Что хочет автор. Литературные конкурсы

– Вот и Ваня вырос, в армию пошел, а давно ли ребенком носился по двору. Кто же ему будет теперь завтраки подавать? Время струится тихонько песочком сквозь пальцы, молодежь взрослеет, мы старимся. Так не заметим, как жизнь пробежит.

– Да, младший сын стал мужчиной, а тебе, Аннушка, рано причислять себя в старухи. Бога не гневи, ведь, тридцать три года стукнуло всего-то, жизнь впереди. Все есть у тебя: муж, сын, здоровье. Сама, смотри, какая красавица стала – высокая, статная, лицом чистая, как родниковая водица. Так, что не жалуйся на судьбу! А, от службы нашему Ивану не будет вреда, только польза.

– Я и не плачу, папочка. У меня все в порядке, как и у нашей Фенечки. Теперь живи и радуйся, лишь бы не было войны, а то смутное предчувствие какое-то на душе, – оправдывалась обычно насмешливая дочь, хотя все заметили, как вспыхнуло румянцем ее щеки от похвалы всегда сурового и скупого на похвалу отца.

– Ть-фу, ты! – выругался Максим Селифанович. – Как старуха причитает. Какая война? То, что происходит в Испании, нас не коснется, я читал в газете.

Максим был грамотный, любил читать газету «Правда», которая сдержанно комментировала о поддержке фашистской Германией Франкистского режима в 1938 году.

– Дай-то Бог!

– И запомни, Анна, если случится беда. Мой дом примет всегда детей и внуков.

На следующий день Анна Максимовна с сыном вернулась в Ленинград из Старой Русы, куда приезжала на проводы в армию младшего брата Ивана.

Весна была в разгаре. Снег растаял, и только кое-где виднелись небольшие снежные потемневшие от пыли бугорки.

Анна Максимовна с сыном поднимались по гулким лестничным ступенькам на четвертый этаж. Она не стала открывать дверь своим ключом, чтобы не ставить мужа в неловкое положение.

Анна, когда уезжала, оставила на хозяйстве свою подругу Марию. Анна Максимовна всегда заботилась, чтобы Иосиф ни в чем не нуждался в ее отсутствии – уж очень любила мужа.

Дверь открыла Мария. Иосиф был еще на работе.

– Ты же говорила, что задержишься на неделю, а побыла всего-то пару дней. Я не ждала тебя сегодня, – белокурая и высокая подруга Анны прикрыла рукой большие груди, выпирающие из разреза халатика, и поздоровалась с мальчиком, когда они вошли в квартиру. – Привет, черноглазый! Понравилось гостить у дедушки?

– Угу, – буркнул Олег. – Только пробыли мало.

– Хватит с тебя, в другой раз надолго задержимся, – Анна Максимовн придирчиво осматривала прихожую – все ли в доме хорошо. Она так любила чистоту и порядок, что у нее портилось всегда настроение, если видела брошенную вещь или пятно на мебели.

Но придраться было не к чему, и Анна поставила на керосинку чайник, чтобы согреть воду для чая.

Мария сразу собрала свои вещи и попрощалась:

– Ну, принимай хозяйство и мужа в целости и сохранности, а я пошла домой, загостилась у тебя.

– Спасибо тебе, надеюсь, ничего не сломала без меня! – не стала ее задерживать Анна Максимовна. – Приезжай к нам на дачу, когда поспеет редиска.

– Приеду! – крикнула уже за дверью она. Между двумя молодыми женщинами было все негласно определено. Мария всегда желанный гость в доме, но ничего лишнего не позволяла, когда Анна рядом с мужем. Но когда та уезжала на дачу или к родителям, Мария оставалась за нее хозяйкой в доме. Анна Максимовна отлично понимала, что пухленькая красавица не оставит равнодушным любого мужчину, на это и рассчитывала. Пускай муж гуляет со знакомой женщиной, чем бегает куда попало. Она не ревновала подругу, лишь бы Иосифу было хорошо. Такая уж у Анны Максимовны зародилась любовь к своему мужчине. Можно сказать, создала своим руками шведскую семью. А, что же Иосиф? Вопрос напрашивается сам по себе. Отвечу, а ничего! Он принимал все, как должное: всегда ухожен, накормлен, обстиран и ни одного дня без женской ласки. Иосиф любил свою темноволосую Аннушку, сына. А, что говорил в их отсутствие неотразимой блондинке Марии, что чувствовал, любил ли ее тоже, навсегда останется тайной для нас. Любовники никогда не расскажут об этом.

Весной 1941 года люди тихонько судачили о скорой войне. Анна Максимовна не хотела в этот раз ехать на дачу в Тайцы, где отдыхала с сыном с мая по позднюю осень каждый год. Она умоляла мужа, чтобы разрешил остаться в городе, но Иосиф был неприступен, как скала:

– Не выдумывай, Анна, какая война, поезжай, а я буду навещать вас каждый месяц.

Анна Максимовна никогда не перечила мужу, но сейчас что-то ей подсказывало, пугало, что не нужно ехать из дома. И женщина в сердцах выпалила:

– Если из-за Марии стараешься, то я не буду мешать, если останусь дома.

Она сказала и испугалась слову, вылетевшему юрким воробьем из, казалось, неревнивых уст.

Иосиф на секунду окаменел лицом, переваривая упрек жены, но затем решительно махнул рукой:

– Все! Прекрати, машина ждет, поторапливайся.

На даче работы хватало, и Анна в заботе о небольшом огороде почти забыла размолвку с мужем. Она ждала, когда он приедет сюда, чтобы повиниться в нехорошем поступке, и все станет на свое место.

21 июня 1941 года Анна Максимовна заметила, что народ куда-то бежит. Все кричат что-то, дети плачут.

Анна выскочила из дома на улицу, схватила за руку незнакомую женщину.

– Война! – крикнула та и рванула дальше. Анна ахнула и, схватив сына, побежала на почту, звонить мужу. Там было не пробиться, люди штурмовали маленькое помещение, требуя телефонистку соединить с родными в городе.

Анна Максимовна безнадежно махнула рукой и направилась в магазин.

– Хлеба купим, – сказала она сыну. – Молока, если не разобрали.

Магазин был пуст, все продукты вмиг исчезли с прилавков.

Только на третий день удалось дозвониться до Иосифа.

– Что нам делать теперь, куда подаваться? – спросила со слезами Анна.

– Оставайтесь там! Немцев не допустят так далеко. В Ленинграде сейчас паника, люди бегут из города, нигде не пробиться, – голос мужа звучал убедительно, и женщина почти успокоилась.

– А, ты, как там один? – испуганно спросила она.

– Обо мне не думай. Я ухожу в армию, согласно предписаниям, присланным на завод. Я же инженер-строитель, буду строить переправы. Но не волнуйся, я обязательно заеду к вам, попрощаться.

Прошел месяц. Через станцию Тайцы каждый день проходили беженцы, войска. Анна часто ходила туда, надеясь встретить мужа с поезда, но он не приезжал. Телефон в квартире не отвечал, и Анна Максимовна отчаялась, не знала, что предпринять. Сводки с фронта приходили неутешительные, немцы успешно наступали. Анна решила тоже отправиться на строительство оборонительных сооружений, как многие люди, но сначала позвонила домой.

На этот раз ответила Мария, которая сразу заревела в голос, услышав голос подруги:

– Иосиф ушел на войну. Он рвался к вам, но его не пустили, только просил передать, что после войны найдет вас, а вы не возвращались в город. Здесь стало страшно: люди бегут из Ленинграда, затемнение, налеты авиации. Он сказал, чтобы к Старой Русе пробирались, к своим.

Анна посмотрела на сына и подумала, глядя на сынишку:

– Там тоже сейчас война. Вон, сколько людей сбежало оттуда. Везде хорошо, где нас нет. Нет, уж останусь здесь, как-нибудь проживем вдвоем, пока война не закончится.

Бои в Тайцах начались 10 сентября, когда передовые отряды противника подошли вплотную к поселку со стороны Красного Села. Весь следующий день, 11 сентября, они продолжались в самом поселке и южнее его у деревни Кюрлово, куда были отведены отступившие от Пудости подразделения. Вместе с подошедшим подкреплением бойцы атаковали противника и заставили его отступить на исходные позиции. Бой с нарастающей силой продолжался до вечера.

Доты и дзоты на западной окраине Тайцев, смотревшие амбразурами на юг и юго-запад, были обойдены противником с севера и оказались неспособными обстреливать его. Поэтому гарнизоны в конце суток получили приказ отходить к санаторию «Тайцы», расположенному юго-восточнее поселка, где всю ночь с 11 на 12 сентября сосредоточивались подразделения батальона.

Анна с сыном и толпой беженцев уходила в сторону Гатчины. Люди брели среди отступающих войск, но попали под сильный артиллерийский обстрел на выходе из поселка, и все вышли на территорию санатория «Тайцы».

Почти весь следующий день, 12 сентября, сводный батальон вел бой с пехотой и танками противника у санатория, не отступив ни на шаг с занятых позиций. Анну Максимовну с другими женщинами, у которых были на руках дети, отвели в здание санатория, в котором находился госпиталь. Беженки помогали кормить и перевязывать раненных солдат. Дети ходили между кроватями, поили водой бойцов.

