Глава 2

 

Мать Любы обрадовалась появившимся вдруг хлопотам. И на предложение Николая, сразу забрать с собой Любу, под предлогом, того чтобы познакомить будущую невесту со свекровью, махнув рукой, ответила:

- Да, езжайте, дети. Конечно, мамаше надо показать невесту, да и помочь свекровке к свадьбе подготовиться.

Но вмешался отец.

– Цыц, кому сказал! У меня дочь не на помойке найдена. Хочешь, сам привози мать. А нет, так приедешь за ней, как полагается. Не до Москвы ехать. Двадцать километров осилишь. Всё, баста!

 

Проводив жениха, на следующий день стали готовиться к свадьбе. К белому платью, которое сшили на Любин школьный выпускной вечер, купили фату и зачем-то белые длинные гипюровые перчатки, которые давно пылились в витрине сельского магазинчика.

 

– Хорошо я тебе приданное успела собрать. Одеяло верблюжье. Такое сейчас не купить. Простыни три со льном…, – хлопотала мать, рыская по шкафам и сваливая в кучу разное добро.

Люба смотрела на мать и грустью думала: – выросла, не нужна я ей уже. Все радуются. Светка сестра больше всех. Спать теперь одна будет на кровати и письменный стол весь её будет. Дурочка.

 

– Что-то грустная у нас невеста, – мать села на диван рядом с Любой и шутя ударила её по коленке, - чего мечтаешь?

Дочь кинулась к ней на большую мягкую грудь, обняла руками за шею. Слёзы потекли ручьём. Всхлипывая, она рассказывала о том, что с ней произошло.

- Мамочка, он ненормальный, не отдавай меня ему.

Но мать неподвижно сидела, поджав губы и молча, задумчиво слушала её обрывочный рассказ, не выказывая, ни сожаления, ни жалости к дочери. Когда Люба выдохлась и перестала плакать, она, помолчав немного, тихо, но властно сказала, ударив широкими ладонями с толстыми пальцами по своим полным коленям:

– Так! Отец не должен знать ни-че-го! Поняла? Хочешь, чтобы до смертоубийства дошло? Колька вылезет, как уж. Доказательств у тебя никаких, а отца посадют.

 

У Любы защемило сердце, когда она услышала от матери «доказательств у тебя нет». Не у «нас», а именно «у тебя…». Ей до тошноты стало противно от её присвиста в слове «посад-ют». Стало больно от того, что мать даже не посочувствовала ей. Наоборот, хотя и не показывала своим видом, но её глаза говорили о том, что она даже где-то рада, что так произошло с дочерью. Люба зарделась, словно получила от матери увесистую пощечину.

 

– Не по-са-дют, – тихо передразнила она её со злобой в голосе.

– А чего ты крысишься? Я что ли позволила себя облапать? – закричала мать.

– Я? Позволила? – Люба выбежала из дома.

 

Разговаривать с властной матерью бесполезно. Перекричать её ещё никому не удавалось, а переубедить мог только отец, да и то иногда. В основном, этот добрый, работящий средней комплекции мужичок, любивший по случаю выпить, как и все на селе мужики, никогда не спорил со своей дородной и громкой супругой. Он постоянно уводил

 

детей от скандалов и криков матери на улицу, и в бессилии справиться с ней махая рукой наотмашь, говорил:

– Да чёрт и тот с ней не справится! Пусть пар выпустит, чтобы не взорвалась, потом добрее станет.

Люба молча, с тяжёлой обидой на мать собиралась в дорогу. В другую совсем ей не изведанную жизнь.

 

Гуляли свадьбу, как и положено на селе, долго, шумно и пьяно. Первые два дня гуляний Колька, улучшив момент, затаскивал Любу, подальше от глаз гостей и пьяно облапывая добивался своего, постоянно повторяя:

– Ты жена, обязана, мужу всегда и везде. Я теперь твой хозяин.

А ночью, допившись до нечеловеческого вида, храпел, раскинувшись поперёк кровати. Молодой жене приходилось сидеть у окошка их маленькой спальни, и тихо плача слушать пьяный сонный бред мужа и ждать рассвета.

