ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА Вот вы говорите – пьянство. Этот мужик, сколько ему ни дай, все спустит. Лентяй и выпивоха. А у меня в ответ на такие слова нет-нет да оживет в памяти давняя история – кольнет мелькнувшим а толпе похожим женским личиком, захромавшей на одно колесо детской коляской, прислоненной к магазинной стойке. В то лето мы снимали дачу на Карельском перешейке. К покосившемуся синему домику, выглядывавшему из покатой котловины, от автобусной остановки вела узкая тропинка. Участок вокруг дома был полузаброшенный, заросший травой и лопухами. До озера от него – тридцать ступенек по обсыпавшейся земляной лесенке, выходившей на шаткие мостки. Людмила, молодая хозяйка дома, высокая, крепкая, полная, большую часть времени проводила в городе, где работала, училась и вскоре собиралась выходить замуж. Ее жених тоже доучивался в училище, имевшем какое-то отношение к авиации. На выходных они появлялись на даче: она в цветастой ярусами юбке, он – в форме, молодцевато расправляя плечи. Все же остальное время в доме жил старший сводный брат Людмилы. Саша был личностью примечательной. Поджарый, жилистый, он никак не тянул на свои сорок лет. И уж всякую мысль о зрелом возрасте рассеивали выбритые под панка виски и стрижка ежиком. Саша трудился пастухом на совхозной ферме. До того он поколесил по свету, где-то не доучился, где-то не зацепился, оставил семью с двумя детьми, о которых почти не вспоминал, зато глядел философом. Был он как-то застенчиво нелюдим, но эту его черту с лихвой восполняла Наталья, которая вот уже год жила вместе с Сашей в синем приозерном домике и работала в местной больнице санитаркой. Наталья говорила… - впрочем, о ней особый разговор. Лет двадцати пяти, маленькая, пухленькая, с кокетливыми чуть косящими глазами за большими овальными стеклами очков в розовой оправе, - такой она и сейчас встает перед глазами. Было во всем ее облике что-то неопределенное, размытое, будто рябью подернутое. Так вот, Наталья, куда более охочая до разговоров, чем ее благоверный, любила прийти на нашу половину почесать языком: о том, как ее Саша вечером в электричке осадил двух приставших к ней полупьяных парней; о том, какой статный молодец Людмилин жених, а она у него, подумать только, - первая!; о том, что жившая тут прежде бабка, помирая, выпустила промеж Людмилой и Сашей черную кошку, переписав завещание, прежде делившее дом между ними пополам, в пользу одной Людмилы. При этом она умудрялась пить чай и качать на ноге моего маленького сына, который вообще-то позволял это далеко не каждому. Вообще в потоке натальиных речей не было враждебности или затаенной неприязни к кому бы то ни было, хотя со стороны сашиной родни и чувствовала она по отношению к себе снисходительное презрение. В дни, свободные от дежурств, они с Сашей ездили в город, обязательно на какие-нибудь эстрадные программы. Встречая ее на петляющей от остановки тропинке – всегда в одном и том же защитного цвета платье с большими накладными карманами - я неизменно слышала, что в городе совсем другая жизнь, столько интересного, а эти деревенские все пьют, хотя можно так увлекательно проводить время – подумаешь, два часа на электричке. По мере того, как приближалась свадьба Людмилы, тучи над головой Саши и Натальи начали сгущаться. Пару раз после внутрисемейных стычек Наталья уходила ночевать к Саше на ферму. Как-то встретилась она мне на остановке с пожилой исхудавшей женщиной с запавшими глазами и синюшным лицом – как выяснилось, матерью, живущей в соседней деревне. А потом из почтового ящика вытащили письмо с казенным штемпелем – и по двору то шепотом, то вслух заметалось слово «суд». Наталью лишали родительских