Это были последние часы боев под Тайцами. Несколько танков противника прошло по дороге на восток, оставляя санаторий в тылу. Затем усилились артиллерийский и минометный обстрелы позиций, занятых советскими подразделениями. Здание санатория, в котором размещался полевой госпиталь, сгорело. Анна с сыном едва успела выбраться из полыхающего дома. Кругом рвались взрывы, слышалась стрельба, крики, стоны. Казалось, что даже земля горела, дрожала под ногами от боли. Анна Максимовна, охваченная паникой, крепко держала за руку побледневшего от страха сына и тянула его к ближайшему лесу.

Они выскочили на ржаное нескошенное поле, которое было буквально усеяно убегающими красноармейцами, ополченцами, женщинами с детьми и стариками.

Тут и там уцелевшие командиры пытались остановить хаос и организовать бойцов для отпора наступающему врагу, но откуда-то бил немецкий снайпер, который перестрелял офицеров. Никто уже и так никого не слушал. Все неслись к лесу, надеясь на спасение в чащобе.

Анна падала, когда рядом взлетала от разрыва земля, прикрывала собой сына. Затем поднималась и вновь тянула Олега за собой. Мальчик не плакал и даже не вздрагивал от взрывов. Он, прикрыв голову рукой, бежал с мамой к лесу.

На краю поля какой-то комиссар построил шестерых солдат в одиночную колонну вплотную друг к другу и выстрелил из винтовки в затылок последнему. Четверо упали замертво, пятый забился в предсмертных судорогах, а шестой молодой и белобрысый солдат остался стоять на ногах, целый и невредимый. Он испуганно смотрел то на убитых товарищей, то на пробегающих мимо людей, то на ближайший лес. Парень беспомощно топтался на месте и не решался перевести взгяд затравленного зверька на комиссара, который передернул затвор винтовки и выстрелил в грудь парня. Тот снопом рухнул на землю. Комиссар выхватил из кобуры наган и с криком:

– За Родину, за Ленина и великого Сталина! – выстрелил себе в рот.

Анна пробежала мимо него, но вдруг остановилась и прижала к себе сына. Из леса выходила цепью немецкая пехота. Позади по полю, как вши среди ржаных волос, расползались фашистские танки. Круг замкнулся. Враг стрелял по людям, которые пытались куда-то бежать, не трогал тех, кто стоял на месте, высоко подняв руки. Вдруг стало необычно тихо, взрывы прекратились, лишь, слышался натужный гул моторов и редкие очереди. Порыжевшая переспелая рожь местами горела, и золотистый дым стлался над всклоченным полем на фоне синего неба в сторону петлявшей дороги и притихшего леса.

Немцы приближались ощетинившейся штыками цепью к напуганной женщине с ребенком. Здоровый молодой мужчина с винтовкой наперевес шел в цепи прямо на них. Анна прикрыла одной рукой глаза сыну, другой обняла за плечи и, как завороженная, смотрела на кончик нож-штыка, на котором так мирно отражался дрожащий солнечный зайчик.

Немецкий солдат, не доходя несколько метров до них, указал винтовкой вдаль и крикнул:

Анна с сыном пошла вперед.

Вражеские пехотинцы выдавили людей на большак, сбили в большую толпу и погнали на станцию Тайцы, как разношерстное стадо: солдаты, женщины, гражданские пожилые мужчины и дети.

На привокзальной площади от толпы отделили красноармейцев и пожилых мужчин, отвели в сторону. Женщины и дети остались стоять на месте. Первое оцепенение у людей прошло, и они осматривались, некоторые переговаривались.

Анна только сейчас заметила, что у нее за спиной висит самодельный рюкзак. Небольшой чемоданчик с вещами Олега потерялся при обстреле – где и когда даже не заметила. В простом мешке с приделанными к нему веревочными лямками лежали белье Анны Максимовны, хлеб, вареный картофель и кусочек свиного сала. Все, что успела собрать, когда спешно покидала дом.

– Что с нами будет теперь? – робко спросила какая-то молодая женщина.

– На что им бабы с детьми? – громко ответили из толпы, – подержат и распустят по домам!

– Ага, отпустят и скажут: «Простите», – насмешливо пробурчала Анна Максимовна. – Нет, уж пристроят куда-нибудь или работать заставят.

– Взрослых пускай забирают, а детей отпустили бы, ироды, – сказала пожилая женщина рядом с Анной.

– Да, куда пойдут они без матерей? – возразила Анна Максимовна. – Уж лучше вместе мыкать горе, все под присмотром останутся.

– И, то верно, голубушка, но смотреть больно, как страдают дети. Скорее бы решали с нами, а то сил нет стоять на ногах.

Вскоре пришел какой-то чин и через переводчика сообщил:

– Мы не воюем с мирным населением. В целях сохранения ваших жизней завтра эвакуируем от фронта в тыл.

Затем составили какие-то карточки на каждого, женщин и детей осмотрел врач, что-то записал в них.

Потом людей вывели на дорогу и под конвоем погнали к колхозному амбару, где оставили до утра. Продуктов не дали, только поставили ведро воды на всех. Каждый достал на ужин, что прихватил с собой. Анна накормила Олега, притащила охапку соломы, сваленного в углу сарая и приготовила ложе для себя и сына.

– Привыкай, сынок, теперь мы не дома, где покажут, там и хата для нас.

Утром всех построили, повели по дороге на запад. На марше убежать невозможно: позади и по сторонам колонны охранники с винтовками, укрыться в лесу было немыслимо. Очень тяжело было женщинам с маленькими детьми. Они выбивались из сил, но не спускали с рук малышей.

Олег невозмутимо шагал рядом с матерью, казалось, его не брала усталость. Анна благодарно похлопала мальчика по плечу:

– Терпишь, сынок, молодец, терпи, не всегда нас будут гнать, как стадо, когда-то придет конец пути.

Какой-то добрый человек с подводой, который повстречался, когда проходили деревней, развернул лошадь и загнал ее в толпу. Затем сунул вожжи одной женщине с ребенком на руках и сказал:

– Вот, возьмите. На телегу посадите детей, все легче будет!

– Как же ты без лошадки теперь? – спросил кто-то.

– Все, едино, отберут ее немцы, как гужевой транспорт, а так послужит своим! – крикнул издали мужчина. Охранники не возражали, и на телегу усадили самых маленьких детей. Олегу места не нашлось на ней, хватало малышни, поэтому он, как и дети постарше, шагал самостоятельно.

По пути колонну останавливали на десять минут для отдыха и снова гнали вперед. Немцы не кормили, и только хозяева дворов, где останавливались на ночлег, варили картофель и давали людям. Анна удивлялась, как они выжили в трехдневном переходе.

В деревне Голенищеве Псковской области немцы вызвали старосту. Пять женщин передали ему, чтобы распределил по домам для проживания. Вместе с ними оказались трое детей. Колонна отправилась дальше.

Анна с Олегом, еще четыре женщины, мальчик и девочка остались стоять напротив невысокого тощего мужчины средних лет, который долго буравил колючим взглядом притихших людей. Затем он громко вздохнул и заговорил:

– Ну, куда я вас определю для житья? Сами пухнем c голодухи, не ведаем, как дотянуть до нового урожая. Не по нашему достатку гости.

– Ты пристрели нас из ружья, чтобы не жили. Дешевле будет! – сказала ему Анна. Староста помолчал, наблюдая за молодой женщиной, потом резко ответил:

– Язык твой прежде ума рыщет, беды ищет! Кто такую возьмет к себе?

– Остерегаться нужно молчаливых людей, слыхал такую мудрость?

– На словах, как на гуслях, посмотрим, как на деле! – мужик больше не стал препираться с женщиной. – Ладно, идем, определю по хозяевам, а там, как знаете.

Анна Максимовна и Олег вошли в большую горницу и остановились у двери. За обеденным столом у окна сидел высокий и немолодой мужчина, рядом стояла миловидная женщина, а за перегородкой слышались голоса детей. Черноволосый мужчина смотрел удивленно на гостей и молчал.

– Вот, на постой определили к вам. Меня зовут Анной, а это – мой сын, Олег. Здравствуйте, добрые люди.

– Ну, раз приставили к нам, то против власти не попрешь! – сказал хозяин. – Меня зовите Трофимом, мою супругу – Марфой, а за печкой возятся наши внучки, Маша и Дарья. Угол вам отведем в избе за занавеской, топчан соорудим. А, вот, как столоваться думаете? Самостоятельно, или платить желаете за наш хлеб?

– Я бы отработала, если кормить станете, – тихо сказала Анна.

– Понятно, что в рот, то спасибо!

– Да, вы проходите к столу, садитесь, что у порога стоять, – пригласила Марфа. – Поди, устали с дороги.

Хозяева кормили постояльцев всю зиму. Они варили на всех картофель, давали по куску хлеба и стакану молока. Анна носила из колодца воду, мыла в доме полы, стирала белье, старалась отработать хлеб. Но с приходом весны 1942 года хозяин предупредил:

– В углу не отказываем, а, вот, питайтесь теперь сами. Клок земли выделим, семенной картошки дадим. Что вырастите, то и съедите, а нам деток поднимать надо, самим есть хочется тоже. Уж, не обессудьте, а просите помощи у новой власти, раз определила в наше село.

