Я снова брошен в море, приписанное кисти Айвазовского, изломанный челнок, худая шлюпка, что отдаётся шлюхой зелёно-фиолетовой волне, и тонет в мёде грозового неба, и в меди хлёсткого норд-веста щепкой тлеет. Я снова, погружением зрачка в холодную изрезанную рану стенающей марины, чернила памяти вечерней разливаю по первым строкам Книги Бытия. Туманный брег к гортани ночи липнет, я слеп от брызг и криков синевы; я снова брошен, как комочек глины, в печь раскалённого холста, где кровь моя – солёная вода, и жизнь – минутный ветер. Огонь луны, бледнеющий как смерть на фоне черепков фрегата, где винный лучик неба, лишь мираж, отслужит панихиду, став туманом. В морском котле, кипящем маслом света, я обретаю тишину и нежность слов, я снова вижу кораблекрушенье, и сердце омывает тишиной, и проступает соль на хлебе плоти. |