прав. Заплаканная, она упаковывала в посылку конфеты, игрушки и прочие гостинцы, приговаривая, что теперь все будет иначе, что мужу и свекрови детей не отдаст – чему они там, кроме пьянки, научатся? Сын еще ничего, бойкий такой, первый класс закончил. А дочку она возьмет к себе. Так Саше и скажет: если тебе нужна я, то и дети мои нужны. Дочке в школу идти осенью, а она еще говорит плохо – путается, заикается. Застегнутая в свое защитное платье, Наталья зачастила в городок, где жила раньше, - но уже одна, без Саши. Отлучки все затягивались. Как- то она появилась с дочкой, худенькой и пугливой, жавшейся к материнскому боку. - Суд сегодня был (мы сидели на скамеечке, и обеим не хотелось быть застигнутыми другими врасплох). Я говорю своему-то, прежнему: ты вот меня на все лады честишь, а в глубине души все равно что-то осталось, не вымерло. Он ничего – промолчал. А Саша впал в тоску. На тумбочке перед кроватью веерным иконостасом были у него разложены любительские натальины фотографии – маленькие, серые, смазанные. В доме же вовсю шла подготовка к свадьбе. Однажды на выходные Людмила приехала одна, без жениха, и устроила старшему брату форменный разнос за пропавшие из ящика несколько бутылок водки - Ты знаешь, для чего была водка куплена? - Да. - На твои деньги? – Ровными холодными интонациями она совсем загоняла его в угол. - Не на мои. - Что же мне – за собой этот ящик возить: из общежития на дачу и обратно?! - Баба мне нужна, понимаешь? – прохрипел вдруг Саша. – Худо мне без нее. - Да уж, баба твоя известно какая. Да и где она теперь, твоя баба? * * * Серега с Людмилой справили свадьбу, а потом уже прочно обосновались в доме, ставшем отныне для них общим. Саша людей сторонился и старался пореже бывать дома. Однажды, скорее нечаянно, из внезапно возникшего участия, я спросила его о Наталье – как она. - Наталья, она… Подождите, я сейчас расскажу, - он как-то враз оказался рядом со мной на крылечке. – Вы же о ней ничего не знаете. В той семье когда жила, как пойдет за дочкой в детский сад – и до полуночи их нет. Потом машина подъезжает, высаживают обеих: Наталья – пьяная вдрызг, ничего не помнит, дочка дрожит вся. Соображение она теряет, когда пьет. Я ведь ее подобрал с самого дна. Без денег, без прописки, без паспорта даже. В больницу санитаркой устроил. Откормил ее – помните, какая она у меня кругленькая да ладная была, а сейчас приезжала – одна кожа да кости. После этого всплеска Саша совсем замкнулся и едва отвечал на обычное приветствие. Там и лето подошло к концу, а следовательно надлежало собрать все вещи и перетащить их на веранду, а также исполнить еще дюжину разнообразных обязанностей, завершающих дачный сезон. * * * Следующей весной первой, кого я встретила, сойдя с электрички, была Наталья – вперед шестимесячным пузом, довольная и по-прежнему разговорчивая. Она сообщила, что Людмиле рожать еще раньше, чем ей – в середине лета, что сейчас живут они с Сашей отдельно – снимают комнату у старушки в другом конце поселка. О прошлогодней истории не было помянуто ни словом, тем более что подошел мой автобус. Дом по-прежнему приветливо синел, возвышаясь над забором и купами деревьев, но за забором все изменилось до неузнаваемости. Участок, прежде открывавшийся живописной лужайкой, теперь был целиком и полностью исполосован грядками. Стараясь ступать ровнехонько по оставленному между ними узкому проходу, я обогнула дом и увидела Людмилу. В тренировочном костюме она сидела на перевернутом ящике и, нагибаясь с одышкой, полола сорняки. Так началось очередное лето, ознаменовавшееся рождением у Людмилы и Сергея хорошенькой толстенькой девочки и ритмичным выскакиванием пробок из-за вечного перерасхода