Анна, оставшись без средств существования, сначала отправилась по деревням попрошайничать. Она стыдливо протягивала руку, придерживая за плечи сына, и просила подать кусочек хлеба на пропитание. При этом женщина суетливо крестилась и жалостливо причитала:

– За ради Бога!

Но давали им не очень охотно и мало. Жители роптали, что деревни перенаселены, им в тягость лишние люди.

Тогда Анна Максимовна отправилась в немецкую комендатуру в районный городок. Предварительно согласовала поездку со старостой, потому что покидать место проживания надолго, было запрещено. Олега оставила у хозяев, чтобы легче отпустили.

Ей, как считали все, очень повезло. Немцы приставили Анну работать на сахарном заводе. За что обещали выдавать паек хлебом, подсолнечным маслом и пшенной крупой. Анна Максимовна засеяла огород, каждый день бегала семь километров на работу и обратно, поручив поливку грядок Олегу. Жизнь, казалась, налаживалась. Хозяин дома повеселел и частенько менял молоко и теплые вещи на подсолнечное масло.

С приходом лета поселенцы собирали щавель, съедобные побеги хвоща, из них варили зеленый суп.

Однажды Анна с сыном собирали зелень на лесной поляне. Погода стояла теплая, и они наслаждались после холодной зимы щедрым лучам солнца, буквально залившим зеленую, благоухающую и поющую всеми голосами птиц, закрытую хвойным смолистым лесом прогалину тайги.

Мать и сын, пробираясь через валежник на другой конец делянки, неожиданно наткнулись на своего хозяина, который стоял с мешком возле двух молодых людей в немецкой форме с автоматами в руках. Судя по всему, Трофим только что хотел отдать им в мешке караваи хлеба и картошку.

Все растерялись, стояли, молча, переглядываясь.

– Вот, конский щавель растет здесь хорошо. Мы собрали малость на ужин, – показала Анна на корзину, полную сочных листьев.

– Вишь ты, молодцы, так и протянете до урожая, скоро грибы полезут в лесу, веселее дело пойдет! – наигранно весело заметил хозяин. – Я, вот, сыну гостинец принес. Он в городе служит с товарищем, не часто видимся.

Анна сообразила, что здесь кроется какая-то тайна, иначе, с чего бы отцу и сыну встречаться вдали от людских глаз. Она улыбнулась в ответ, понимающе кивнула головой и потянула сына прочь:

– Идем, сынок, не будем мешать людям разговаривать.

После этой встречи в лесу, молодые люди два раза заходили в деревню в дом Трофима. Всякий раз Марфа радостно причитала, накрывала стол что могла и гостеприимно потчевала гостей. Рядом с ними крутились девочки и спрашивали одного мужчину:

– Почему мама не приходит к нам?

Он нагибался к ним, целовал в белобрысые макушки дочек и тихо что-то говорил.

Анна с Олегом не выходила из-за занавески, чтобы не мешать встрече. Потом молодые люди выходили в сени с Трофимом и долго шептались там.

– Сын с товарищем заходил, – как будто оправдывался перед Анной хозяин. – Они проезжали мимо деревни по службе.

Анна Максимовна деликатно помалкивала, хотя до нее уже дошли слухи, что сын Трофима и Марфы партизанил в лесах. Где была мама девочек, никто не говорил, и Анна не решалась спросить хозяев.

Неожиданно заболел Олег, который простыл на огороде. На боку вскочил чирей, который болел так, что мальчик лежал пластом. Анна извелась, переживая за него, но на работу ходила ежедневно, потому что место могут занять другие переселенки. Она намазала шишку величиной с куриное яйцо мазью, которую принесла соседка, и заклеила пластырем, когда за занавеску заглянул Трофим. Он посмотрел на страдающего мальчика, на исхудавшую за зиму Анну, и сказал:

– На печь положи мальца, чтобы хворь вышла! Пускай прогреется на горячих кирпичах. Марфа аккурат, как протопила ее.

Вскоре чирей лопнул, гной вытек мутной и вонючей массой, открыв дыру на боку, которая нестерпимо чесалась. Но Олег очень боялся ее трогать, думал, что через нее вылезут кишки, терпел невыносимый зуд. Но рана вскоре зажила, оставив глубокий шрам. Мальчик снова перебрался на топчан за занавеской. Мама мальчика очень радовалась выздоровлению, говорила, что скоро кончится война, и они поедут домой к папе.

– Когда война кончится? – спросил сын.

– Когда-то должен наступить мир, тогда и будет конец войне, – уклончиво ответила Анна. Олег не стал настаивать на точном ответе, понимал, что мама сама не знает его.

Вчера, когда они пололи огород, увидели, что в их сторону, вынырнув из-за кромки леса, летел тупорылый самолет. Мать и сын разглядели красные звезды на зеленых крыльях и летчика в шлеме. Когда он пролетал над ними, мимо прожужжали пули, но не задели их. Летчик, видимо, принял фигурки на земле за немцев. Им было и обидно, что стрелок не разобрался, хотел убить своих людей, но и радостно, что остались живыми.

На следующий день их самолет возвращался домой – так думал Олег, когда его атаковали юнкерсы.

«Лаптежники», как люди прозвали немецких штурмовиков, легко подожгли русский ястребок, который рухнул на вздрогнувшую землю недалеко за деревней.

Олегу было жалко летчика и досадно за него, что обстрелял их недавно, но не выпустил ни одной пулеметной очереди по фашистам сегодня.

Рано утром на место падения самолета сходил Трофим и принес документы убитого летчика. Мальчик слышал, как он сказал маме:

– После войны отправлю родным лейтенанта. Если немцы не заберут тело, похороним на нашем кладбище по-человечески.

Но уже через час приехала машина с фашистами и увезла погибшего летчика.

Олег решил тайком сходил на место крушения самолета. За ним увязались девочки, Маша и Дарья. Как сестрички догадались, куда направился городской мальчик, непонятно, но вышли за ним из дома и упорно держались рядом. Упрямства им было не занимать, Олег это знал, поэтому махнул на девчоночий хвост рукой – пускай идут, если не трусят.

Возле груды искореженного металла уже стояли два мальчика, рассматривая обломки крыльев. Один тоже был переселенец, как Олег. Его звали Миша, и он жил в доме родителей другого мальчика Гриши. Оба подружились и всегда гоняли вместе по улице. Олег познакомился с ними на лугу, где друзья строили городки из рюх, и с тех пор они играли втроем. Гриша знал хорошо местность и показал мальчикам округу, где проходили бои. Дети находили патроны и забавлялись тем, что вытаскивали пули их них и ссыпали в кучку порох. Затем поджигали. Порох быстро и жарко сгорал, стремительно выпуская едкий дым.

У всех мальчиков папы ушли на фронт. Поэтому они часто играли в войну, сражались с фашистами, ловили шпионов. Однажды ребята нашли в траншее большую гранату.

– Наша! – авторитетно заверил Гриша. – У немцев с длинной ручкой.

Все кивнули головами, потому что такие гранаты видели у фашистов за поясами.

– Наша, противотанковая! – крикнул Олег.

– Откуда знаешь? – оторопел Миша. – Наши солдаты кидали бутылки с зажигательной смесью, я сам видел.

– Я тоже видел у красноармейцев в бою такую гранату, которые готовились взорвать немецкий танк, когда мы попали на передовую.

– Ладно, спрячем пока ее, может, пригодится когда-нибудь, – прекратил спор Гриша. Мальчики затолкали гранату в дупло огромного дуба и прикрыли мхом, чтобы она сохранилась до поры, до времени.

– А, давайте отомстим немцам за летчика? – вдруг предложил Гриша. Он был старше всех из детей, смелее, поэтому его слушались.

– Как? – спросил Миша.

– Взорвем гранату на дороге, чтобы немцы не ездили!

– Здорово! – воскликнул Олег. – Большая воронка получится, не объедешь на мотоцикле!

– Пехота пройдет! – авторитетно возразил Миша.

– Ну, и пускай идут на своих двоих, наши встретят огнем, дадут прикурить! – упорствовал Гриша.

– А, я расскажу дедушке все! – неожиданно выпалила Даша.

– Да, он сказал, чтобы не брали в руки опасные предметы, можно, остаться без глаз, рук или даже головы! – поддержала сестренку Маша, утвердительно тряхнув головой с тонкими косичками.

– Ты зачем их привел с собой? – грозно повернулись к Олегу Гриша и Миша. – Чтобы сопливые девчонки шпионили за нами?

– Мы – не сопливые, сам – такой! Будешь обзываться, тоже скажем дедушке! – обиделись девочки.

– Ладно, не будем! – пошел на хитрость Гриша. – И гранату спрячем подальше, чтобы потом отдать нашим солдатам, когда придут сюда. Это будет наша общая тайна, но вы поклянитесь, что не продадите нас.

Он смотрел внимательно на девочек, ожидая ответа.

– Мы не скажем никому, обещаем! – заверили они, широко раскрыв для убедительности синие глаза.

– Тогда идите домой, а у нас дела есть! – степенно сказал Гриша, хитро прищурив серые глаза.

– Ну, и пусть! – снова оскорбились «косички» и поплелись в деревню.

– Ну, сыграем в казаков-разбойников? – когда Даша с Машей скрылись за поворотом дороги, спросил радостно Олег.

– Выполним задание, тогда сыграем! – ответил Гриша, показывая гранату.

– Чье задание? – не понял Миша.

