ВРЕМЯ ЕЩЕ ЕСТЬ

 

Тук - тук. Тук.

Подвешенный на ручке дверцы, желтый пузырек ароматизатора раскачивается маятником, отмечая неровности дороги. Бьется о стекло, отвлекает внимание. Он напоминает половинку песочных часов. Глухо постукивает на выбоинах подвеска, спидометр тревожно моргает красным. Сто тридцать. Сине-серое в сумерках, шоссе петляет, извивается, тихо шелестит под колесами. «Слыш-шш». Так же, практически неслышно, пересыпался песок в песочных часах, давно, в детстве. Вспотевшие руки вцепились в баранку. Это тело мое здесь, а на самом деле я там, дома, полчаса назад.

- Ты вообще меня слышишь? Ты же не был таким, Вить!

Жена держала мои руки в своих, и все говорила, говорила о наболевшем.

- Откуда это равнодушие, Витя? Ты всех, всех оттолкнул, даже родных!

Она плакала, кусала губы – а я сидел и злился, не понимая причин вспышки.

- Ты даже к родному отцу в больницу не пришел! Да, так проще – наплевать на всех, отгородиться – и не видеть проблемы. Ну, нельзя же так, Витя! Нам от тебя не деньги нужны! Человек нужен!

Она вышла в коридор, и вернулась уже одетая, с туго набитой сумкой. - Я ухожу к маме.

Жена стояла в дверях, а мне и сказать было нечего. Трещина в отношениях появилась уже давно. Первым звоночком, года три назад, стал телефонный вызов. Звонил Олег, друг.

- Вить. – Сказал он. – Мама умерла. Приезжай.

Новость застала врасплох. Я как раз ехал на корпоратив, чтоб в неформальной обстановке обсудить кое с кем перспективы карьеры. Случай подвернулся удачный, грешно упускать.

- Олег – я прокашлялся, и придал голосу соответствующую интонацию. – Друг, прости. Не могу. Прими соболезнования, ну что тут сказать.

Он немного помолчал в трубку.

- Приедь. – Повторил он. – Пожалуйста. Хреново мне.

Такси уже сворачивало к ресторану, где и намечалась пирушка. « Олег, прости, не могу сейчас говорить. Как освобожусь, сразу приеду». – Я отключил телефон.

Приехать получилось только через три дня, мать Олега уже схоронили. Он ни словом не упрекнул, но заходил с тех пор реже, да и отношения стали гораздо прохладнее. По-моему, именно тогда жена впервые попеняла: «Ты какой-то бесчувственный становишься. У человека горе, а ты…»

Потом были ссоры из-за бабули – не помог с огородом, вышла неприятность с братом жены – на место, куда он почти устроился, я пропихнул одного парнишку. Не за просто так, понятно. И с каждым разом жена все больше замыкалась, грустнела… затем мы практически перестали разговаривать, а сегодня…

Я почувствовал, как в груди становится тесно, и глубоко вдохнул. Злость. Адреналин подгоняет сердце: давай, давай. Жми на газ. На спидометре сто пятьдесят. Жена ушла. Почему? Я ж все в семью волок. Не пил, не гулял. Сто шестьдесят. Несмотря на скорость, в кабине душно от пыли и запаха перегретого асфальта. Трудно дышать. Тук-тук, тик-так, так, так, все быстрее и четче, стук раздражает. Песок сыпется, время идет. Я протянул руку и сорвал стеклянную бутылочку. Вроде всего на полсекунды отвел глаза, но на дороге успел возникнуть, как из ниоткуда, серый от многодневной грязи, фургон. Рывок влево и тормоза не спасли. Шорох под колесами сменился визгом. Машина подпрыгнула, рыскнула по асфальту, и закружилась обезумевшим волчком. Затем вылетела на обочину, кувыркнулась – и все. Темнота и тишина, никаких ощущений, только где-то на самом краешке сознания, продолжали тикать невидимые часы.

 

Сознание вернулось рывком. И вместе с ним – звуки, запахи, и способность удивляться. Я стоял на проселочной дороге, неширокой, но ровной и ухоженной, на удивление приличной для такой глуши. В ветвях высоченных, метров под тридцать, кедров шумел ветер. Дышалось легко, вольно, как в тайге. Иногда ветер приносил запах свежести – где-то невдалеке явно была вода.

