатель на стене, как раз над головой, нажала

непослушными пальцами. Бра сразу включилось, несмотря на то, что она ожидала

обратной реакции и продолжения ужасов этой ночи.

В углу стоял бомж в рваном кожаном пальто, в разорванных на коленях джинсах и в

старых кроссовках на босую ногу. Бомж выглядел еще не старым дядькой, но

согбенным какою-то угловатой привычкой, возникающей у таких вот бродяг,

постоянно трясущихся от холода улиц. Лицо у него было худое, с ввалившимися

щеками, глаза смотрели слезливо, просяще. Черные спутанные волосы свалялись на

голове и в густой бороде никогда, как видно не знавшей расчески, выросли

непроходимые дебри.

На лице у него зеркалом отобразился ее испуг. В глазах забился страх. Он рухнул на

колени:

- Не прогоняйте, погибаю! Холодно и голодно мне! - и заплакал, роняя на корявые

руки скупые слезы.

Промычал сквозь всхлипы:

- Помогите!

Она опомнилась, вскочила и куда, как радая, что перед нею живой человек, а не

страшная нежить, заспешила по дому, собирая поесть. Больше ее не пугала буря за

окном, светло и празднично стало в доме. И пока после легкого перекусона он

стирался и мылся в большой чугунной ванне, в комнатке, которую она сама для себя

определила душевой, где был сделан еще ее мужем отвод для воды в овраг, пока она

готовила ему нажористую картошку с мясом, все произошедшее накануне

показалось ей, ну, что ли, сном, давно позабытым сном.

Он надел белье мужа, его брюки и рубашка ему тоже идеально подошли. Он не стал

справляться, чье, только бросил короткий взгляд на фото с черной ленточкой и все

понял.

Он остался у нее жить. Сбрил волосы на голове, лысина ему даже пошла, только на

фоне смуглого обветренного лица как-то выделялась ее не загорелая белизна, но это

ничего, пойдут огородные дела и сровняют цвет кожи солнечные лучи. Бороду он

тоже сбрил и оказался без нее вполне приятным, молодым еще, мужчиной.

Она им любовалась, он все делал по дому и на огороде, и вообще, и совсем не просил

водки. Она тоже не пила и даже не тянулась. А только резво бегала на работу, на

коровник и при встрече с подружками-доярками рассказывала им о нем, хвалила его.

Подружки за нее радовались, конечно, только смотрели как-то странно, с

недоумением что ли, с вопросом. Кончилось тем, что к ней пришли и районное

начальство, и участковый, и фельдшер. Они вошли и хором принялись убеждать ее,

что его нет, что он — плод ее воображения.

А он в это время сидел прямо перед ними в прихожей на стульчике и починял ее

туфли, каблуки-то отвалились. На вошедших даже не взглянул. Сидел, ловко

постукивая молоточком, а она металась между ним и пришедшими, и кричала, и

смеялась, как же его нет, вот же он! Плакала ему в ухо, скажи что-нибудь, прогони их,

но он только плечиком пожимал, чего, мол, с ними связываться и продолжал

заниматься своим делом.

Опомнилась она в дурдоме, кричала, билась, с уколами успокоилась, лежала себе,

закрыв глаза и ни о чем не думала, легкая и усталая, спала и спала.

Через три месяца ее выпустили на поруки сестры. Сестра ее встретила и отвезла

обратно, в деревню, в дом. Покрутилась немного, снимая ставни с окон и уехала,

оставив больную сестру на пенсии по инвалидности одну. Родственники в России не

любят возиться с убогими.

Потерянно, она пошла по дому. В гостиной тикали одиноко часы и смотрел с

фотографии, со стены, давно ушедший человек, ее муж. В спальне, свернувшись

клубочком спал кот-гулена, независимое от нее создание. А в комнате, которую они с

мужем решили сделать детской да так и пустовала комната-то, не рождались у них

деточки, слышался тихий шум, чья-то возня. Открыла двери и замерла на пороге. Он,

ее галлюцинация, ее лысый и загорелый мужчина, стоял на стремянке и мирно,

вполне реально клеил новые обои на старые стены нелюдимого жилища. Она

заплакала от счастья. И разве важно, что для других его нет, главное, он есть для нее!