После работы Ольга поехала за сыном. Забрав его, они пошли по магазинам. По дороге он сообщал, что помирился с Леной, нарисовал большую картину с попугаями, подрался с Вовкой, который обидел собачку, прихлопнул какую-то козявочку, чудом сохранившуюся в тепле, и сделал ещё кучу больших и малых дел. - А зачем же ты убил козявочку? - спросила Ольга, запихивая в и без того уже полную сетку две пачки творога. - А её девчонки испугались, ну я и проявил отвагу. Ты ж меня учила быть смелым. Ольга улыбнулась, вспомнив, сколько стоило ей трудов научить сына не жаловаться и не хныкать, когда его обижали, а давать сдачи и уметь постоять за себя. Много хлопот доставляла и его привычка охотиться за всякими букашками и, поймав, четвертовать их. Сейчас он этого уже не делал, но от привычки охотиться не мог избавиться. - А ты подумал, что это была мама-козявочка, которая спешила к своему сыну-козявчику? Она, может быть, несла ему покушать, а ты убил её, и теперь маленький козявчик сидит голодный и умирает без мамы. Витька задумался, ему стало жалко и маму, и сына, но отказаться от охоты он не мог. И чтобы перевести разговор, он спросил: - Мам, а почему сегодня ты зашла за мной, а не бабушка Вера? - Бабушке Вере некогда, а мне надо пораньше быть дома. Сын ещё подумал, а потом со вздохом пообещал: - Мам, я больше никогда не буду убивать насекомых. И вообще никого не буду обижать. … Придя домой, Ольга принялась готовить ужин. В кухню вошла соседка. Вера Измайловна была заслуженной учительницей - филологом пятитесяти пяти лет. Она могла бы продолжать работать, но фронтовые годы самым отрицательным образом сказались на её здоровье. Имея высокие боевые награды, она смогла оформить пенсию в пятьдесят лет. На фрон те она была радисткой, два раза выходила из окружения, имела ранения. Её муж, лётчик, погиб в небе над Харьковом, где она когда-то окончила педагогический институт. А тринадцатилетний сын и пятилетняя дочь погибли при эвакуации под бомбами. Известия эти рано посеребрили её голову. Она так и осталась одна, вернувшись после войны в свою школу, когда ту восстановили, т.е. отстроили заново. Иногда она забирала сына Ольги из садика, особенно в те дни, когда та уезжала на свой завод. Вера Измайловна имела боевой, задорный характер, и соседи часто слышали её заливистый смех и видели голубоглазую добрую улыбку. - Олечка, здравствуй, ты что это сегодня так рано, я даже не успела за Витей сходить? - Сегодня я иду ва-банк, Вера Измайловна. - Наконец-то! - Вера Измайловна откинула крышку кастрюли и попробовала варящийся борщ. - Давно пора. У тебя адское терпение, тянуть столько времени! Ты сегодня плохо выглядишь, вон круги под глазами. Устала? - Просто я не спала ночь. - Эх, Ольга, погляжу я на тебя - выпороть тебя некому. Давно бы разошлась со своим хлыщём, нашла бы себе человека хорошего. - Да где ж их искать-то, хороших, на дороге они не валяются. Там валяются только плохие. Да и ни к чему мне всё это, я о себе уж и не думаю, лишь бы Витьке было хорошо. А кому он нужен, кроме меня? Много этих хороших, как мухи возле сладкого вьются, а как узнают о сыне, так сразу скучнеют. Себе я всегда найду, когда надо, а вот сыну нужен отец. Вера Измайловна печально покачала головой: - Да, дефицит нынче - просто хороший человек, просто настоящий мужчина. Всех их тянет на лёгкое, и никому нет дела, что там у тебя в душе. - А вы всё сочиняете? - спросила Ольга больше для того, чтобы не прервался разговор. - Да, Олечка, а что же мне ещё остаётся делать на пенсии. - Ну, вы уж слишком строги к себе. У вас прекрасные стихи. Вам надо бы подготовить к печати сборник и выпустить. Хотите, я вас познакомлю с одним редактором? Вера Измайловна со смехом замахала на Ольгу руками: - Что ты, что ты, да я тебя с дюжиной редакторов познакомлю. Есть у меня несколько напечатанных, о детях, о нашем нелёгком хлебе педагогов. Да разве это стихи?! Вот хочешь, я тебе прочту один, сокровенный?.. Ольга присела у стола на край табуретки, подперев рукой щеку, и зачарованно смотрела на соседку. Ей нравились её стихи, те, которые не напечатаны. Вера Измайловна посолила борщ и, вытерев руку о фартук, прислонилась к дверному косяку, скрестив руки на груди и отрешённо глядя куда-то через стену. Вся