Но была и сразу кольнувшая сердце странность – невзирая на белый день, в бору стоял туман. Наверху он рассеивался под ветром, но здесь, у земли, собирался плотной, почти непроницаемой для взгляда клубящейся стеной. Иногда в нем появлялись какие–то уплотнения, смутные силуэты. Ежесекундно меняющие облик, они казались игрой света и воображения, но временами чудилось, что в движениях фантомов есть и смысл, и цель. Призраки как будто искали что-то – и не могли найти. А у изгиба дороги, сквозь молочную кисею тумана, белел на пригорке дом.

И я пошел к нему. Мной овладело состояние нереальности происходящего – как во сне или бреду. Знаешь, что все вокруг ненастоящее, не удивляешься, и даже не особенно осторожничаешь. Тишина вокруг не была мертвой – шумел ветер, теньбренькала вдалеке неизвестная пичуга, и даже потрескивание хвои под ногами ласкало слух.

А дом оказался недостроенным. Законченный снаружи, внутри он был пустой коробкой. Нештукатуреные внутренние стены из щербатого кирпича, замусоренный пол, небрежно настеленное перекрытие второго этажа. Доски старые, серые от времени. Пахло известкой и пылью, запустением. Грустью. И, вместе с тем – чем-то неуловимо близким, родным.

Всегда мечтал иметь свой дом. Не обязательно громадный, но - в два этажа. И непременно - с просторным залом, где будет стоять огромный, метра два на три, камин. И чтоб на стенах – тканые гобелены вперемешку с оружием, лосиная шкура на полу, а на ней - деревянное кресло-качалка. И чтоб рядом с домом было озеро, и лес – как здесь.

За стеной громко треснул сучок. «Если не смогу – ты достроишь» - произнес голос отца. – «А дом – он всегда дом, не прогадаешь».

Я вздрогнул, резко обернулся, выглянул в окно. Никого. «Папа, ты ж никакого дома не строил, наоборот, всегда говорил, мол, квартира удобнее».

Пустота ответила коротким смешком, а затем снаружи тихо захрустела хвоя под тяжелыми шагами. Звук удалялся.

«Как же так? Папа! Уже четыре года, как тебя не стало». Мысли пронеслись в голове так быстро, что опередили даже зарождающуюся панику. И, так и не родившись, она отступила. Отступила, но не ушла, свернулась клубочком где-то в груди, притихла. Что-то было в этом месте – то ли воздух, то ли общая атмосфера неуловимой доброжелательности – но я принял новое знание, как должное. Это место – мое. И дом – мой. И нечего бояться. «Спасибо, пап».

Я провел рукой по шершавой стене, легонько пнул порог между комнатами. Один из кирпичей пошатнулся, и я озадаченно покачал головой, разглядев швы кладки. Сплошной песок. Кто ж так строит… И как только дом до сих пор выстоял.

Последние слова, оказывается, я произнес вслух. Дом ответил неожиданно гулким эхом, а вместе с эхом пришло чувство, что здесь я не один.

- Еще и критикует! - голос из пустого угла заставил слегка вздрогнуть. – Возьми да сделай, как надобно. А хаять все горазды.

- Здравствуй. – Как общаться с невидимым собеседником? На всякий случай я улыбнулся в пустоту. Получилось плохо, замороженные страхом губы одеревенели. – Ты кто?

- Кто, кто…ветер вольный.– Сварливо отозвался невидимый собеседник, судя по голосу – ехидный вредный старикашка.

- Ехидный? Вредный? Старикашка? – Медленно и раздельно уточнил враз посуровевший невидимка. Похоже, чтение мыслей здесь очень даже в ходу. Что случилось дальше, передать трудно. Мышцы набрякли страхом, отяжелели, желудок скрутило в тугой клубок. Подобные чувства вызывает инфразвук. Появилось желание бежать без оглядки, неважно куда, лишь бы прочь отсюда. Но одновременно со страхом, проступили и другие ощущения – мощи, способной раскатать меня в тонкий блин, и, что совсем неожиданно – еле заметный проблеск доброты и незлого лукавства. «Обратная связь» сработала незамедлительно – волна всесокрушающей злобы мгновенно исчезла, а в голосе «ветра вольного» появились извиняющиеся ноты.

- Да не дрожи ты… я незлой. Ну, попугал…

А он и на самом деле добрый – всплыло в голове. - Вспыльчивый просто. И одинокий.