Она с облегчением дождалась, конца недели, когда совсем уставшие и одуревшие от самогона родственники разъехались по своим домам и сёлам. Она ещё надеялась, что муж проспится и может всё наладится? Он не будет таким безобразно грубым, хамовитым и перестанет так много пить, этот чёртов самогон, который наварила его мать, казалось на всю жизнь.

 

На свадьбе она узнала многое о семье, в которой теперь ей придётся жить.

– Ох, бедная и повезло тебе, – сожалея, говорила, какая-то пьяная женщина. Потом выяснилось, это была тётка Николая по отцу, – я тебе так скажу, свекровь твоя, настоящая жаба. Знаешь, как она матушку мою обидела?! – пьяно и наигранно заплакав, она оттолкнула от себя какого-то такого же пьяненького мужичка, – да иди ты отсюда, мы беседуем, не видишь?

– Так вот, чего хочу сказать о твоей свекрови… Смотри, смотри, попрыгала жаба…

Так прерываясь на то, чтобы с кем-то выпить очередную рюмку самогонки, или отгоняя от Любы очередного гостя, она рассказала о причине ненависти к матери Николая.

– Раньше мы не в таких домах жили, эти-то нам совхоз построил, когда газ проводили на село. В общем, туалет на огороде был. На ночь ведро в доме держали для малой нужды. Чего я тебе объясняю, ты сама знаешь! Так уж не знаю, что там и как

вышло, но эта жаба на неё ведро с мочой надела. Нет, ну ты представь, я же младшая в семье…, понимаешь, мне мать-то жалко, я сама со свекровью живу. Но что бы я…

Представь, изуверка какая. В другой раз, вообще зверь-зверем! Маманя уже старенькая совсем была, да и подслеповата сильно. Почти не видела без очков ни-че-го. Так эта злыдня, в бумагу… ну… понимаешь для чего, подложила разорванный пакет от чёрного молотого перца. Та и взяла… Представляешь, что с бедной старухой было?!

Тётка опять заплакала, потом ещё опрокинув в себя рюмку самогонки, продолжила:

– Мне мать пожаловалась, я к брату. Говорю, ему: - ты что, это едрыть-растудыть мать в обиду даёшь? Ты же сын или кто? – махнув рукой, она, закончив свой рассказ, подытожила, – или кто оказался. Слышь, чего говорю! Ты, если что, тоже так её охлади. Отомсти за мою маманьку бед-ну-ю, – она опять залилась пьяными слезами.

 

Так и побежала жизнь, спотыкаясь, да всё вкривь, да вкось по кривой дорожке. И не было в этой жизни ни любви, ни счастья. И как ни пыталась Люба растопить добрым словом сердце своей свекрови, мужа, выходило ещё хуже. В скандалах, постоянных придирках и оплеухах, она еле выносила своего первенца – Феденьку. Но и после рождения сына, жизнь лучше не стала.

 

Прошлое ещё больше взбудоражило Любино сердце, она так и не смогла заснуть. Она сидела за столом в доме Марии и кормила молочной кашей Федю, когда с улицы донёсся громкий крик мужа:

– Любка, быстро домой! Кому сказал! Я тебе муж, чи шо? Любка, кобелина, всё бегаешь по чужим дворам, домой идить! Кому сказал!

– Коленька, сыночек, простынешь, зайди в дом, – слышался жалобный голос свекрови.

 

Люба заплакала. Что делать дальше? Куда идти. Кому она нужна с ребёнком малым на руках. Здесь Колька всё равно не даст ей покоя, матери она давно не нужна. К директору совхоза обращаться с жалобой бесполезно, ему лишь бы работник к трактору вышел.

 

– Ну, милочка, Колька ещё не пьёт! Ты не знаешь, как другие пьют и бьют? Насмерть и то и другое. А уволю, так совсем Николай твой сопьётся. А по поводу свекрови, даже связываться никто не будет. Это дела семейные. Находи с ней общий язык.

 

Легко сказать, да трудно сделать. Как уж Люба не старалась находить этот общий язык. Как ни старалась угодить свекрови. И встанет пораньше, и на огороде первая и по дому всё на ней. Да найдёт свекровь подвох, там, где и не думалось. Всё равно на скандал выведет.

 

За окном послышались скрипучие шаги по снежной тропинке к дому Марии.

