Игорь Краснов

 

ДВА СОЛДАТА

 

Друзьям-афганцам

 

Уже вторые сутки Тихон не слезал с печи. Снова мучил ревматизм — верный спутник старости. Когда боль в пояснице становилась нестерпимой, старик растапливал печь, брал алюминиевый бидончик с водой, кружку, хлеба и, завалившись на печь, пережидал, «покуда злоклязая немощь не отпустит». Слезал разве что по нужде.

Живности у него никакой не водилось, кроме кота Тимофея, который был так же стар, как и хозяин. Так они и лежали на печи: старик из-за ревматизма, кот же из-за солидарности к хозяину. Чтобы хоть как-то скрасить одиночество, Тихон иногда разговаривал с котом. Вот и сейчас, когда Тимофей прыгнул на печь и лапой начал умывать мордочку, он спросил:

— Чево, Тимоша, гостей намываешь?

— М-р мяу-у, — ответил кот.

Именно в такие часы старику назойливо вспоминалось прожитое. Молодость, война...

Детство его проходило так же, как и у многих крестьянских ребятишек той поры. Рос в многодетной семье. Рано начал помогать отцу по хозяйству.

В годы коллективизации он — так уж вышло! — участвовал в раскулачивании. Тогда под это дело многие попадали. Кто по ошибке, кто по партийному сознанию, а кто — и такое не раз бывало! — из-за сведения счетов. Тяжёлое было время, страшное. Многих расстреляли, сгноили в концлагерях. Никого не щадили... Даже малых детей! Однажды, поняв, что вокруг творилось, Тихон наотрез отказался глумиться над односельчанами, которые собственным горбом нажили хозяйство. Начальнику это, конечно, сильно не понравилось, он в бешенстве задёргался, заорал матом, угрожая сгноить в тюрьме. Тихон не сдержался — и ударил кулаком в сытое, наглое лицо, сбив начальника с ног.

Лагерь, куда он попал по приговору «тройки», многому научил. Таких, как он, уголовники называли «от сохи». Тихон стал угрюмым, замкнутым. Молча приноравливался к строгому лагерному режиму.

Поначалу его не трогали, и он никого не трогал. Но как-то раз двое решили взять ножичком на испуг... И моментально поплатились поломанными рёбрами. «За себя умей постоять», — эту науку он хорошо усвоил ещё тогда, когда под конвоем тащился по этапу.

Потом была война. Штрафной батальон. В первом же бою Тихон ворвался во вражескую траншею и упал, скошенный автоматной очередью. Долгие месяцы в госпиталях. И снова фронт. Белоруссия, Венгрия, Германия...

В родную деревню вернулся не лагерником, а фронтовиком-героем.

Председатель колхоза сразу отправил на курсы механизаторов. И пока от ревматизма совсем не согнулся в дугу, всё работал трактористом.

— Эхе-хе, — тяжело вздохнул Тихон, — не желаешь, а эдак оно всё одно поминается. Житуха вся... И мёртвые... будто живые. Какие хлопцы тогда были... — не то что теперешние! Чево глядишь-то, Тимоша? Молвил бы чево?! А?

— М-р мяу-у...

— Во-во, мяукать-то оно ты могешь! А вот мог бы изъясняться по-нашему, по-людски… — глядишь, и отвели бы душу. А то невмочь ей... душе-то! Вон оно как... Кажись, жизнь прожита, помирать уж пора. Чево мог — добился! Вон аж уважаемым стал, грамоты пущие имею. Но чево-то не так всё, не так...

Немного помолчав, старик горестно продолжал:

— Годовщина ноне... как нету нашей хозяюшки. Ушла... и оставила нас одношинных. Невмоготу без неё. Ох, как невмоготу, — он замотал головой. — Теперича вот некому совсем попотчевать оладушками, пельмешками. Некому словца доброго молвить, песню какую затянуть... То уж точно, жили — как душа в душу. Сына вон взрастили. Да не так, видать, взрастили, уж коль столь годков сам не наведывается, а и внука не везёт, не пущает. А она-то, Дарьюшка наша, ох как поджидала, в окошко всё высматривала, вздыхала. Ушла, так и не увидавши напоследок ни сына, ни внука. Эхе-хе...

