- Представь, что стереотипов нет. Ты приходишь в мир, где нет модели поведения и не нужно играть какую-то определенную роль. И можно просто жить, и любить, и не быть привязанным обязательствами. Кем бы мы были тогда?

- Наверное, древними греками. Или одним из тех народов, про которые пишут в запретных апокрифах. Когда все сводится к банальной большой пьянке и оргии для всех возрастов и полов, но при этом в мир приходят Аристотели, Сократы и Платоны, поучающие глубочайшей духовности. А потом иудеев накрывает идея мирового господства и они запускают проект Христа.

- Думаешь, придут иудеи и все испортят?

- Конечно. Или кто-то другой придет. Правы будут только самые хитрые и те, кто умеет набить морду. Предлагаю сразу присоединяться ко вторым.

- Армия тебя испортила.

- Нет, меня испортил этот вуз, в котором мы сидим. И список литературы от Платона до немецких восьмидесятых. Какого черта мы все еще сидим в этой дыре?

- Не знаю. Наверное пора все бросить.

И он бросил. Аспирантуру и досократиков вкупе с экзаменами. Спустился в метро. Доехал до вокзала. Взял кофе в автомате. Вышел на перрон. Уехал в город на Неве, пошел в военкомат и отдался во власть социального института, обусловленного отсутствием самостоятельной мысли.

Отслужил. Приехал снова в Москву и прошел собеседование. Ему сказали «годен». И он улетел бизнес-классом в какую-то секретную точку. Туда, где платят наемникам и гарантировано выдают компенсацию за смерть или увечье.

Я вернулась в региональный университет. Русалка разжирела, лоснилась и каталась как сыр в масле, утопая в собственном елее. Я знала Русалку еще безвестной лаборанткой, на самой занюханной литературоведческой кафедре. Она попала к нам из какой-то школы, но пока я рассуждала о греках и стереотипах, она, поправ высокие материи, сделалась невесткой главбуха, окучив прыщавого затюканного пацана из юридического отдела вуза. Теперь Русалка нанимала меня на работу. Точнее очень старалась культурно мне отказать. Ведь это же была теперь ее, русалкина вотчина.

Она ввела на кафедре мелкие подачки и всяко намекала мне на свое нищенское существование, сверкая нехитрыми подарочками.

Она была похожа на прижимистую коробочку. Сытая, дородная, не слишком опрятная, она олицетворяла прижимистую мелкоторгашескую прослойку среднего класса.

- Да, Москва, понимаем, знаете ли, ваш опыт… О, даже не волнуйтесь, вы мне не конкурентны! – она хитро прищурилась.

Я подумала про себя о двойственности этого высказывания и мысленно улыбнулась собственным преимуществам.

Мне стало жаль его. В какой-то горячей точке. После того, как мы просто пили чай в общаге на Проспекте Мира. А с балкона двенадцатого этажа открывался вид на железную дорогу, останкинскую телебашню, высотки. А небо над Москвой было необычайно чистым, в белых облаках.

- О, я и не стремлюсь конкурировать, - я сделала вид, что признаю свою слабость.

Чертовы социальные рамки. Едва ли она помнит свою программу курса.

На кафедру вплыло прыщавое существо мужского пола.

- Игорешенька, - она расплылась в деланной улыбке. Ни тени презрения в лице, – О, не стоило, мой дорогой!

А потом, когда он ушел, она нова многозначительно прищурилась и поведала, что он способен на трофейный коньяк.

Двумя этажами ниже, Соня вдыхала сигаретный дым в вузовской курилке. Соня всегда была моей подругой. Живучей и несгибаемой системой внутри системы. Если мне нужны были сплетни – я всегда могла по дороге в университет заехать в тупичок, купить «винстона» или «кента», а потом завалиться джазовой походкой на кафедру «психов», широко улыбаясь и демонстрируя нормальность.

Соня всегда была рада моим вылазкам. А я рада была видеть ее. Как островок здравого смысла в университетском дурдоме. В курилке соня безбожно гнула матом. И я отвечала ей матерной лингвистической взаимностью. Мы поносили действительности и она повествовала, чем ознаменовался очередной период моего отсутствия в «горшке».

Вообще и сам термин «Горшок» произошел случайно. Я как-то дежурила в редакции и вычитывала номер. А там на одной из последних страниц был анекдот, что-то про маленького мальчика и его отца, где отец, поясняя значение слова «Филиал» приводит пример – «Горшок – это филиал нашего унитаза». Таким образом незабвенный региональный филиал столичного вуза стал в миру «горшком».