она была охвачена каким-то порывом, живые весёлые глаза светились, седые пряди волос падали на красивое когда-то в молодости морщинистое лицо. Она начала тихим грудным голосом… Если в жизни моей что-то сделалось плохо - Я в читальный иду, как обиженный к маме. Не умею с людьми я ни охать, ни ахать И советуюсь с книгами, словно с друзьями. Книги втиснуты в строй, как солдаты на смотре. И развешены чинно по стенам портреты. На меня с них сейчас укоризненно смотрят И меня осуждают за трусость поэты. Маяковский привычным ораторским жестом Чуб со лба машинально откинул: «Я б за трусость нашёл тебе тихое место, Я б на полку тебя вместе с Блоком задвинул! От борьбы справедливой уходишь в сторонку? От обиды лишь слёзы в платочек пуская. А на фронте была боевая девчонка, И со смертью встречалась в упор, не мигая… Впрочем, что ж я? Я тоже согнулся когда-то, А мои были крепче, надёжнее плечи. Вот остались стихи, да какие-то даты… Впрочем, гений - и тот, очевидно, не вечен!» Синеглазый рязанский мальчишка Есенин Смотрит с доброй и ясной крестьянской улыбкой. Словно хочет сказать: «Он всегда неизвестен, Этот мир с его вечной и горькой ошибкой. Каждый должен пройти сквозь такие этапы, Весь вопрос только в том, как сберечь свои нервы. Я вот, помню, впервые обжёг свои лапы О красивое тело потасканной стервы. А потом и обиды считать научился, Собирал их в сумы, как куски побирушка. И однажды, не выдержав, в стельку напился И не мог протрезвиться до смерти, пьянчужка. Только ты берегись этой узенькой стёжки - На неё поверни, и не будет возврата. И останутся бабушке рожки да ножки, Да пустая, холодная старая хата». Вера Измайловна умолкла, руки её опустились. Она стояла уставшая, опустошённая, капельки пота выступили на лбу, и уже исчез молодой порыв, она сразу постарела, в её глазах застыла затаённая боль. Ольга подняла мокрое от слёз лицо, и утирая его фартуком, срывающимся голосом воскликнула: - Вера Измайловна! Это чудесно, прекрасно, это сама поэзия! И вся жизнь… Учительница достала платочек и, промокая им лоб, рассеянно улыбнулась: - Вот, а из редакции оно возвратилось всё искромсанное, с припиской редактора: «Много чувства, мало мысли, пахнет упадничеством»! А ты говоришь - сборник выпустить. Хватит, попили они моей кровушки. Ведь каждое зачёркнутое слово - это ножом по сердцу. Я вообще не понимаю, как это можно в стихотворении что-то выбросить, зачеркнуть, заменить… Ведь сразу теряется тот еле ощутимый воздушный настрой, который делает простые слова по-э-зи-ей! Ведь каждое слово выстрадано, каждое слово - это часть тебя самого. Я ещё допускаю - в прозе, там можно, но ведь поэзия!.. Нет, я никогда не пойму этого. Не пойму! Так что хватит мои стихи бросать на дубовые столы. Я достаточно из-за них наглоталась валидола. Чтоб я им, им понесла мои кровинушки?! Нет уж, пусть лучше всё это умрёт вместе со мной, а измываться над ними я не дам. Вера Измайловна, взволнованная, с выбившимися из-под причёски волосами, подошла к окну и открыла форточку. Холодный сырой воздух ворвался в чадную кухню. На улице шёл сильный хлёсткий дождь. Ветер остервенело рвал полосатую матерчатую крышу сиротливо прижавшегося к противоположному дому летнего кафе, как будто пытался раздеть его. Тяжёлые дождевые капли замысловато плясали на пустых мраморных столах, то сходясь в круг, то разбегаясь и продолжая свою неистовую пляску на кафельном полу. «Надо же, как «Танец с саблями», - подумала Ольга. Вера Измайловна жадно вдыхала пьянящий влажный воздух. Ольга встала из-за стола и, обняв её сзади за плечи, тихо прижалась к ней. - Вы не расстраиваётесь, Вера Измайловна, всё образуется. - Нет, ты посмотри, какое чудо! - Вера Измайловна восхищённо кивнула на улицу. - Сколько дикости и свободы в этой пляске дождя! И сколько красоты! Словно видишь неистовый танец какого-нибудь забытого богом и людьми племени дикарей у ночного костра. Нет, в этом определённо что-то есть! Я это напишу. Люблю я, Олечка, осень, особенно голую осень… Она повернулась и поцеловала Ольгу в холодный лоб: - Ты Витю пришли ко мне, нам с ним скучно не будет. И накормлю я его. А себя не ро няй перед Вадимом, уступишь сегодня - будешь всю жизнь кусать локти. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