Тихон замолчал. Потом очнулся от невесёлых дум, сел и, поглаживая поясницу, выругался. Вздохнул. Отломил хлеба, сорвал луковку со связки, висевшей тут же на гвозде, и налил в кружку воды. После того, как обед был завершён, старик снова лёг. Задремал. Кот преданно растянулся рядом с хозяином.

Вдруг в дверь постучали. Тихон приподнялся на локте. Подумалось: «Кто бы это? Вроде, некому!»

Стук повторился.

«Похоже, это не свои будут... Ой! Неужели...»

И старика охватило волнение. Он сел на печи. Неужели это и впрямь гости дорогие пожаловали?

В дверь ещё раз постучали. На этот раз сильнее.

— Счас! Счас!

Тихон кое-как слез на пол, доковылял до двери и всем телом резко на неё навалился. На пороге возникла рослая фигура с орденом на лацкане десантной куртки.

— А я уж подумал, не случилось ли чего, — хрипловатым баском сказал парень. — Не вы ли будете Тихоном Захарычем?!

— Ну, — старик недоумённо оглядел гостя с головы до ног.

— Пашки Кузнецова дед?!

Тихон растерялся, он вытаращил на парня удивлённые глаза, и попытался было вспомнить, где ж это он его видел. Но нужное не вспомнилось. Этого человека он точно никогда не видел... И тут его осенило:

— Эдак ты от мово внука будешь?

— Так точно! Только вот… позвольте уж для начала на лавку присесть, а то культю совсем натёр, горит прямо вся...

— Добре, добре! Проходь...

— До вас пока доберёшься, всех на свете проклянёшь, всюду грязь, лужи...

— Ага, дороги-то у нас такие, что никуда не годятся! Сколь председателю говорено было, а толку никакого…

— Стало быть, плохо с ним воюете!

— Да председатель счас тоже не тот всё пошёл... о своём кармане только и пекутся! Как их там? Ага, «новые русские»…

— Это вы верно говорите! Всем начхать стало на страну...

— Ага. Сел? Ну... сказывай давай... Радость-то, радость какая, — старика нельзя было узнать, он весь как-то преобразился. В глубоко посажёных глазах запрыгали весёлые огоньки, на тонких губах заиграла улыбка и даже боль в пояснице поутихла. — Вспомнил всё же внучек-то, вспомнил... Как хоть он там? Небось, вымахал — эдак, чё аж теперича и не признать!

На смуглом лице гостя появилось выражение недоумения:

— Вы что, разве ничего не знаете? — голос его дрогнул.

— Чево? — Тихон снова растерялся. Он ясно почувствовал неладное, сердце больно сжалось. — Чево я должен был знать?

Парень помрачнел, опустил голову.

— Сказывай, не тяни душу...

— Так это...

— Ну!

— Нет вашего внука боле... Нет. Погиб он...

Тихон мешком сел на лавку рядом. Сердце забилось часто и неспокойно. В голове не было ни одной цельной мысли, лишь обрывки. Он хотел было что-то сказать, но к горлу поднялся удушливый ком, стеснил дыхание. Старик отвернулся, чтоб украдкой смахнуть навернувшуюся слезу. Потом глянул на орден гостя, и ему всё стало ясно.

— Ты был там? — чуть слышно выдавил он.

— Да, с Пашкой вашим, он был в моём отделении.

— Я ничё не знал. Ничё, — старик тряс головой. — Эх, внучек, внучек... Помню его только мальцом, шустрый такой был, смышлёный...

— И очень, знаете, упёртым. Горы-то сначала не по нём были. Затем всё же приноровился, на марше даже новичкам помогал. Всё шутил: «Знаешь, что такое десантник? Одну минуту орёл, а остальное время — ломовая лошадь»... Крепко сдружились. Раз даже жизнь мне спас! Отбил у «духов»...

Наступила пауза. Молчание нарушил Тихон:

— Чево замолчал-то? Сказывай уж всё. Хоть и муторно слышать, но мне надо знать, надо...

— Больно говорить... Я закурю?

— Кури...