- Русалка давно развелась. Нашла себе какого-то х….ра с приборостроительного. Говорят, он уже в возрасте, но у него есть дом. Она теперь живет с ним, но ее смазки хватило на то, чтобы Игорь тоже иногда заливал в этот бак тормозную жидкость.

- И это наша наука, Сонь!

- Да, жжение еще то!

- Неужели мы когда-нибудь так же скурвимся.

- Мы – нет. Мы же несем культуру в массы, – она смачно сплюнула.

- Только нам и осталось нести.

Вечер я провела в компании трудов господина Моэма. И что-то ж находилось в его повествованиях о бесформенности системы, о том, как ее жернова перемалывают любых людей. О том, как относительны любые рамки и как иногда случайно, нелепо и глупо может крутануть тебя жизнь.

Мне отчетливо ясно вдруг увиделась моя дорога от Москвы. Заснеженные рельсы. Какие-то люди, такие разные, в своем муравейнике.

Интересно, каково это, быть Богом. Дал тебе кто-то 2 волшебные палочки – «карать» и «миловать». И ты сидишь такой на облаке и смотришь на мир. А в нем весь этот шум. Все это месиво пороков и праведности.

И черт, есть же праведность. Только дай одному «помилование» и он опорочит всех тех, кто помилован до него. Правы Стругацкие. Трудно быть Богом.

- А вы сейчас что делаете? – этот вопрос прозвучал в соцсети.

- Пишу, детка. А вы?

- А мы изучаем литературу. На нее никто почти не ходит, У нас ведь Русалка. Можно и не ходить.

- И ты тоже не ходишь? А что читаешь?

- Читаю Кундеру.

- Деточка, читай «Войну и мир». Не пропуская глав. Правда, прочти ее! Это великая книга. А Кундера твой и в подметки не годится нашему Льву Николаевичу.

Бывшие студенты. Зайчики мои духовные. Огонечки чего-то светлого, недобитого, нетронутого системой.

- А взрослые читают классику?

- Я как-то видела как один из моих клиентов – мужик под полтинник, открыл «Анну Коренину» в детском издании. Если б не эта мелочь – я бы и вовсе перестала его уважать.

- А чем отличаются детские издания от взрослых?

- Картинками, иногда адаптацией текста для более примитивного восприятия. Хотя, если често, я не знаю, как можно извратить Толстого.

- А краткое содержание?

- Деточка, это же Толстой! Ты же не ампутируешь себе желудок, чтоб сэкономить на туалетной бумаге?!

Я знаю, почему меня любили студенты. И порой ненавидели корректора.

Меня переполняло чувство какой-то вселенской скуки и пресыщения. Как будто все уроки пройдены и осталось только взять билет и сесть в вагон. И ехать-ехать, куда-то туда, где я буду видеть других людей в привычных социальных ролях. И пока я угадываю их социальные роли и придумываю точные формулировки занятым ими нишам – мир вертится. И это развлекает меня.

- А знаешь, я бы всех этих наших профессоров посылал бы сначала в пекло.

Он всегда был точнее меня в формулировках.

- Знаю, - коротко ответила я.

- Пару раз постреляли бы по живым и движущимся, посидели на игле, а потом, гладишь, и ответственности бы больше стало за чужие жизни.

- Наверное поэтому в нашем мире все еще есть войны.

- Определенно. Иначе как понять ценность жизни. Там ты просто видишь несколько точек, выбираешь одну и целишься. Людям пока еще нужна война. Они не осознали, что мир еще не создал системы, которая бы не уничтожалась человеческим фактором. А война ее создала.

- А знаешь, Саня, из этого получился бы почти трактат.

- Боюсь, изнеженная профессура сдала бы меня промывателям органов и мозгов. Всего одна ампула от государства – и я в раю. Если его придумали иудеи – это же иудейский рай?

Марьинский проезд осветили огни. Мы стояли на обочине, мигая аварийкой. Шел снег. У меня в сумке лежала готовая диссертация.

- Знаешь, Саня, я, пожалуй, тоже пошлю все к черту.

- Только не ты. Детям же нужно во что-то верить. Да и Соня, как она там, одна.

- Да дети. Ты прав, конечно. Дети.