– Ты носишь чью пилотку? – спросил мальчик, показывая на голову, на которой почти на ушах сидела красноармейская пилотка, доставшаяся ему от проходившего с отступающей частью солдата.

– Значит, и задание от наших, а не немцев. Что не понятного?!

– А, где взрывать будем? – дрогнувшим голосом спросил Олег. Ему было очень боязно. Одно дело – найти гранату и прятать ее от взрослых, осознавая, что страшное оружие находится в их руках. Другое дело – рвануть гранату на дороге, когда никто не имел представления, как это делается.

– Забздел? – Гриша внимательно взглянул, почувствовав неуверенность в голосе мальчика.

– С чего ты взял? Нисколечко? Просто, хотел знать, где? Дорога большая.

– Где, где! В самом узком месте рванем возле переезда. Там воронка от мины есть, в ней и спрячемся, чтобы осколками не посекло, – уверенно со знанием дела пояснил старший мальчик. Олег и Миша поверили ему. Все оживленной стайкой направились к месту задания, гранату несли по очереди, чтобы каждый прочувствовал важность задуманного дела.

Сначала пацаны потренировались на месте. Они кидали камни из воронки, стоя во весь рост, но после броска умело падали на дно. Получилось, что точнее и дальше всех, швырял Гриша. Ему и доверили выполнение задания.

Мальчик взял в руку боевое оружие, примерился и скомандовал:

– Не высовывайтесь из ямки, пока не долбанет!

Гриша размахнулся и бросил гранату. Полтора килограмма взрывчатки в металлической оболочке пролетели метров пять и упали на дорогу. Пацаны лежали на дне воронки и с волнением ожидали, когда вздыбится, как на картинке, земля. Но прошла минута, другая и ничего не произошло. Тишина!

Мальчики дружно и осторожно выглянули из воронки. Никто не хотел выглядеть трусом.

– Может, не той стороной упала? – спросил Миша.

– Не, должна рвануть! Может, неудачно приземлилась на мягкое место и запал не сработал. Сейчас повторим! – Гриша стремительно выбежал из воронки и схватил гранату.

Пацаны замерли в укрытие в страхе, ожидая беды. Но старший мальчик уже стоял над ними и улыбался:

– В штаны не наделали, герои?

Он гордо прошелся по краю ямы, разглядывая побледневших друзей. Гриша явно вошел в раж от перевозбуждения:

– Ладно, можете подальше спрятаться отсюда. Я рвану гранату! Как говорится, если погибну за Родину и Сталина, то один.

Но Миша с Олегом отвергли позорное предложение друга и снова залегли в воронке. Гриша приготовился к последнему броску.

Но по дороге уже бежали, размахивая руками и что-то крича, Анна и Трофим. Девочки все же проболтались, когда Анна Максимовна, словно почувствовав что-то материнским сердцем, спросила их об Олеге. Маши и Даша замялись, переглядываясь, чем только подтвердили догадку женщины, что здесь кроется тайна. Она решительно приступила к допросу сестренок, но те лишь пожимали плечами, верные данному мальчикам слову. Тогда беспокойство Анны передалось Трофиму, и он показал внучкам на ремень, если что-то с постояльцем случится плохое.

Девочки сдались и рассказали страшную правду, попросив не выдавать их.

Мужчина и женщина помчались по дороге. Вскоре заметили воинов с гранатой. Трофим отобрал находку детей и сказал, что им повезло, что не догадались повернуть предохранитель. Иначе, взрыв был бы такой силы, что укрытие тоже накрыло, и пацаны вознеслось бы к небу.

– Как Херувимы, только без крыльев! – для убедительности сравнил он.

Гриша и Миша за проведенную военную операцию получили первое боевое крещение – их выпороли отцовскими ремнями, а Олега отругали и оставили неделю без прогулок за околицу.

Пацаны чувствовали себя почти героями, а Гриша заявил, потирая после наказания тощий зад:

– У меня мина в надежном месте спрятана, рванет не хуже гранаты.

Вскоре после этих событий партизаны в районном центре взорвали склад с топливом, погибло много фашистов. Жители в деревне рассказывали об этом шепотом, боязливо посматривая по сторонам.

Следующей ночью Анна вновь слышала тревожные мужские голоса в избе, негромкий плачь девочек, но не вышла из своего угла. Затем стукнула входная дверь, за окном протарахтели колеса телеги и все затихло. Но женщина больше не уснула, ей передалась тревога от посещения ночных гостей, которая витала, казалось, в доме, и она едва дождалась утра.

Осунувшийся лицом Трофим уже бродил по двору. Мужчина сообщил, что внучек забрал сын к себе в город, их звал тоже, но они отказались.

– На кого такой домина оставим, вмиг все растащат! – заявил он поселенке. Хозяин избы все еще был уверен, что Анна принимает его сына за полицая, который служит в городе.

Еще Трофим сказал, что соседнее село сожгли каратели, а жителей куда-то увели. Их деревню Бог миловал, так что беспокоиться не стоит пока.

Анна Максимовна накормила сына, наказав ему сидеть дома и за ворота не показывать носа, и побежала на работу.

Как назло, по пути повстречался староста, который ненавидел женщину. Он еще не забыл ее шутки, поэтому, заметив молодую женщину, ехидно сказал в спину:

– Немецкая власть не забрала еще тебя? Недолго ждать, настанет час, жди!

– Ждать – не устать, было бы чего искать!

– Ну, ну! – ухмыльнулся ей в спину тот.

Скоро настал этот день. Анна ждала его и держала под топчаном необходимые вещи в вещевом мешке. Она успела бросить туда каравай хлеба и вареный картофель, когда налетели на деревню немцы. Трофима и Марфу сразу увели куда-то, а поселенку с ребенком выгнали на улицу. Фашисты были хорошо осведомлены, кто жил в деревне и каком доме.

– Постарался, сморчок! – зло вспомнила Анна плюгавого старосту.

Потом всех согнали на дорогу и под конвоем, пешими, повели, как скот, на запад. По дороге примыкали люди из других деревень. С каждым днём этих несчастных людей становилось всё больше. Была летняя жара, и, когда проходили через деревню, немцы поджигали дома, и становилось ещё жарче. Люди шли по пыльной грунтовой дороге и вглядывались: впереди не видно начала колоны и конца не видно. Конвой был и спереди, и сзади, и по бокам. Останавливались только на ночь, в поле или около речки. Продуктов немцы не давали, люди кормились тем, что успели прихватить с собой.

Рано утром конвоиры кричали:

– Рус, вставай, поехали…

И опять вели их целый день по жаре пешком.

Несколько раз налетали на мирную колонну одновременно советские и немецкие самолёты. Они стреляли друг в друга, кружась, как шмели над людьми, потом разлетались в разные стороны, не причинив никому вреда.

Когда подходили к городу, из облаков вынырнули два советских истребителя. Их обстреляли из зениток фашисты. Они подбили один самолет, и он, выпуская черный шлейф дыма, потянул за лес. Другой остался невредимый и моментально исчез из вида.

Колонну пригнали к железнодорожному вокзалу и расположили на большом лугу рядом. Это была уже Эстония. Ночью появились советские бомбардировщики и бомбили какой-то объект в городе. Анна прикинула, что не дальше километра, поэтому сюда долетали осколки. К счастью, никого не задели, но люди ужасно боялись, лежали, закрывая руками головы.

Два дня фашисты делили людей на группы и переписывали всех. Затем погрузили в товарные вагоны, дали по буханке хлеба на душу и куда-то повезли.

Анна и Олег пристроились возле стенки на полу. Рядом сидели другие женщины и дети, тихо переговаривались между собой. Через приоткрытую дверь вагона иногда мелькали исковерканные вагоны и рельсы – результат налета авиации, и все молили Бога, чтобы не разбомбили их эшелон.

Олегу очень хотелось кушать, но мать не давала много, говорила, что неизвестно, сколько еще ехать, нужно экономить. Мальчик, чтобы не думать о хлебе, нашел в стенке щелочку и рассматривал через нее пробегающий лес и телеграфные столбы вдоль железной дороги. Когда надоело это занятие, принялся играть с соседним мальчиком на щелбаны.

Анна то о чем-то судачила с женщинами, то дремала, низко опустив голову на грудь, то размышляла о том, что будет с ними дальше. Вот, уже год живет с сыном в неволе и конца, края этому не видно. Олег не доедает, не учится в школе. Они спят как попало, урывками. Кругом бродят смерть, болезни и страдания.

– Господи! Сделай так, чтобы прекратилась бессмысленная бойня, пришел мир, и люди могли жить, как раньше, – прошептала Анна и перекрестилась.

– Ты чего, мама? – сын удивленно смотрел на нее. – Ты говорила, что не веришь в Бога, когда папа спрашивал тебя.

– Да, верю, сынок, верю в Бога. Кому еще доверяться в такое смутное время? Отец у нас партийный человек, им запрещена вера в Господа. Вот, и притворялась, чтобы угодить ему. Грешна была, каюсь! Домой вернемся, повешу иконы на место.

На остановках конвоиры разрешали выходить из вагонов, но далеко не давали отходить, стреляли в спину, если кто отдалялся слишком далеко. Иногда эшелон встречали местные жители и передавали хлеб. На всех не хватало, но люди радовались, что кто-то заботился о них.

