Ян Смит устроился в кресле и открыл книгу. Он любил фантастику двухсотлетней давности – может быть, его трогала вера в человека и человечность – вера, от которой мечтатели так и не излечились за тысячелетия, может, тогда и вправду ещё было не поздно, – так или иначе, но он любил фантастику двухсотлетней давности и долгие антарктические зимы проводил в библиотеке среди древних мечтателей, имена которым Шекли, Стругацкие, Лем, Саймак, Чапек, ваш покорный слуга. На обложке книги, которую открыл Смит, фамилия последнего, Ян видит её впервые и не знает, чего ожидать от того, кто двести лет назад носил эту фамилию, а теперь стал землёй и пожелтевшими страницами; стало быть, ничего не подозревая, он читает:

"Ян Смит устроился в кресле и открыл книгу." Уже первая фраза веет чем-то тёмным и мрачным; потом становится светлее, – так, как будто он уже читал это, но забыл, и теперь слово за словом вспоминает и вот-вот вспомнит, после "фамилии последнего" Ян вздрогнул, как будто его окликнули, и к началу второго абзаца понял, что читает о себе. Поднимает глаза к камину, в котором извиваются оранжевые саламандры, первая мысль – случайность, совпадение имен, совпадение мыслей, совпадение обстоятельств. Но по мере прочтения второго абзаца нижняя челюсть Яна отходит от верхней, мысли его путаются и глаза перестают узнавать очертания букв.

Мало-помалу во мраке лабиринта, в котором заблудился Ян, пробивается свет здравого смысла: старый трюк, психолог-шарлатан в литературе – типичное имя, типичная ситуация, типичная реакция, буквы снова выстраиваются в слова, слова – в строки, и на лицо возвращается усмешка облегчения.

Качая головой – "Ну и проходимец" – в мой адрес, дочитывает: "... и на лицо возвращается усмешка облегчения", кладёт книгу, идёт к бару, наливает бокал "Рыжего Пса" и возвращается в кресло. "Качая головой – "Ну и проходимец" – в мой адрес, дочитывает: "...и на лицо возвращается усмешка облегчения", кладёт книгу, идёт и бару, наливает бокал "Рыжего Пса"..."– Ян переводит взгляд на бокал, на книгу, снова на бокал, бокал дрожит, вернее, дрожит рука, "...бокал дрожит, вернее, дрожит рука, Ян делает большой глоток...", Ян делает большой глоток, поднимает голову, глаза пляшут на застывших в огне саламандрах. Нет необходимости заглядывать в книгу, чтобы убедиться в том, что там написано, что глаза пляшут на застывших в огне саламандрах, и нет необходимости заглядывать в книгу, чтобы убедиться в этом.

Ревёт ветер, с писком проносятся мерзкие нетопыри, Ян Смит сползает по отвесной скале, всё, за что он пытается ухватиться, грохочет вниз, туда, где, задрав стозубые морды, его поджидают драконы безумия, кровь, кровь, кровь капает с оскаленных морд, длинные шеи грациозно покачиваются, в холодных зрачках отражается человек, распластанный на гладкой стене пропасти, – всё, за что цепляются его ноги, локти, пальцы, корпус, грохочет вниз, вниз, вниз, туда, где задрали истекающие чужой кровью пасти чудовища безумия; готовый помутиться рассудок нащупывает спасительную щель: "Ни о чём не думать. Только не смотреть вниз, только не думать", – и втискивается в неё.

Машинально вбирает глазами "Внизу бьют часы (внизу бьют часы), солнце, умирая, красит окна (на страницы падает вишнёвый отблеск), из детской долетают звонкие голоса – Дик уже пришёл из школы и привёл с собой Матео Лопеса". Дик – внук Яна, единственный сын его единственного сына, – у мальчика родителей не стало в последнюю войну.

Солнце зашло, темнеет, и Ян вынужден встать и включить свет, потому что так уже не разберёт, что "Солнце зашло, темнеет и Ян вынужден встать и включить свет". Книга с шелестом летит в камин, перепуганные саламандры бросаются врассыпную, – но ты уже овладел собой, потому что ты – человек, а человеку свойственно не останавливаться на полдороге, и не мечись, как бабуин перед зеркалом. Этот образ ещё немного подержит тебя над пропастью: ведь книга и в самом деле своеобразное зеркало, и каждый, читая, узнаёт в ней самого себя. Полнота отражения зависит от автора. Стало быть, книга, которую ты держишь в руках – это некое художественное и психологическое открытие, позволяющее делать отражение полным. И если Ян читает о Яне, то для Дика а это будет книга о Дике, а для Матео – книга о Матео. Опасаясь, что Дику книга может напомнить грустную историю гибели родителей, Ян зовет детей и просит почитать Матео.