электричества (пеленки, друзья мои, пеленки!), что и привело к постепенному нагнетанию обстановки. К тому же деньги, вырученные за дачу, таяли, а дачники, как назло, оставались. Так что, вероятно, можно было понять Серегу, который недобро зыркал глазами при встрече и норовил прийти с инспекцией, дабы ощупать все имеющиеся у нас в наличии электроприборы – не выдернули ли их из розетки только сей момент. Но однажды его прорвало всерьез. Дело в том, что Серега из-за дальности поездок в город вынужден был сменить профессию и место работы. Теперь он подвизался в одном из недавно открытых строительных кооперативов, но, видно, мечты об авиации не совсем выветрились из его сердца. Весь прошлый год он проработал в Пулково – не знаю уж кем, но выскажу осторожное предположение, что деятельность эта имела отношение к багажу пассажиров иностранных рейсов. В одном из мебельных ящиков, среди разного хлама мое чадо обнаружило коробку, в которой лежали фирменные бирки разных авиакомпаний мира, по-видимому, прикрепляемые к чемоданам при сдаче в багаж. По большей части они были пластиковые, но встречались и из сыромятной кожи с тиснеными буквами. Естественно, трофеи были немедленно пущены в дело и разбросаны по всей комнате. Он возник, как призрак отца Гамлета. Вдруг, из ничего. Глаза были белые. - Где они? – в неистовстве орал Серега. – Где Пан Америкэн? Где Эйр Франс? Ничем, ни доводами о том, что не надо было бесценные эти реликвии оставлять в пределах досягаемости маленького ребенка, ни клятвенными обещаниями найти все до последней бирки, мне было не остановить его истерики. С тех пор отношение его к нам, дачникам, приобрело характер затяжной фортификационной осады. Ночью Серега выкапывал новую выгребную яму, а потом весь день караулил на огороде тот момент, когда я опорожню ведро в яму старую, находящуюся в диаметрально противоположном углу участка. Но сработала разведка, и ожидаемая провокация не состоялась. Тогда в сердцах он сколотил и водрузил на свежевырытую яму крышку такой тяжести, что даже сдвинуть ее с места с женскими силенками представлялось проблематичным. И опять дал маху: Людмилу новые трудности тоже не привели в восторг, и после оживленных дебатов крышку пришлось облегчить. Направление следующей атаки подсказало само провидение: на крыше туалета, одинокого кособокого строения на фоне картофельных грядок, образовалось осиное гнездо. Вход туда стал опасен для жизни. Серега блаженствовал неделю: казалось, возникшие неудобства не причиняли ему лично никакого неудобства. В конце концов под объединенным напором всех обитателей дома он вынужден был сдаться и, раздобыв где-то паяльную лампу, опустил на чело защитную сетку и выжег вражье гнездо дотла. В конце лета обе стороны расстались с чувством взаимного облегчения, и мы подыскали себе неподалеку другую дачу. * * * Пора, когда в человеке все еще неопределенно, глина не обожжена в окончательной форме, по большей части самой что ни на есть типовой, эта пора длится не так долго. Так случилось и с героями нашей истории. Людмила и Сергей, осознав безуспешность всяких попыток поменять свой дом на сносное жилье в городе и сохранить там работу, сделались заправскими сельскими жителями. Они заново отремонтировали дом, завели двух поросят. Серега поднял обвалившиеся мостки – правда, загородил вход на них забором. А еще через год Людмила снова катала коляску, на сей раз с мальчиком. Иногда мы с ней останавливалась поболтать на пригорке, с которого она выглядывала своего Серегу, выбившегося на местном поприще в завсклады. Он появлялся из-за поворота – взматеревший, с бычьей шеей, в кепке, надвинутой на самые глаза, - настоящий битюг. В хорошем расположении духа