Гость шумно сглотнул слюну, достал из кармашка куртки пачку сигарет с зажигалкой, неторопливо вытащил одну сигарету, покрутил её пальцами, будто о чём-то раздумывая, и щёлкнул зажигалкой. Сделав пару затяжек, медленно, негромко начал свой рассказ:

— В тот день напоролись на засаду. Площадка открытая, укрыться негде... Вокруг раненые, убитые... Такая злоба взяла. Ну и рванули напролом... Пашка всё время рядом был. Тут откуда-то сбоку прямо на нас свалились «духи»... Оглянулся... Г-гады. А Пашка уже того... лежит. Подбегаю, переворачиваю... Он в крови. Шепчет: «Прощай, командир. Повидай деда, виноват я перед ним очень»... И всё. Всё... Нас-то всего пятеро и выбралось из той кромешной мясорубки! А Пашку... не... я не оставил, с собой взял...

— Внучек, внучек. Пошто, пошто тебя убили? — стонал старик, обхватив руками голову и покачиваясь из стороны в сторону. — Ведь совсем ещё молод был. Ой, несправедливость-то какая...

— Ребята там хорошие полегли. А главное... за что?! Такое пережить довелось, что даже вспоминать-то страшно, — парень заскрежетал зубами, сжав кулаки. — Вам в сорок первом легче было, вы хоть знали, за что воевали, за что отдавали свои жизни...

— Ты эдак боле ни в жизнь не сказывай, — отозвался Тихон и поднял глаза. — Вы, младые, ничё толком не знаете про ту войну. Поверь, нам тоже нисколько не легче было. Вот мы с тобой тут оба солдаты... И негоже нам, солдатам, друг дружку попрекать!

— То вы точно подметили, не стоит... Конечно. Простите уж, коли чем обидел ненароком...

— Но ты, паря, всё же верно шевелишь мозгами! Напрасно гибли там хлопцы, напрасно... В том-то как не согласишься.

Они помолчали. Первым заговорил Тихон:

— Сказывай лучше, где могилка внука, когда его схоронили?

— Год назад, на городском кладбище.

— Год?! И лишь теперича узнаю! — старика передёрнуло. — Никто даже весточку не дал... Хотя бы строчку отписали. О, как... Разом вот отъехали — и ни слуху, ни духу! Эх, где совесть-то у людей? — он вздохнул и махнул рукой. — Морозы-то пока не ударили, надобно бы на могилку съездить, попроведать, землицы родной хотя положить...

— Обязательно смотаемся! — отозвался гость.

— У родителей был?

— Его? А как же! После госпиталя сразу отправился к отцу. Открыл он дверь, а там веселье в разгаре: отец его себе новую свадьбу справляет.

— Как то?! — лицо старика вытянулось.

— Он же с матерью Пашки давно развёлся! А мать я так и не застал, она всё по экспедициям мотается.

— И об том ничё не знал, — гневно выдохнул Тихон.

— Честно сказать, я на той свадьбе чуть дров не наломал, а так хотелось...

— И поделом бы!

— Такие вот дела, Тихон Захарыч.

— Тьфу ты, — старик встрепенулся, — гостя-то к столу не зову и ничем не балую!

— Да не беспокойтесь, сыт я!

— Ты-то, паря, хотя не обижай старика. Счас сообразим чево-нибудь... Звать-то как?

— Павлом.

— Прямо как внука. А родители кто будут?

— Нет у меня никого... Детдомовский я.

— Эхе-хе… Теперича-то куды?

— Не знаю. Всё из-за неё, — Павел кивнул на протезную ногу. — Коли не прогоните, то у вас немного погощу.

— Оставайся, живи сколь душе угодно, хоть будет с кем словечком обмолвиться! Ты, Паша, только не серчай, кушанье моё скромное, чем богаты — тем и рады.

— Да всё в ажуре! Может, в чём-то помочь? Скажите — всё сделаю...

Ночью Тихон не мог заснуть. Во сне Павел метался, стонал и бормотал что-то несвязное. Стоны эти острой болью отзывались в сердце старика. Всю ночь он так не сомкнул глаз.

А утром Тихон тронул парня за плечо. Павел вздрогнул и проснулся.

— Вставай, Паша, вставай, внучек… Просыпайся. Новый день давно настал...