Рано утром состав прибыл на станцию недалеко от моря. Анна с Олегом видели через дверь бескрайнюю водную равнину, испещренную белыми пенными барашками волн, и услышали, как кто-то сказал:

– Балтийское море, товарищи.

На что какая-то женщина в вагоне отчаянно крикнула:

– Утопят, как котят!

Но и без этого заявления людей одолевал страх – неизвестно, что будет с ними дальше.

Затем последовала команда разгружаться. Людей повели колонной в лагерь, который был в километре от моря. Когда завели в ворота, то все увидели одноэтажные казармы. Женщины и дети разместились прямо на бетонном полу без кроватей, одеял и подушек. Что было с собой у кого, то и стелили. Опять переписали по группам по тридцать человек. Каждой выдали по паре ведер, чтобы ходить в столовую дважды в день. Там наливали по ведру супа и чая, выделяли на каждого по сто грамм хлеба.

Анна впервые услышала о карантине и, что они находятся в Польше. Их держали здесь целый месяц. Самые слабые – старики и дети – болели и умирали. Никто не лечил, человек триста отправили на местное кладбище за это время.

Голодные ребята часто бегали на кухню. Там выбрасывали картофельные очистки, и они набрасывались на них, как мухи на мед. Самые нерасторопные из детей оставались ни с чем.

Олегу тоже частенько не доставалось очистков, и он сопровождал счастливчиков до барака в надежде, что кто-то поделится. Такого никогда не случалось, но голодные дети надеялись на чудо.

В этот раз Олег снова вернулся от кухни с пустыми руками. Он лежал на полу и наблюдал, как один мальчик жадно поедал из консервной банки картофельные очистки. Едва он закончил трапезничать, как схватился за живот и повалился на бок. Его вырвало.

К нему подполз его ровесник, мальчик десяти лет съел вырыганную массу.

Олег отвернулся, а Анна, наблюдавшая страшную картину, заплакала, прижимая к груди сжатые кулаки, и сквозь слезы молилась Богу:

– До ручки довели людей, помоги им, Господи!

Затем людей снова погрузили в товарные вагоны и выдали немного продуктов, чтобы только не умерли с голоду. Так везли несколько дней. На одной остановке Олегу на пекарне рядом со станцией дали белый батон. Он осторожно запихал его за пазуху и принес в вагон.

Анна половину отдала соседям, а свою долю поделила с Олегом. Они смаковали каждую крошку и были очень счастливы в этот день.

Всех выгрузили в германском лагере Дахау и разместили в бараке с трехъярусными нарами из грубых досок. Два дня заполняли документы на них, водили на осмотр к врачу, где отсортировали людей: кого для работы, кого для медицинских опытов.

Анне повезло, ее определили в рабочую группу, поэтому на третий вывели с утра на большую площадь. Взрослым навесили бирки с адресами, куда они предназначались на работу.

Олег не понимал, что было написано по-немецки на картоне, висевшем на груди матери. Он не отходил ни на шаг от нее, боялся, что останется один, если ее увезут без него. Заказчики подходили, читали надписи, находили своих рабочих и уводили. Толпа редела, а Анна Максимовна и Олег все стояли на месте.

Наконец к ним подошел пожилой немец, взглянул на бирку и сказал:

Больше он не проронил ни слово. Мужчина привел мать и сына на станцию и посадил на поезд. Они ехали несколько часов, пока не остановились на большой станции.

– Ulm, – буркнул немец и показал, чтобы выходили из вагона.

Затем он провел их на другой перрон и посадил в первый вагон. Олег видел через стекло двери, как маленький паровоз окутался паром, вагон дрогнул и покатился по рельсам, весело постукивая колесами.

Через полчаса вышли уже на небольшой станции. Там их ожидала конная повозка с молодой белокурой женщиной.

Хозяин кивнул головой немке и показал Анне, чтобы садилась на телегу. Анна усадила Олега на повозку рядом с встречавшей женщиной, а сама пошла рядом, как и хозяин. Тому понравилось, что русская бережет лошадь и идет пешком. Он добродушно улыбнулся и ткнул себя в грудь рукой:

– Анна, – показала на себя русская женщина, затем на сына. – Олег.

– Ана! Ольег! – смешно повторила девушка на повозке и приложила руку к своей высокой груди, представилась:

– Schwiegertochter! – добавил Вальтер, кивая головой в сторону возницы. Анна не поняла, но охотно кивнула, чем развеселила Эльзу, которая рассмеялась звонким колокольчиком. Свекор досадливо нахмурился, она смолкла и прихлопнула возжами бока серой лошадки, которая, почувствовав слабину, сбавила шаг.

Они проехали небольшим лесом, потом полем и въехали на большое крестьянское подворье с амбарами и двухэтажным жилым домом. Чистый и асфальтированный двор, четкие линии дорожек, ажурные занавески на окнах приятно удивляли и привлекали внимание приезжих из России. Вальтер завел Анну с сыном в помещение на первом этаже. Это была кухня, где стояли кирпичная плита, топившаяся дровами, большой стол и буфет. Затем он открыл дверь в небольшую комнату и, приложив ладонь к уху, сказал:

Анна в этот раз поняла и охотно кивнула головой. В это время пришла моложавая хозяйка и протянула руку с узенькой ладонью Анне Максимовне, которая недоуменно вытянула навстречу свою. Пожилая женщина перехватила ее руку и пожала, как обычно делали мужчины между собой, а Вальтер ее представил:

Хозяйка приказала нагреть воду в небольшом котле в ванной комнате. Там стояла эмалированная ванна, в которой купались и стирали белье. Анна наносила воды из небольшой речки, протекавшей за домом. Олег натаскал дров под присмотром Марты, и вскоре вода закипела. Анна помогла вымыться сыну и намылась сама.

Грязную воду хозяйка приказала выливать в овраг в ста метрах отсюда. После этого их пригласили к столу, который накрыла Ельза. Она поставила перед ними по тарелке супа, по большому куску хлеба и по стакану эрзац-кофе. Впервые женщина и мальчик почувствовали сытость в желудке. Горький кофе не понравился им, но они выпили его, чтобы угдить хозяевам. Так началась жизнь матери с сыном в Германии на окраине небольшого швабского города Шельклингин.

Кроме них, на подворье уже работал пленный поляк, который ночевал в амбаре с сеном. Он с утра до вечера пропадал с Вальтером на поле. Сын хозяев погиб в первый день войны с СССР, и власть оказывала помощь крестьянской семье рабочей силой.

На другой день, прежде, чем уйти в поле, хозяин заставил Анну и Олега пилить дрова. Они лежали неровным штабелем во дворе. Рядом стоял «козел» и к нему приставлена пила с двумя ручками.

Работа явно не клеилсь. Мальчик ни разу не держал в руках инструмент. Его маме не часто приходилось этим заниматься тоже, поэтому полотно застевало в двухмтровом стволе, гнулось, не желая пилить проклятущую древесину. Женщина выбивалась из сил, кричала на сына, чтобы сильнее тянул за ручку пилы, но дело не шло. К обеду они едва наспилили десяток чурок.

Анна заметила, что из окна второго этажа за ними наблюдает старая женщина. Которая открыла окно и стала им что-то кричать по-немецки.

– Что орать, когда тебя не понимают, – возмущалась в полголоса женщина. – Дрек, дрек. Что бы это значило? Да, похоже, немка не в себе немного.

В обед пришел Вальтер, который раскричался на Анну. Как оказалось, что нужно было пилить сначала сухие и лиственные лесины, а не те, которые поближе и хвойные. Хозяин, очевидно, говорил ей это вчера, но она не поняла.

Немец переговорил с женой. И с тех пор Анна работала под руководством Марты в доме, а Олег выполнял отдельные поручения хозяев. Остальное время проводил во дворе, играл с большой собакой и лазил по деревьям. Чем злил старую женщину на втором этаже, которая всегда кричала из окна одно и тоже. Мальчик слышал привычные:

– Дрек, дрек! – и не обращал на нее внимание.

Иногда его отправляли с карточками за продуктами. Карточки отоваривали в небольшом магазинчике в центре города. Его вход был без порога и выходил прямо на площадь. Когда Олег открывал дверь, раздавался звон колокольчика. На карточки давали хлеб, масло, крупу, сахар, кофе.

Когда Олег первый раз пришел в магазин, то сразу подошел к молодой продавщице и протянул ей карточки. В метре от прилавка стояла небольшая очередь – шесть или семь немок. Они по очереди подходили к девушке, когда от нее отходил очередной покупатель, но в этот раз опередил какой-то незнакомый ребенок. Мальчик же подумал, что они ждут что-то, поэтому не подходят ближе. Немки были аккуратно одеты. На головах красовались шляпки, а на руках перчатки. Они изумленно рассматривали нахального ребенка. Потом пожилая женщина подошла к Олегу и, взяв его за руку, отвела в конец очереди и спросила:

– Wo kommst du her? (Откуда приехал ты?)

Мальчик молчал и силился понять, что хотела от него высокая и худая, как хозяйская швабра, седая немка. Но женщина, настойчиво добиваясь ответа, спросила:

– Русланд, – ответил мальчик, когда до него дошло, что она хочет знать. Ему стало стыдно, что о нем могли подумать плохо эти люди. Он же не нахал, просто, не знал их порядков.