иногда даже здоровался. О Сашиной семье Людмила обмолвилась вскользь: Наталья, мол, сбежала, сына воспитывает сам. Он встретился мне однажды в ветреный, почти осенний день. По-прежнему худощавый, но теперь уже как бы с согнутый в хребте, снятые с висков волосы отросли и смешно топорщатся, как у вспугнутого воробья, в меру пьяный, Саша брел, волоча за собой детскую коляску о трех колесах (четвертое было отломано), из которой выглядывал годовалый чернявый воробушек – только все перышки у него торчали бойко и задиристо. - Сын Вовка. Из садика забрал. Мы с ним дружно. Сейчас домой – ужинать. На ночь холодный душ, чтоб здоровый рос. Ну, пора нам, - заторопился Саша. Так и канула Наталья. На какой-то миг ветер – назови его наследственностью, средой, стечением обстоятельств, безволием, - этот ветер стих, она зацепилась за Сашу, как, бывает, листок бумаги цепляется за телеграфный провод, пока новый порыв не срывает его и уносит дальше. И дело ведь не в том, чтобы искать ей оправдание или осуждать. И не в том, что естественно отзывчивое, созерцательное отношение к жизни, которое в общем-то располагает в сторону человека, редко приносит ему счастье и не придает сил противостоять превратностям судьбы. Что до Людмилы с Серегой, то их жизненная хватка вполне оправданна и, в конечном счете, направлена на продолжение рода, хотя охотников водить с ними дружбу я не замечала. Есть ли здесь золотая середина, возможна ли она вообще в человеческом характере - и что или кто может восполнить недостающее? И прежде чем расстаться с этим гостеприимным (нет, в самом деле!) поселком, задержимся перед открытой на улицу дверью и заглянем вовнутрь. * * * В воскресный день в прихожей деревенской бани на редкость малолюдно. Входит сухонькая, маленькая, в белом платочке старушка, ведя за руку девочку лет шести, чинно усаживаются. - Оксанка-то у вас как на мать похожа, - кивает ей распаренная женщина с завернутым тюрбаном на голове полотенце. - Похожа, правда? – оживляется старушка. – Характер только другой, характер отцовский – непоседа она и упрямая. Дочка у меня совсем другая была. - Женька ваш, слыхала, опять чего-то напортачил, - не отпускает тетка в тюрбане. – Соседка жаловалась. - И то, совсем от рук отбился. Да что с него взять – с отцом живет. Оксанка вот со мной. Юра, средний, тоже все больше к нам прибивается, телевизор бегает смотреть, уроки делать. А Женька старший, все помнит, мать из них лучше всех помнит, втихомолку на могилу бегает, плачет. Других к себе не подпускает, вот и бедокурит. Кольке-то что, он сыном не занимается. Пьет больше. - Денег на дочку хоть дает? - А не нужны мне его деньги. У меня сын хороший, зарабатывает неплохо – нам хватает. - Сыну, небось, самому жениться пора. - И я о том же. А он в ответ: «Нет, мама, их-то куда денем?». Ни в какую. - Колька-то, слышите, - понижает тетка голос, - сейчас после смены с другими трактористами отмывается. Должно быть, выйдет вот-вот. И верно, через несколько минут с мужской половины вываливает шумная ватага, от которой, заметив старушку с девочкой, отделяется, слегка пошатываясь, высокий красивый детина. Торс у него голый, а штанины джинсов выше колен набухли от воды. - У ты, моя красотулечка! – подхватывает он девочку и высоко подкидывает в воздух. - Почто у тебя портки-то мокрые? – строгим голосом перебивает его старушка. - Ну, мама, вы даете. Я ж из бани! - И что, что из бани! На полке чтой ли в штанах сидел? Они выходят на улицу и все еще видны сквозь качающиеся створки двери: здоровый мужик, беспомощный и словно ужавшийся в объеме, и сухонькая, прямая как перст старушка, отчитывающая его сурово и с любовью. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