Знание, как и прошлый раз, пришло ниоткуда, выскочило поплавком неизвестно из каких глубин. И, осваиваясь, я улыбнулся, посылая мыслью..? душой...? ему в ответ: « Я понимаю. Прости, если обидел». А еще, одновременно с ответным ощущением виновато- лукавого взгляда, пришла очередная порция новых способностей - я увидел собеседника.

Собственно, увидел – не совсем верно. Просто туманная субстанция, сгустившаяся белая дымка. Морок на грани видимости, принявший очертания фигуры, схожей с человеческой. Дунь – улетит. Но самым странным было то, что несмотря на явную «внетелесность» существа, я чувствовал его взгляд – цепкий, понимающе - иронический, и одновременно – добрый и грустный. Очень грустный.

Страх сразу ушел, сменился труднопередаваемым миксом чувств – если б мог, я взял бы это существо на руки, и приласкал – как мокрого щенка, прижавшегося к ногам.

Наверное, все это отразилось на лице – в ответ пришло ощущение благодарного взгляда. Не совсем уже «невидимка» спросил: «А чего ты один? Встретить некому?»

Я пожал плечами: « Не знаю. Я вообще не знаю, куда попал… Лес этот, туман, дом… А, кто встретить-то должен? Некому, наверное». И вспомнил отца.

- Я мертв? Что это вообще? – снова холодея, я описал рукой дугу. Вместо ответа он вытянул призрачную руку и… пребольно ущипнул.

-Ух!

- А мертвяки боль чувствуют? – иронично поинтересовался мой собеседник. – Ладно.

Он исчез, и через секунду крикнул со второго этажа: « Как тебя там, Витя? Лезь сюда, может высмотрим с высоты кого-нибудь… А место это – Порог.»

Да-а, с высоты… На четыре метра выше, максимум. И кого, интересно, он собрался высматривать? Тут я уловил плохо скрытое нетерпение нового знакомого, и, пожав плечами, поднялся по шатким сходням наверх. Подгнившие доски слегка просели под моим весом. Окна на втором этаже отсутствовали, голые проемы, но какая никакая отделка имелась, а мусора на полу было набросано не в пример больше, чем внизу. Призрак подплыл к проему, выходящему на лес. «Смотри» - скомандовал он. – « И зови». «Кого звать-то? - я поджал губы, вздохнул, ничего не понимая, но послушно стал рядом и принялся пялиться на деревья. Как и ожидалось – безрезультатно. Упавшая с кедра шишка не в счет. Я нервно усмехнулся. Не дятел же, в самом деле, меня встречать прилетит…

За спиной послышался мягкий перестук вкупе с негромким скрежетом, будто по твердой древесине водили…когтями! И звук этот с приятными ощущениями имел мало общего. Дрожь пробрала прежде, чем я успел обернуться.

Собака метрах в трех от нас имела все шансы на «Оскар». За лучшую роль в ужастиках. Не сказать чтобы очень крупная, но крепко сбитая. Наполовину облезлая, наполовину - со свалявшейся серой шерстью, настолько грязной, что та сбилась в сосульки мерзкого вида. Но под грязной шкурой бугрились мышцы, кривые ноги были уже подобраны для прыжка, а в пасти не помещался целый набор клыков. Самый маленький с мизинец, между прочим. Собака облизнулась, и две толстых нити слюны протянулись до пола.

- Мать честная! – выдохнул я, и схватил первое, попавшееся под руку. Палка с рогаткой на конце, наверняка служившая раньше удлинителем для валика. На смену оторопи пришли злость и бесшабашное какое-то, отчаянное облегчение – больше не надо ломать голову над здешними ребусами, прислушиваться к шорохам за спиной, вздрагивать – только действовать.

- Твоя? – спокойно поинтересовался призрак, и в этот момент псина прыгнула. Я едва успел вытянуть вперед импровизированное оружие, опрокинул и прижал исходящую слюной тварь к полу.

- Да помоги же! – заорал я, ничего не соображая уже от страха, и только чувствуя, как слабеют руки. «Ветер» усмехнулся: «Помогу, не бойся».

Палки моей хватило собакоподобному монстру ровно на один укус. Перекушенная, она тихо хрустнула, и собака рванулась вперед, но с размаху наткнулась на невидимую преграду в полуметре от меня. Отбежала, и снова бросилась. Тварь не лаяла, только страшно шипела, не сводя с меня глаз. Прыжок – отброс, и на безобразной морде чудища появилась кровь. Если оно и чувствовало боль, то никак это не выдавало, а продолжало штурмовать барьер с еще большим остервенением, разбиваясь все сильнее. Во многих местах шкура лопнула, густая темно-красная кровь заляпала доски, шипение сменилось едва слышным жалобным скулежом. И все это время монстр не сводил с меня глаз.