В воскресенье не работали. Хозяева были католики и, переодевшись в чистое платье, уходили в местную церковь. Анна хлопотала по дому, наслаждаясь тишиной. Олег лазил, как всегда, по двору. На усадьбу пришла в гости девушка. Она работала на соседнем фермеском хозяйстве и была вывезена из Украины. Девушка, которую звали Оксана, смешно вставляла украинские слова в русскую речь, закатывала при разговоре серые глаза на красивом лице с милыми ямочками на абрикосовых щеках.

Она жила недавно в Гемании, и ей только вчера исполнилось восемьнадцать лет. Анна была рада поговорить с соотечественником на чужбине, и они долго сидели за чаем, пока не пришли из кирхи хозяева. Девушка много рассказала о себе.

Она перешла в десятый класс, когда началась война. Оксана стала сандружинницей в госпитале. Ей не удалось эвакуироваться вовремя, и девушка оказалась в аккупации. Через три месяца получила повестку, явиться на сборный пункт для отправки в Германию. Он в страхе побежала за помощью к родному отцу, который не жил с ними:

– Попочка, миленький, помоги мне. Я пропаду одна в Германии!

Он довольно спокойно выслушал дочь и сказал:

– Ты зря беспокоишься так. Не одну тебя оправляют, всех девушек от семнадцати до трицати пяти лет забирают немцы на работу. Так что поезжай с ними, Европу посмотришь, дурочка, а после войны обменяют тебя на пленного немца, вернешься домой.

Белый свет потускнел в глазах девушки от такого совета, но ничего не сделаешь, и она, когда пришло время, отправилась на сборный пункт.

– Двадцать первого мая 1942 года нас оттуда повели пешком до Мариуполя. Представь себе: тепло, солнце весело светит, птички заливаются на все голоса. И траурная колонна идет по пыльной дороге. Ни смеха не слышно, ни улыбки не видно на мрачных лицах, только раздавался плачь временнами да горесные вздохи.

В Мариуполе людей погрузили в вагоны для скота, набили так тесно, что было не продохнуть. Даже сейчас, рассказывая, Оксана переживала, возмущенно прижимая руки к груди:

– Самое страшное, что мужчин и женщин погрузили в один вагон вместе. Вместо туалета поставили в угол деревянную парашу с двумя ручками. Очень стыдно было, ходить на нее при мужчинах. Я иногода терпела до остановки так, что зубами себе прокусывала руку до крови, потом неслась, сломя голову, в станционный туалет.

– Как же ты сюда попала? – спросила Анна.

– Сначала в лагерь привезли под Нюрнбергом. Вокруг колючая проволока и полицейские с собаками. В бараке двухъярусные нары, матрасы, набитые колкой соломой, такие же подушки. Неделю работала на конвеере, сортировала уголь. Тяжелая и грязная работа изматывала, так, что руки не поднимались вечером. Кое-как кормили баландой с куском хлеба. За нарушение охранники били резиновыми дубинками, пинали самогами. Я поняла, что не долго протяну здесь, очень тосковала. Но мне повезло, когда всех вывели на плац и построили в шеренги.

Мимо ходили дамочки в сопровождение солдат и присматривались к нам. Вот, одна женщина и показала на меня. Оказалось, что они выискивали себе работниц в дом.

– Ну, как твои хозяева, не обижают?

– Не, нисколечко! Сначала ругались, если не так сделаю. Но потом показали, как крахмплить белье, стирать, чистоту наводить. С тех пор ничего, справляюсь, они и притихли. Мне нравится, лучше, чем на конвеере работать. Они даже деньги мне платят, на книжку кладут каждый месяц, сказали, чтобы снимала себе, когда надо. Зачем мне сейчас деньги? Когда одета, обута, кормят, я и довольно.

Анна очень удивилась, что Оксане платят денги, сказала:

– Все не с пустыми руками вернешься домой?

– Да, не очень верю, что отпустят домой и денег дадут. Я бы осталась здесь насовсем, но не предлагают.

– Неужели не охота домой? – удивленно всплеснула руками Анна Максимовна.

– А что там светит мне? Скотина, сено, стирка, работа в колхозе, грязь.

– Тут, сделала дела и отдыхай себе, никто не запретит. Все чистенько, культурно! Отца видеть не хочу, а матери отсюда буду помогать. Когда-то наладится жизнь везде, не все войне быть, буду навещать.

– Ну, не знаю, тебе виднее, а я с первым поездом уеду домой, соскучалась по мужу, отцу, маме, сестрам, брату. Да и Олега ужно срочно в школу определять, бегает неучем по неметчине, ни профессии не получит, ни читать, писать, не сможет.

Оксана ушла, а Анна еще долго вздыхала, вспоминая родной Ленинград и семью.

В конце августа хозяин привел на подворье изможденного русского парня. Он называл его Паулем и велел накормить пленного солдата Анне. Она усадила его на кухне и спросила:

– Давно мыкаешь горе?

– С июля сорок второго, а ты?

– Через три месяца от начала войны. Тебя как величать?

– Павел Семенович Лошаков.

– Ишь, как официально, тогда зови меня Анна Максимовна, а лучше Анна или Нюра. Жена имеется?

– Нет! Только отец и братья.

– Я замужем, сын вот со мной, а муж на войне где-то.

В это время раздался крик Вальтера:

– Пауль! Во двор выйди!

Павел поблагодарил Анну и вышел. Анна грустно посмотрела ему в след:

– Так и Иосиф, может, в плену мается также, поди, узнай.

Вскоре русский парень отремонтировал хозяйский трактор, и хозяин был очень доволен, разрешил работать на машине. Мужчины пропадали втроем в поле и домой возвращались поздним вечером.

Ельза буквально прилипла к новому голубоглазому и светловолосому работнику. Она всегда находила случай, пройти мимо него, бросала кокетливые взгляды.

Анна заметила и улыбнулась:

– Видно, влюбилась девушка в пленного мужчину. Война войной, а любовь, как нейтральная полоса, никому не принадлежит, кто ползет, к тому и относится.

Пролетел год. Весной сорок третьего года Олег сорвался с дерева. Он далеко ушел из дома, залез на самую высокую сосну у леса, хотел осмотреть округу – надоело слоняться на дворе дома. То ли оступился, то ли закружилась голова, и мальчик, потеряв равновесие, рухнул вниз. Он успел запомнить, как стремительно приближалась земля, которая жестко приняла его, и Олег потерял сознание, ударившись головой о ствол дерева.

Недалеко работали лесники, которые заметили мальчика. Они положили ребенка на телегу и повезли в поселок. Немолодой врач осмотрел пострадавшего и вызвал машину неотложной помощи. Он заявил, что нужно сделать рентгеновский снимок, чтобы убедиться, что кости целы, а это можно только сделать в соседнем городе Эхинген.

Олег пытался протестовать и, коверкая немецкие слова, просился домой к маме. Но его не слушали и на носилках погрузили в карету скорой помощи.

Напуганный мальчик с тоской проклинал про себя свой поступок и немцев, которые не захотели слушать его. Через пятнадцать минут Олег был в госпитале, и, не смотря на то, что мальчику было уже намного лучше, медицинские сестры уложили его на каталку и увезли на рентген.

Потом пришел хирург, посмотрел снимки и сказал, что кости целы, и разрешил встать. Но на левой ноге, на которую с трудом наступал пациент, оказались растянуты связки. Врач наложил тугую повязку на ногу, перевязал голову и куда-то позвонил.

Вскоре прибыл полицейский, который должен решить, что делать с сыном «остарбайтерин». Полицейский с огромным шрамом на лице и не сгибающейся рукой молча показал Олегу, чтобы тот следовал за ним. Мальчик с трудом доковылял с полицейским до остановки автобуса. Мужчина указал ему на скамейку, и сам присел рядом с Олегом.

Через полчаса прибыл автобус, и полицейский с мальчиком зашли на заднюю площадку. Олег увидел, что в салоне есть места и хотел пройти внутрь, по мужчина его остановил и показал, чтобы стоял здесь. Автобус тронулся, и мальчик уцепился за поручень, чтобы было легче стоять на больной ноге.

Через пять минут мужчина в гражданской одежде крикнул полицейскому из салона:

– Ему тяжело стоять, пуская сядет на свободное место!

Все повернулись к мальчику и сочувственно рассматривали его. Олег покраснел от смущения и отвернулся к окну. Ему мама объясняла уже, что в транспорте они не должны заходить в салон, где сидят немцы, обязаны оставаться на площадках и тамбурах. Но он надеялся, что позовут присесть, потому что нога болела от толчков автобуса.

– Дамы и Господа! – громко сказал полицейский. – Он – русский!

Пассажиры отвернулись и больше не предлагали полицейскому, усадить мальчика.

Автобус по просьбе мужчины, сопровождающего ребенка, шофер остановил напротив подворья, и полицейский провел мальчика в дом, где долго что-то рассказывал хозяйке.

Анна схватила Олега и прижала к себе. Она уже знала от очевидцев о происшествии сыном, шептала:

– Зачем ты поперся так далеко от дома и полез на проклятое дерево?

Когда полицейский ушел, фрау Марта погрозила мальчику пальцем, но ругать не стала. Он и без того с трудом стоял на ногах и был бледный, как отбеленное полотно.

Анна уложила сына в постель и ушла хлопотать по дому. Она была рада, что не случилось ужаснее, чем она думала за время ожидания, и сын поправится скоро.