 

– Господи, хоть бы не Колька. Видеть его уже не могу. Дал передохнуть бы мне окаянный.

 

Скрипнув дверью, в дом вошла свекровь. Вместе со свежим ещё морозным воздухом в дом вкатилась ледяная глыба злости и непонимания. Таким холодом повеяло от вошедшей женщины. Она опустила толстый пуховой платок на плечи и, расстегнув старенькую телогрейку села напротив невестки. Бросив на неё колкий, полный презрения взгляд, сказала:

 

– Ну, долго позорить нас будешь? От мужика родного бегать не стыдно? Сор из избы выносить?

 

Люба не чувствовала никакой вины ни перед свекровью, ни перед мужем. Но глядя на эту дородную властную женщину, её как бы прижимала к земле какая-то неведомая сила.

– Конечно, нужно было дождаться, когда он прибьёт меня, – тихо оправдывалась она.

- Чего ты там мурлычишь себе под нос? Хорошую жену муж бить не будет. А бьет, значит, знает за что. А бросит тебя, так не велика потеря. У меня ещё внуки будут! Что думаешь, я так и буду бегать за тобой? По мне отобрать бы у тебя внука, а саму и на порог в дом не пускать! Так я мать, – она подняла указательный палец вверх, подчёркивая этим значимость сказанного, – я знаю какого малютке без матери, хоть и такой дуры, как ты. Быстро собирайся, мне ждать некогда.

 

Люба обречённо встала и под грозным взглядом свекрови суетно засобиралась домой.

 

Время шло. Пожилые правители страны умирали один за другим. На их место приходили другие. Но лучше жизнь на селе не становилась. Наоборот, всё вокруг как-то разом изменилось. Быстро опустел совхоз, закрылась ферма. Разворовали, под прикрытием приватизации, всё, что можно было унести, продать. Работы не стало. Наступила в совхозе разруха и опустошение. Постепенно спивался народ. Озлобились

 

люди. Так никто ничего из селян не понял, что это за Перестройка такая и зачем она нужна, если всё развалила. Какая такая свобода? И что с ней делать, когда ни работы, ни продуктов.

 

Одинаково и безнадёжно пролетала жизнь у Любы. День за днём, год за годом. Молодость уходила вместе с верой и мечтами в счастливую жизнь, где не было постоянных пьянок и побоев мужа, к которому давно уже не осталось никаких чувств, где не было слышно вечно недовольной всем и на всех свекрови. Не сложилась жизнь. Изогнулась, надломилась судьба. Люба вроде и не стара, да старухой себя чувствует. Словно не одну, а все три жизни ей пришлось прожить, да все несчастливые. Не повезло ей с замужеством. Иногда душу так в комок стянет, так станет обидно за прожитые зря годы, что бывало, зайдёт за огороды, кинется на траву и взвоет вместе с ветром, как собака побитая.

 

Сказано без любви семью не построить. Да что там, хороший пирог не выпечь, без доброго замеса. Любовь? А что это за такое понятие – любовь? Любовь к сыну, это понятно, это одно. Это она понимала и чувствовала. А вот любовь к мужчине…

- Прошло моё время. Видно суждено мне прожить, не познав этого чувства, - рассуждала Люба, плача у телевизора досматривая очередной мексиканский или бразильский сериал.

 

Да и мечтать о светлом чувстве некогда. На себе тащила Люба весь дом. Все силы свои хозяйству отдавала. Корова, поросёнок, да куры, хозяйство малое, а труда большого требует. Своё хозяйство, да огород не дали голодом маяться. Устала Люба. Очень устала, от работы тяжёлой, от жизни неустроенной, от постоянного нытья и придирок свекрови.

Годы шли. Горбачева давно сменил Ельцин, а жизни как не было, так и нет. Муж всё больше пил, да так сильно пил, что на побои сил у него не оставалось. Вот так и жили, если это можно жизнью назвать. Жаль себя, а ещё жальче ей сына своего. Грубым с ней стал, непонятным. Характером всё больше в свекровь и отца своего схожим.

Так Люба и жила, думала, защитник её растёт, а вырос, выяснилось, что вместе с отцом и бабкой не уважать её стал. Может он и прав? По ночам, в горькую бессонницу Люба думала, за что они так её ненавидят и сама отвечала, за покорность, за несопротивление их злу.