Как ни страшен был он, я почувствовал нечто, похожее на жалость. А собака, осознав тщетность усилий, шатаясь, отошла на пару шагов, села и завыла. И этот вой… разбудил память. Внутри меня лопнул нарыв, такое было ощущение, и не своим голосом я крикнул: «Отпусти! Это… моя!»

И бросился к окровавленному, страшному, зубастому сгустку боли и отчаяния, в ком, наконец, я разглядел свою Арму. Тупица! Собака кидалась не на меня, а ко мне! Арма, Армочка, родная моя!

Не стесняясь, я размазывал слезы по лицу, все крепче прижимаясь к вонючей сальной шерсти, теребил собаку, целовал и гладил уродливую окровавленную морду. Они тихо скулила и все лизала, лизала мои руки…

Девочка моя… моя Арма. Одна из тех собак, что становятся дороже любой женщины. Полтора года на боевых, и после дембеля восемь лет вместе. Она умерла не от старости – от рака. Умерла стремительно, за какие- то две недели. Вначале перестала бегать, затем – ходить, а потом врач, старательно отводя глаза, сказал: «Усыпите собаку. С опухолью уже ничего нельзя сделать».

- Арма! Девочка моя! – я гладил собаку, буквально обливал ее слезами, и с исступленной радостью наблюдал, как под моими ладонями сходит с нее чужая шерсть, зарастают раны, выпадают уродливые клыки, не вмещающиеся в пасти. Отрастала новая шерстка, шелковистая, гладкая, молодая. ЕЕ шерсть. На мокрой от крови морде исчезали страшные желваки, округлялось тело. Арма становилась собой.

Обернувшись, я увидел, что призрак – надо бы имя спросить, неудобно – отвернулся к окну.

- А ты говорил – некому встречать. – Буркнул он. – Бедная, настрадалась-то как, одна.

Все-таки, как тебя называть? – спросил я. - А почему она стала… такой?

Мой собеседник вздохнул, обернулся.

- Да как хочешь, зови. Гид, проводник, вожатый – разницы никакой. Своего-то имени нет, не заслужил еще. – Взгляд его посмурнел. – А собака… любила она тебя, парень. Ты поленился сразу к ветеринару пойти, хотя можно было ее отстоять, если б вовремя укол сделал. Годик еще б точно прожила. Но ты не посуетился. А псина, даже брошенная, тебя, дурака, здесь ждала, одна, без надежды. Тут, парень, в одиночестве, еще не таким станешь. Самая страшная участь!

Под ложечкой противно засосало. Я опустил голову, чувствуя, как пылают щеки, прижался к собаке.

«Верно, все верно. Ты простила. А я прощу – сам себя?»

Арма лизнула в губы, заскулила тихонько, заерзала увесистым крупом по доскам. «Жаль, собаки не говорят». - Я вопросительно посмотрел на гида. – Или все-таки говорят? Здесь?»

- Не говорят - Улыбнулся проводник. – А разве надо?

Он подошел и ласково тронул меня за плечо. «А ты молодец. Не забыл повиниться перед животиной».

«Поздравляем, вы заработали пять баллов личной кармы». Впечатление, что попал в компьютерную игрушку, стало до неприязни стойким. Только ни в одной игрушке не было такого реального ощущения бездны под ногами, и понимания, что оступись я хоть на йоту - рестарта не будет. Последнюю мысль я озвучил, и умоляюще посмотрел на проводника, но Гид тему не поддержал.

- А что, есть определенная аналогия. Только не надейся, что все тебе разжую, и в рот положу. Ты б хоть во дворе прибрал. – С улыбкой, но слегка ворчливо, сказала он. – Смотреть неприятно. Неужели самому нравится?

Я растерянно выглянул в окно. И, правда – битые кирпичи, рассыпанная штукатурка, обрезки труб – полная иллюстрация на тему «Ремонт в разгаре».

- Не обязательно руками. – Шепнул на ухо ставший невидимым Гид. – Д у м а й.