Незаметно бежало время вперед. Немцы жили своей жизнью: трудились, ходили в кирху по воскресеньям, где обсуждали дела на фронте, ждали ее окончания. Русские военнопленные и работники тоже отдыхали в воскресный день и тоже ждали конца войны. И вряд ли те и другие ясно понимали: для чего на фронтах гибнут люди. Зачастую, отгоняли опасные мысли, что так не должно быть, или на это есть уважительная причина, и об этом хорошо знают люди сверху. А задача простых людей выжить и дождаться мирных и счастливых времен, как раньше.

Анна жила надеждой, что скоро все кончится, и она с сыном поедет домой. Женщина была благодарна хозяевам, которые хорошо обращались с ней, были терпеливы к ее ребенку. После ужасов плена, работа по дому казалась ей раем, и она буквально «летала» по помещениям: мыла, скребла, стирала, гладила. В благодарность фрау Марта иногда дарила ей платья, сыну приносила обувь.

Вальтер не обращал никакого внимания на это, занимался с пленными работой на поле. Дела на фронте шли для немцев все хуже и хуже, и до работников стали доходить слухи о победном шествии Красной Армии. Павел с Анной при встречах торжествующе переглядывались, мол, скоро конец неволи.

В январе 1945 года Олегу исполнилось тринадцать лет. Мальчик заметно вырос, разговаривал баском и уже сносно говорил по-немецки.

Анна переживала, что сын останется неучем, потому что успел поучиться только один год в школе.

– Скорее бы вернуться в Ленинград, – говорила он сыну апрельским пригожим днем. – На чужбине хорошо, а дома все лучше. В школу еще походишь, вон, вымахал как.

Анна потрепала сына по голове и обернулась на шум моторов.

Во двор въезжала вереница незнакомых машин. Глаза слепило яркое солнце, и Анна Максимовна приложила к глазам домиком ладошку, с удивлением наблюдая, как из них, как черти из табакерки, посыпались горохом люди в странной форме. Особенно поражали негры, которых видела впервые.

– Какие черные, – удивился Олег. – Кто они, мама?

– Не знаю, сынок, но сдается, что кончилась война для нас с тобой.

Незнакомые солдаты по-хозяйски и деловито устраивались на подворье для ночлега. При этом они весело переговаривались и улыбались, казалось, что во рту мужчин белоснежных зубов у них больше, чем у обычного человека. Прибывшему домой Вальтеру протянули деньги и попросили забить поросенка. Тот кинулся с братом исполнять волю военных людей. Павлу и поляку не осмелились поручить это.

Такими запомнила на всю жизнь американцев, освободивших их из плена.

Павла и поляка уже на следующий день увезли на машине куда-то.

Он подошел к Анне и, смущенно улыбаясь, сказал:

– Ну, прощай Анна Максимовна! Может, свидимся когда на родине.

Затем он повернулся к Олегу и протянул руку:

– Бывай и ты, парень. Домой вернешься, наверстаешь учебу, только не ленись учиться. Знание – сила нынче.

Анна улыбнулась, но не стала отчитывать за официальный тон парня, попрощалась:

– Дай тебе Бог, Павел, здоровья и легкой дороги домой.

Павел махнул рукой и направился к Ельзе, которая скромно стояла в сторонке. После непродолжительного разговора с ней, он сел в машину, которая сразу тронулась.

Анна Максимовна грустно смотрела вслед. Пока она не скрылась за поворотом, как будто чувствовала, что судьба не сведет их больше вместе.

Вечером фрау Марта долго присматривалась к своей работнице, словно не решалась спросить, но потом все-таки предложила:

– Оставайся у нас, Анна, будешь по дому работать за деньги. Сына в немецкую школу отправим, комнату выделим вам побольше. Ты – хорошая девушка и прекрасная горничная служанка, мы были довольны тобой.

Анна долго думала, но отказалась:

– Спасибо, фрау Марта. Мы с сыном благодарны вам за хорошее отношение, но поймите, там муж будет ждать. Отец, мать, брат и сестры – тоже, я скучаю по ним, не обижайтесь, что отказываюсь.

– Вольному воля, мы не в претензии, конечно, среди своих лучше, чем среди чужих. Но говорят, что власти не жалуют, кто побывал в Германии.

– Чему быть, тому не миновать, но своего мужа и ему отца, – Анна кивнула на сына. – Я не брошу.

Вальтер сам через день доставил на поезде Анну и сына в город Ульм, где американцы разбили лагерь для русских военнопленных и работников. Фрау Марта собрала сумку, куда положила несколько платочков, отрез на платье, а Вальтер положил бритву для мужа служанки.

Американцы заполнили анкету на вновь прибывших и потом предложили работу на выбор в странах: Англия, Канада, Греция, Франция и даже Австралия. Но Анна Максимовна, не смотря на запугивание офицера, что в СССР им не поздоровится, решительно отказалась и в конце разговора добавила:

– На чужбине и собака тоскует.

Но не все рвались домой, многие оставались в Германии или переезжали в другие страны.

Через два дня американцы снарядили кортеж из грузовиков и отправил в Потсдам партию соотечественников в советский фильтрационный лагерь.

Анну много раз вызывали на изматывающие допросы, и много раз расспрашивали одно и тоже: где родилась, жила, родственники, как попала в Германию, что делала в оккупации и на чужбине. В итоге заполнили для чего-то три карточки. Особенно долго добивался советский офицер из НКГБ, чтобы Анна Максимовна подтвердила, что к ней хозяева подворья плохо относились и издевались, как над ней, так и ребенком. При этом мужчина в погонах капитана нещадно курил, и молодая женщина едва не теряла сознание от духоты в коморке, где велся допрос. Но Анна не желала очернять ни фрау Марту, ни Вальтера.

– Так записать, что тебе было хорошо у фашистов? – вспылил офицер, зло рассматривая женщину. – Так сказать, продалась за кусок хлеба!

– Нет! Я не сказала, что хорошо у фашистов, но хозяева не делали мне зла. Я не забыла их доброту и не буду поклеп на них возводить.

– Добру два века жить, по-твоему получается. Значит, хвалишь Германию?

– Добру расти, а худу по нарам ползти, если говорить по-моему! Никого я не хвалю, говорю, как было, зачем мне врать.

– Говорлива больно, – буркнул офицер, записывая слова Анны Максимовны. – Ближайшим эшелоном отправим на родину. Там станешь на учет в местом отделении НКГД, как пребывавшая на немецкой территории во время войны.

Чем ближе пассажирский состав приближался к родному городу, тем чаще от волнения билось сердце Анны.

За окном мелькали разбитые дома городов, сожженные села и деревни. Печные трубы остались стоять и укором людской жестокости смотрели в небо. Повсюду виднелись землянки, кое-как обработанные пахотные заплаты земли.

Неделю назад отгремели залпы салюта в честь Победы над фашисткой Германией, и люди со светлыми улыбками возвращались на родину. На пункте раздачи подарков, Анна Максимовна получила отрез на пальто, готовое пальто для Олега и расписанную фарфоровую тарелку с крестьянским мотивом, очень похожим на тот, где она провела последние годы.

В вагоне было весело, играла гармонь, разливалась по стаканам водка, горкой лежала на газете еда на столиках. Анна не жеманилась, тоже выпила со всеми и подпевала гармонисту. Олег бегал с такими же пацанами по вагону по мальчишечьим делам. В новом пальто, добротных ботинках от хозяйки и кепке в полоску он был больше похож на иностранца, чем на сына военнопленной.

Вечером Анна Максимовна чаевничала с попутчицами, которые вели бесконечные разговоры о том, как жилось в неметчине, что пришлось испытать за годы неволи.

Многие из них, как и Анна, не жаловались и хорошо отзывались о хозяевах. Некоторые рассказывали о жестокости немцев, у которых жили и работали целыми днями. Третьи предпочитали благоразумно молчать.

Анна вышла с Олегом из метро на Петроградской стороне ранним утром и обомлела: на месте их дома лежала груда кирпичей. Мать и сын подошли ближе и молча стояли перед руинами.

– Еще в начале войны в дом угодила бомба, – к ним подошла женщина. – Вы жили здесь?

– Да, – только и сказала Анна, озираясь вокруг.

– Вам теперь в исполком надо обратиться в отдел жилищных вопросов. Они подыщут что-нибудь на время. Есть, где пока остановиться?

– Телефон работает в городе? – спросила Анна Максимовна. – Мы только с поезда, не знаем еще.

– Работает, а как же.

– Ну тогда позвоню сестре или подруге.

Анна поблагодарила женщина и направилась к метро, где были телефонные кабины. Она набрала номер телефона сестры Фени, долго ожидала и уже хотела повесить трубку, но вдруг услышала запыхавшийся женский и незнакомый голос.

– Мне бы Феодору Максимовну, – сказала Анна.

– Здесь не проживают такие!

– Эта квартира Морозова Степана Васильевича? – Анна Максимовна назвала для убедительности и полный адрес на Васильевском.

– Адрес верный: Восьмая линия, дом и квартира, но теперь здесь живет семья Куприяновых.

– Куда делись Морозовы? Я сестра жены Степана, старшего квартиросъемщика по этому адресу.

На другом конце провода долго молчали, потом женщина проговорила:

– Вы крепитесь, мне придется первой вам сообщить страшную весть. Как мне сказали в жилотделе: хозяин квартиры погиб на фронте, а его жена умерла в блокаду от голода.