Вот уже у Федора белобрысые усы пробились. Она скрывала от сына, но в тайне в отличие от него и сородичей ждала повестки из военкомата. Не могла дождаться момента его проводов в Армию, ошибочно предполагая, что там-то он непременно исправится. Побудет два года без отца-алкаша, бабки-злыдни, поймет, как любит его она – мать, и отвернётся сын от пьянства, да хулиганства. Ошибалась. Вернулся сын, Слава Богу с ногами, руками. Да и Чечни ему удалось избежать. Только счастья с его возвращением не прибавилось.

Иногда, ей казалось не свою, а чью-то чужую жизнь она проживает. По ночам, часто думала, как бы жила, если б замуж за Николая не вышла. Что изменилось бы в её судьбе? Вера в то, что она непременно была бы счастлива, любима, не испугайся она тогда, в юности остаться навсегда одной, не давала ей покоя, и от этого не хотелось жить вовсе.

Сколько раз она обдумывала план своей смерти. Несколько лет эта навязчивая мысль ходила с ней, преследуя её повсюду. Если Люба заходила в сарай, то непременно высматривала удобный пенёк и думала, какую надо подобрать веревку. Если шла мимо реки, то необъяснимая сила тянуло её к воде и ноги сами бежали к берегу.

 

Но как-то один страшный случай изменил ход её жизни. Спешила она на станцию, к проходящим поездам. Там, с односельчанами они продавали пассажирам наборы с незатейливой готовой домашней снедью: горячей картошкой, варёными яйцами, да овощами с огорода. В этот день она замешкалась дома и не успела выйти со всеми. Шла быстрым шагом, поспеть хотела за соседями. Переходила речку по мосту и сквозь шум поездов от рядом находящейся станции, грохота громкоговорителя объявляющего движение составов, вдруг послышался ей детский крик и плач.

– Мамочка, мамочка не убивай меня! Не надо. Мамочка я буду тебя слушаться, буду тебя любить!

 

Люба остановилась, не веря тому, что послышалось. Прислушалась. Детский голосок раздался явственней. От душераздирающего крика маленького мальчугана у неё до боли, до помутнения в голове сжалось сердце.

– Мамочка, родненькая моя, прошу тебя, не убивай нас. Мы будем тебя слушаться. Мы тебя ещё больше любить будем!

 

Люба, бросив поклажу наземь, облокотилась на перила и посмотрела туда, откуда неслась мольба ребёнка. То, что она увидела, сначала привело её в ужас. Но вдруг, какая-то неведомая сила толкнула её и, не видя перед глазами ничего, кроме детей, которые были под мостом, она кинулась к ним.

 

Люба подбежала к женщине, которая стояла, наклонившись над черноволосым мальчиком лет шести-семи и пыхтя, сжимала грязными пальцами его тоненькую шею. Лицо пацанёнка стало серым, когда Люба с разбега всем телом навалилась на убийцу. Сбив с ног и оказавшись верхом на пьяной бабе, она обеими руками впилась в её немытые волосы и стала бить головой о забетонированную подушку крепления моста.

– Гадина, ты что делаешь? Гадина! – хрипела Люба вдруг пересохшим горлом.

 

В какой-то момент ей показалось, что под ней лежит и извивается не пьяная зэчка Нюрка, а её, Любина, свекровь. Ещё сильней она стала бить по голове ненавистное лицо, не слыша крика и мата, которым Нюрка обсыпала свою обидчицу.

– Ты за всё ответишь, на тебе! – приговаривала она, нанося ей следующий удар.

 

Вдруг, до её сознания дошел горький плач мальчика, который пришёл в себя. Падая, заплетаясь в своих худых, как спичка ногах, с торчащими острыми коленками, кашляя, он стал бегать вокруг них и, сложив ладошки вместе, как при молитве жалобно просить:

– Тётенька, прошу тебя, не трогай мамку, не убивай мамку! Она хорошая!