Я послушно закрыл глаза, представляя ухоженный двор. Думать оказалось неожиданно трудно – я будто грудью раздвигал тяжелую болотную жижу, отыскивая в голове нужные образы. А когда открыл глаза, то первым желанием стало их протереть: двор был чист и частью благоустроен – вдоль штакета тянулась взрыхленная полоса земли, украшенная горками декоративного бута и цветной гальки. Появилось несколько клумб с дельфиниумами и какими-то неизвестными мне цветочками, необычной розово-сиреневой расцветки. Очень мило.

Вспомнив о песчаном растворе, едва держащем кирпичи, я коснулся пальцем стены, и едва не отдернул руку. Под моим прикосновением по швам кладки паутиной разбежалась серая глянцевитость хорошего раствора. Это что же получается? Только захотеть? Ну ладно, дом-то я отделаю, а дальше? Одному, как сыч, в нем сидеть? И снова вспомнил отца. Ну, не были мы с ним особо близки при жизни, не сложилось. «Папа, ты придешь?» - мысленно спросил я, невольно напрягаясь. Ответом была тишина. Я сглотнул горькую слюну, Гид обнял за плечи.

- Не все так просто. – Шепнул он. – Заслужить надо. Делом заслужить. Не понимаешь?

Я почувствовал, как под руками проводника тело потеряло вес, а заодно и видимость. «У нас мало времени» - едва слышно прошелестел в ушах его голос. – «Но, главное я тебе покажу». И мы взлетели.

Это была долгая экскурсия, печальная и страшная. С высоты нашего полета Порог казался мозаикой – гигантский мир, разбитый на множество мелких кусочков. Кедровый бор оказался лишь фрагментом, крохотной частичкой пространства, где преобладали оттенки, увы, мрачных тонов.

Мы летели над пустынями, где толпы людей руками рыли колодцы, над заснеженными пиками гор, усеянными кособокими хилыми домишками, над черным океаном, по которому плыли полусгнившие остовы кораблей. И повсюду стоял непрекращающийся, разрывающий душу, не крик – стон. Редкие места с чистой аурой покоя только подчеркивали застарелую атмосферу страдания и боли.

Меня трясло. Особенно запомнилась женщина на берегу, совершенно обнаженная, только на голове была намотана рванина. Окровавленными руками она разрывала гальку, и, причитая, хоронила в мелкой могиле что-то маленькое, замотанное в тряпье. Засыпала яму, и через минуту начинала отрывать ее снова. Приглядевшись, я узнал в свертке ребенка.

- Расплата за аборт?

- За убийство. – Серьезно поправил меня Гид. – Здесь все называют своими именами.

- Это ад. – Сказал я уверенно.

- Нет. – Мой спутник покачал головой. – Свой ад каждый носит с собой. Здесь есть и котлы с маслом, и геенна – для тех, кто в это верил. Но даже в кипящем масле варится не так страшно, если ты не один. А есть и места, вроде твоего леса, ты видел. Здесь все есть – каждому, по делам его.

- Мне плохо. – Пожаловался я Гиду. – Хочется кричать. Страшно, провожатый. Это как ток, все идет через меня – отчаяние, злоба, боль… Пожалуйста, давай вернемся.

Вожатый почти неосязаемо коснулся меня. «Это еще не страшно. Самое страшное – там, внизу».

Мы как раз летели над городскими кварталами, пародирующими земные – те же серые панельные коробки, грязь на улицах и гомон толпы. Я видел хорошо одетых людей, стоящих в грязи на коленях, и просящих, как о милостыне, внимания прохожих. Видел, как исступленно швырял в пыль золото и драгоценные камни пожилой благообразный человек.

Их лица закрывали маски. Самые разные – от ярких карнавальных, щедро украшенных мишурой, до простых тряпок, закрывающих лицо.

- Это одиночество, Витя. Вспомни собаку. Она не заслужила одиночества, но ты единственный, кто был ей нужен, кого ждала. Ждала и менялась. Внешность здесь – отражение души. Здесь не в почете зеркала, ибо каждый видит других, какие они на самом деле. Злость, зависть, отчаяние, корысть, гордыня – все на лицах.

Я рывком вскинул руки к голове, провел пальцами по лбу, щекам, подбородку – и тихо заскулил. Это не мое лицо! Тяжелый угрюмый подбородок, острые скулы, массивные надбровья. Гид молча переждал истерику. Когда руки, наконец, перестали трястись, а дыхание выровнялось, я спросил с надеждой: «А красивые? Бывают?»

- Красивые – редки. Очень редки.