"Ян Смит устроился в кресле и открыл книгу. Он любил фантастику двухсотлетней давности, – Матео читает, тщательно выговаривая каждый слог, – Может быть, его трогала вера в человека…

– Хватит, Матео, спасибо, – тихо говорит Ян, лицо его белое, белее, чем Луна в морозную ночь. Мальчики убегают в детскую. А Ян уже спокоен – как спокоен человек, отрекшийся от себя и доверивший свою судьбу воле волн. Долго смотрит в окно на зеленоватые огни Ньютона: в глазах прощанье. Ньютон, Росслэнд, Антарктида, 2213 год; время и место могли называться иначе, могло не быть Яна Смита - но был бы другой, была бы земля, с которой он сросся сердцем, и часы, отсчитывающие удары этого сердца. Так было и так будет всегда, и не моя вина в том, что случится с Яном, когда он снова откроет книгу. Я пишу её – но писать или нет зависит не от меня. Я не знаю, никогда не видел и не слышал того, кто стоит за мной и водит моим пером. Сам ОН - чтобы отделить его от всего, что нас окружает, я назову его ОН – не может читать, писать, видеть, думать… ЕМУ безразличны мои чувства, ЕГО не занимают мои мысли – я интересую ЕГО не больше, чем меня интересует перо, которым я пишу. Эта аналогия точнее всего передаёт моё положение – представьте себе перо, которое пошло бы против воли своего владельца. Перо не знает, о чём оно пишет – оно не умеет ни читать, ни думать. И если я – всего лишь перо в руке его, то что может ОН сам?!

"Ян Смит открывает книгу, в комнате – жарко, но его знобит – с раскрытых страниц веет холодом, от которого оживают волосы на голове. Снова, на этот раз очень далеко, бьют часы. Потом близко-близко, над самой крышей, проносится рокот. Рокот, который Ян не спутает ни с чем иным – так скрежещут боевые корабли селенитов на бреющем полёте. Две мысли одновременно: "Смерть" и "Жаль, что не успел дочитать". Но не свистят бомбы, не слышно взрывов, не рушатся стены – вместо этого тишина – такая, что кажется, будто остановилось время. Где-то на краю сознания мелькнуло: "Десант". И сразу же скрип дверей – там, внизу. Ян и не думает о защите – в нём нет никаких чувств, кроме желания дочитать.

Открывается дверь: уже понимая, что не успеет, Ян пожирает глазами строки. Рослый селенит в грязно-рыжем комбинезоне поднимает пулемёт на посеревшего старика, скорчившегося в кресле над книгой. Короткая очередь, которой Ян уже не слышит".

Дик тоже ничего не слышит и не может понять, почему дед дёрнулся и откинулся на спинку кресла, - это он открыл дверь, когда проводил Матео. Гремело, приближалась гроза, а зимняя гроза в Антарктиде – не время для прогулок.

Всё, что происходит, обрастает пояснениями и толкованиями, и наиболее вероятные из них принимаются за истину. Медики Ньютона найдут причину смерти Яна Смита. Объяснить, отчего умер семидесятилетний старик, не очень сложно. Тех, кого пощадили войны и болезни, добивает время. Никому в голову не придёт искать убийцу. Никакому фантазёру и во сне не привидится, что преступник умер более чем за сто лет до рождения своей жертвы.

Да, это я убил Яна Смита. Убил сам, против воли того, кто водит моим пером. Моя книга должна была стать мостом, по которому ОН перешёл бы в Яна Смита. Я не знаю, зачем это было нужно – хотел ОН завладеть душой Яна или его сознанием – оба предположения приемлемы для человека, но ведь ОН – не человек, и я не знаю, с какими мерками подойти к его намерениям. Моя воля целиком зависела от его воли, я писал то, что ОН требовал от меня. "Требовал" – не то слово, это скорее лабораторный лабиринт, в котором я исполнял роль подопытной крысы: побежишь не по той дорожке, стукнет током – хочешь - не хочешь, а выбираешь пути, которые выбрал для тебя ОН. Но вот, где-то в том месте, когда Ян смотрит из окна на вечерние огни города, я почувствовал, как ослабли оковы, которыми ОН сковал мою волю. Тогда я и решил убить Яна. Другого выхода у меня не было – вступать с НИМ в поединок мне не под силу.

Рассказ о Яне Смите был своего рода троянским конем, в котором ОН проник в Яна Смита. Но и сам ОН, не зная того, послужил троянским конем для меня. Мне помогло то, что свойственно лишь человеку – способность лгать. Тот, кто десять раз сказал правду, может один раз солгать – и ему поверят. Конечно, обман должен быть правдоподобным. Случай представился, когда загремело – гром и вправду очень напоминал грохот вражеского корабля.

Дальше пошло как по маслу – и ОН не смог остановить меня.

Тот, кто ставил капканы и развешивал сети, остался ни с чем. Я знаю, где ОН промахнулся. ОН не учёл того, что мы с Яном – люди. А человек человека никогда не отдаст чужому – кто бы тот ни был. Даже если он Бог. Особенно, если он Бог.