Услышав эти слова и плач ребёнка, Люба словно опомнилась. Она сидела на плюющейся кровью бабе и всё ещё держала её за волосы, пока та не улучшив момента, не скинула Любу с себя. Подбежавшие к ним мужики, шедшие мимо и видевшие картину избиения Нюрки с ободряющими высказываниями стали заворачивать убийце руки, пытаясь заломить их ей за спину. Только теперь на бетонном покрытии основания моста, между стоящих любопытных тел людей, Люба заметила лежащую мёртвую маленькую лет трёх-четырёх девочку. Мальчик, всё так же, со сложенными в лодочку руками, то подбегал к скручивающим её мать мужикам, прося не бить её, то к распростёртой на бетоне девочке, голося и размазывая слёзы по грязному лицу:

– Оленька, не умирай, я прошу тебя, не умирай!

Кто-то уже успел накинуть на искажённое смертью лицо девочки чистую тряпицу. Но ветер сдувал её с лица ребёнка, словно хотел сам в последний раз обласкать, нежно закрыть глаза на маленьком славном личике. Кто-то из женщин подошёл и положил по обе стороны тряпицы два небольших камня, чтобы ветер не смог обнажить последний взгляд девочки, устремлённый туда, куда недавно улетела её душа. Из-под белой тряпицы, торчали две тонюсенькие кое-как заплетённые косички.

Любе помогли подняться с земли. Кто-то из подоспевших женщин, стал вытирать кровь с поцарапанного грязными ногтями Нюрки лица, которая, то озлобленно ругаясь, то истерически смеясь, кричала:

– Мне по-барабану, топила щенят и буду топить. Не нужны они мне!

Кто-то из женщин нервно отвечал ей:

– Зачем рожала? Оставить не могла в роддоме?

– У тебя спросить забыла! – развязно отвечала Нюрка.

– Так им на зоне дети нужны. Они их рожают, чтобы послабление для себя сделать. А потом, конечно, зачем они им, – хмуро объяснял стоящий рядом мужичок.

Тут к Нюрке подбежал её сын, которого она недавно душила.

– Мамочка, мама! – закричал он и, протиснувшись сквозь плотный круг стоящих вокруг мужчин, подскочил к Нюрке. Но она, с силой выставила ногу вперёд, ударив мальчугана в пах. От боли он скрутился в маленький клубочек и не заплакал, заскулил, как покалеченный щенок. Вытирая и размазывая слёзы по грязному лицу, мальчик отполз от матери в сторону, где к нему пришли на помощь женщины. Люба, ещё не пришедшая в себя, подскочила к Нюрке и с силой ногой ударила ей в живот. Что было потом, она помнит с трудом. Обессиленная она упала на землю. До неё отрывками доносились то крики негодования женщин, которые накинулись с кулаками на Нюрку, то плачь мальчика, то причитания людей у трупа маленькой девочки. Не жить бы зэчке и не получила бы она в дальнейшем ещё один срок, если бы не подоспел подъехавший вовремя милицейский наряд со станции.

 

После этого случая Люба перестала помышлять о самоубийстве. Но ещё больше осунулась, замкнулась в себе. Жила по инерции. Только бить себя больше не позволяла.

Одним зимним вечером сидя за столом под лампой, она занималась штопкой. Так по мелочи, насобирала бельишко. В своей комнате, развалившись, пьяный муж требовал её подойти.

– Отстань, – вдруг тихо и твёрдо ответила Люба. Первый раз она позволила себе так ответить мужу.

– Что ты сказала, а ну-ка повтори! – качаясь от выпитого, Николай подошёл к жене и замахнулся на неё.

Но вдруг, неожиданно для себя, Люба схватила большие портняжьи ножницы и с силой воткнула их в несколько раз сложенное старенькое одеяло, приспособленное для глажки белья. Ножницы, проткнув слои одеяла, остались торчать в нём, медленно раскачиваясь, как маятник на часах. Николай и Люба стояли, и как завороженные смотрели на движение ножниц.

– Ещё раз, – тихо вымолвила Люба, – ещё раз, ты поднимешь на меня руку, они будут в тебе. В глазах женщины, которые она подняла на мужа, не было ненависти. Была спокойная уверенность, что она это сделает. Николай, махнув рукой и грязно выругавшись, ушёл в свою комнату и лёг в кровать. Свекровь, увидев эту сцену, молча, ретировалась на кухню. С этого дня старуха стала стараться меньше задевать невестку. И исподволь как-то с опаской поглядывала на непривычно строгую, и казалось, какую-то изменившуюся сноху.