– А девочка? – Анна замерла, ожидая ответа.

– Девочку, вроде, переправили в детский дом в блокаду самолетом, но точно не могу сказать куда. Простите!

Известие потрясло Анну Максимовну, и она побледнела и схватилась за грудь рукой.

– Мама! – испугался Олег. – Что с тобой?

– Война! – только и сказала Анна.

Мария, которая никуда не выезжала и перенесла блокаду, выглядела ужасно. Серая кожа и выпирающие кости вызывали у Анны жалость:

– Досталось тебе, подружка, тут.

– Не больше, чем тебе, помыкалась ты на чужбине. А твой Иосиф, как ушел на фронт, так ни одной весточки не прислал.

– Бог милостив, вернется.

– Без веры сойдешь с ума.

На следующий день Анна Максимовна стала на учет, как нуждающаяся в жилье, и побрела в районный военкомат, узнать о муже.

Дежурный офицер полистал бумаги, посмотрел на женщину и сказал:

– С августа 1943 года ваш муж числится, как без вести пропавший. Но вы не отчаивайтесь, многие возвращаются из плена. Вам денежный аттестат за два года причитается, вам муж оставил, когда уходил на фронт.

Деньги были к стати, с работой было неясно, пока не пройдешь через отдел НКГБ при райвоенкомате. Анна направилась туда.

Майор, который сидел там, внимательно выслушал посетительницу и доброжелательно сказал:

– Зайдите ко мне через месяц, я наведу справки за это время, если все хорошо, разрешу прописку в городе. Я должен соблюсти формальности.

Анна Максимовна кивнула головой и вышла из кабинета, вызвавшего у нее неясную тревогу и волнение.

Но через две недели она получила повестку, срочно явиться в тот же отдел НКГБ.

Тот же майор встретил ледяным взглядом и указал на стул напротив стола.

– А вы оказывается восхваляете враждебный нам народ? – начал он разговор.

– С чего вы взяли?

– Я получил сообщение на свой запрос и, кроме того, агентура известила, что в дороге вы вели агитационные разговоры о хорошей жизни в Германии. Не так ли?

Анна растерялась, получается, везде есть глаза и уши у этой организации.

– Ничего я не вела, только сказала, что жила у хороших людей там.

– Подтверждаете?

– Свои слова!

– Конечно! Что у меня совсем нет совести.

– Ваша совесть попадает под семидесятую статью уголовного кодекса: пропаганда и агитация для помощи международной буржуазии. Там было хорошо, а здесь было плохо, клеветнические измышления, порочащие советскую власть, наказываются лишением свободы от двух месяцев до семи лет или ссылкой от двух до пяти лет.

– Да, как же так, за что? Жалость – со слезами, а доброта – с мозолями? Так?

– Нет, учись язык держать за зудами, тогда не придется слова ловить. Что неясного?

– И что теперь? В войну терпела неволю и после войны мыкайся по лагерям?

– Можно по-хорошему решить твой вопрос, если не против, но я должен реагировать на сигнал особиста из Германии. Я же вижу, что ты не враг родине, – майор перешел на доверительное «ты». Пять лет отработаешь на восстановлении народного хозяйства, смотришь, забудется история.

– А ребенка куда я дену?

– С ним и поедешь. Ты не рви душу раньше времени, я предлагаю неплохой вариант для тебя. Оформлю добровольное заявление, пошлю на стройку. Ну, как?

– Если по-хорошему, то в городе, если через суд, то неизвестно, что решат, но решать должна сейчас, завтра будет поздно.

Анна задумалась. Она чувствовала, что капитан в фильтрационном лагере с гнильцой, но не думала, что настолько, он не пожалел ни женщину, хлебнувшую горе, ни ребенка. Видно, отрабатывал службу, зарабатывал звезду, не проливая кровь на передовой.

– Ладно, пиши, как говорил, что уже поделаешь, – грустно сказала она.

– Вот и ладно, тебе – неплохо и я не возьму грех на душу. – Только раньше, чем через пять лет, не рыпайся с трудового фронта. Я запишу, что ввиду добровольного заявления участвовать в восстановлении разрушенного фашистами города, нецелесообразно возбуждать уголовного дела по фактам восхваления чуждого нам строя.

С помощью майора Анна Максимовна выбрала для «добровольной» ссылки недавно открытый домостроительный комбинат, который задыхался от нехватки рабочих рук. И до города недалеко, и зарплату обещали хорошую, и комнату во временном бараке.

Уже в августе 1945 года она поехала для проживания в поселок Рыбацкое на левом берегу Невы, в двадцати километрах от черты города.

Длинный барак с многочисленными комнатами был рассчитан для проживания на пять лет. Вода в колонке на улице, отопление дровяное, из щелей немилосердно дуло, а готовить приходилось на керосинке или, как прозвал народ, керогазе.

Единственной отрадой было общественная баня по соседству, где в горячем мареве парной Анна отогревалась телом и душой.

Работа изматывала. Целый день в формы закладывали железную арматуру и заливали бетоном. Куда не проходила густая и тяжелая масса, ее засыпали лопатами. Потом разлаживали линейками и отдвигали по рельсам в сторону, застывать, сразу брались за следующую форму. И так целый день по десять, двенадцать часов, включая субботу. Спина деревенела от напряжения, пот разъедал глаза, Анна, без того стройная, похудела еще больше, но не утратила былой язвительности в разговоре.

– Я конечно не люблю свою работу, но мне досадно, что кто-то делит ее со мной! – шутила она.

– Смотри, еще пять лет припаяют тебе за язык! – кричали работницы.

На пять лет после войны могли осудить за пять минут опоздания на работу. За каждую минуту по году, высоко ценили рабочее время, но платили за нее крохи. На месячную зарплату можно купить новые брюки, а как жить до следующий получки? Никто не мог ответить!

– Временные трудности! – слышала Анна из репродуктора Анна и бурчала:

– Временные трудности у нас самые постоянные. Но говорила не громко, чтобы не подслушала агентура.

Зимой 1946 года неожиданно заболел Олег. Вечером Анна сбегала за врачом, который жил неподалеку. Сына отвести днем в поликлинику, не могла даже мечтать. Никто не даст увольнительную даже на половину дня. Страна задыхалась без жилья. Работа, работа, работа, как завещала партия и ее вождь великий Сталин.

Анна разрывалась, как могла между домом и работой. Вставала ни свет, ни заря, протапливала комнату, готовила что-нибудь поесть и бежала на комбинат. В обед не отдыхала, а неслась домой, кормила сына и торопилась назад. Сама недоедала, недосыпала, а Олегу становилось хуже и хуже. Ее мальчик буквально «таял» на глазах.

Как-то бригадир пожалел Анну и договорился с бригадой, что выполнят без нее норму сегодня.

Анна Максимовна бросилась на колени в поликлинике врачу, чтобы помогли. Сын уже не мог ходить. Врач пожалел женщину и пришел на дом. Он осмотрел Олега и вынес приговор: менингит в запущенной форме и добавил:

– Готовьтесь к худшему, уважаемая мама.

Через десять дней сына не стало. Он лежал перед Анной какой-то строгий и необыкновенно тихий. Женщине хотелось, чтобы он встал и смущенно спросил:

– Почему ты плачешь, мама! Я же, вот, живой!

Но Олежка обиженно лежал и молчал, и Анна поняла, что Бог наказал ее за что-то, забрал мальчика к себе. Ей нужно было давно повесить икону в красном углу, молиться чаще.

Анна Максимовна сама вымыла сына, переодела чистое белье, надела костюм и немецкие ботинки. Села рядом и, взяв сына за руку, горько сказала:

– Я скоро приду к тебе, сынок, на что мне жить теперь одной? Папка твой не дает весточки, и ты зачем-то покинул меня. Я буду ежедневно молиться, чтобы Бог забрал и меня к себе.

На работе не посмели отказать убитой горем матери и дали один день на похороны. Вдвоем с Марией, которая приехала к подруге на помощь, похоронили Олега на кладбище возле церкви в Рыбацком. Поп той церкви отпел его, благо мальчика после рождения Анна крестила в христианской православной церкви, а Иосиф, как партийный человек, дожидался их за оградой.

Полностью душевно опустошенная, Анна на следующий день появилась на работе, безразлично отрабатывала свои часа и шла домой. Быстро топила печку, что-то ела и садилась за стол, достав библию, которую купила после похорон. Она часами читала и записывала в школьные тетради псалмы, молитвы. Потом молилась и ложилась спать. Так каждый день. Исписанные тетради складывались в штапеля, записывались новые. Работа, записи, молитва – на горе не осталось времени. Посещение службы в церкви по праздникам, уход ха могилой забирали оставшееся время.

Ей казалось, что она осталась одна, как перст, на свете, и только один Бог наблюдает за ней, гордится трудолюбием и верой в него.

Поэтому сильно удивилась, когда получила письмо от отца. Он приглашал ее к себе, прознав о горе, постигшей ее, укорял, что не сообщила ему ничего о себе. Также написал, что брат Иван вернулся геройским парнем с войны и второй год не может нагуляться. Он щеголяет в морской форме и сводит с ума девушек, но желает жениться. Победителей не судят, Бог ему судья. Также упомянул, что в Эстонии живут ее сестры, и это советская страна сегодня.