- Нет святых, Гид, нету их! Мы все не ангелы. Я не знаю, не знаю! – заорал я. – Все так или иначе лгут, завидуют, воруют…

- Исцеляют больных, помогают страждущим, любят, наконец. – В тон продолжил он. – Все в ваших руках, Витя. Все в вас самих.

- Отпусти меня!

Он не сделал не единого движения, но в глазах вдруг помутнело, закружилась голова – и все стало, как было. Лес, дом, покой. Гид потянул за рукав: «Иди со мной».

Пока нас не было, дом обзавелся слуховым окном на крыше. Мы вылезли на самый верх, и в изнеможении я повалился на холодную черепицу.

- Я ведь совсем не святой, Гид. – Сказал тихонько. – Что меня ждет?

Он улыбнулся, печально и мудро. «Святые вообще редкость» - задумчиво сказал он, и подошел к краю крыши. – «Я только показал тебе, что может быть. А дальше думай сам. Смотри». Он протянул руку вниз, и когда я наклонился над краем, неожиданно сильно толкнул: «Время, Витя».

Я взмахнул руками, и, потеряв опору, полетел прямо на асфальтированную полоску опоясывающую дом. И с чувством полета пришло облегчение и прозрение. Если мне суждено выкарабкаться, я проживу отпущенное так, чтоб Гид мог носить собственное имя.

- Я понял, Хранитель! – Успел крикнуть я. – Все в нас самих! Спа…

И наступила тьма.

Возвращение в сознание ничего хорошего не сулило. Во всем теле, казалось, не осталось места, где не поселилась бы боль. Озноб и жара одновременно, и страшно было раскрыть глаза.

- В четвертую его.

Я почувствовал, как перетягивают мое тело на что-то твердое и холодное. Женский голос произнес: «Он приходит в себя». И, внутренне собравшись, я открыл глаза и встретился взглядом с человеком возле каталки. Лицо было закрыто зеленой маской, но взгляд показался знакомым – усталым и добрым, с едва заметным лукавым прищуром.

- Ангел. – Прошептал я. – Спасибо.

Вокруг глаз врача разбежались веселые морщинки.

- Да рановато мне в ангелы, на земле еще дел невпроворот. – Неожиданно густым басом сказал он. – А ты везунчик, катарсис пережил. Две минуты без сердцебиения. Ну, теперь жить будешь. Везите. Из шестой готов пациент?

Это он сказал уже медсестре, и, получив ответный кивок, скомандовал: «Везите», отвернулся, уже забыв про меня.

А в палате меня уже ждали. Господи, сколько народу! Мама, Олег, жена в компании со всем своим семейством, девчонки с работы. Тумбочка возле кровати буквально погребена под ворохом пакетов, оба подоконника заняли цветы. Я переводил взгляд с лица на лицо, пока они наперебой пытались задать один и тот же вопрос, и едва сдерживал слезы.

Спасибо, ангел. Ты показал причину и следствие, и дал шанс кое-что исправить. Я усвою урок.

- Как ты? – пробился сквозь покаянные мысли голос жены.

- Лучше всех! - я пошевелил рукой, пытаясь показать большой палец. – Спасибо. Спасибо, что пришли.

Сознание плыло, скатывалось в сон. Очень хотелось свернуться в клубок, поджав колени к груди, и забыться.

Говорят, побывав на пороге смерти, люди часто меняются. Я не стал исключением.

Когда придет время, я шагну на Порог без страха. Хранитель получит имя, а я дострою тот дом у дороги. Вечерами я стану зажигать в окнах свечи, чтобы все, кто не смог пробиться сквозь туман моего равнодушия, увидели огонь, и пришли. И когда они соберутся в каминном зале – полутемном, протопленном, уютном, я выйду к ним, и скажу…

Мысль оборвалась, словно ножом отрезанная. «Я вас люблю?», «Простите?» Нет, не подходит. Голова после наркоза тяжелая - тяжелая, мысли ленивые, сонные. Я вздохнул.

Надеюсь, найду, что сказать.

Песок сыплется, часы идут, но время еще есть. Да, мы не святые, скорее наоборот – жадноватые, завистливые… люди, в общем. Но, черт возьми, не так уж и сложно хотя бы попытаться вырвать из себя кусочек злобы, зависти, равнодушия – и стать чуть-чуть лучше. Я попробую.

И, может быть, тогда, на Пороге, меня встретит не только собака?